Глава 4

ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ СУД

 

Уцелевшие выползали из лесочка. Я не знал, сколько солдат было в поезде; кроме нашего танкового батальона, ехали сотни пехотинцев. Мы не знали, закончилась ли бомбежка, поэтому держались подальше от поезда. Я был готов мчаться к леску при малейшем звуке и чутко вслушивался в отдаленное жужжанье пропеллера.

Майор Полторак был среди тех, что выбрались из леска последними, за ним шли два младших офицера. Он направился к поезду, взобрался на платформу и скомандовал построиться поближе.

— Слушайте все! — проорал он. Голос у него был напряженный, сердитый, прерывистый. — Я принимаю командование танковым батальоном и бойцами. Приказываю всем танкистам вернуться к танкам, проверить состояние машин и уровень горючего. Запустите моторы. Мы установим аппарели на каждой платформе и спустим танки на землю. Водителям немедленно увести танки в лес и замаскировать их. Пехоте отнести раненых в поезд, снять медальоны с мертвых, зарыть тела.

Мой экипаж — Иван Кравец, Владимир Никитин и Миша Федоров — был жив и невредим. Федоров был танковым командиром, Иван — стрелком-наводчиком, Володя — пулеметчиком и радистом. Мы проверили наш танк сверху донизу, все работало безотказно. Я свел танк по скату, экипаж влез в танк, и мы двинулись в лес. Поставив танк под деревьями, за кустами, мы собрались вокруг майора Полторака и других офицеров, изучавших карту. Мы не знали, где проходит линия фронта и какое направление выбрать, чтобы соединиться с другими частями нашей дивизии.

 

Ближе к вечеру Полторак отдал приказ — всем двигаться на Бобруйск, который, по его расчетам, находился в 150 километрах. Полторак считал, что именно Бобруйск и есть пункт сбора нашей танковой дивизии.

Двигаясь без остановок двое суток, мы оказались у легкого моста, неспособного выдержать танки. Майор Полторак приказал, чтобы я на своем танке попытался определить место для переправы. Команда перешла мост пешком, а я аккуратно свел танк с пологого берега к воде. Я разделся, прыгнул в реку и поискал мель. По песчаной косе в самом широком месте небольшой, но бурной речки я перешел на другую сторону. Это место показалось мне подходящим, поэтому я отметил отмель палками и ветками и снова вскарабкался в танк.

Я медленно прибавил газу. Гусеницы погрузились в ил, и танк пополз вперед. Я продолжал медленно жать на акселератор. На полпути танк чуть накренился влево. Метров через двадцать он накренился еще больше, и я увеличил скорость. Тут только я понял, что оставил люк открытым. Но было уже поздно: вода начала заливаться внутрь. Берег был всего в пяти метрах, я выжал акселератор до отказа, но тут в воду ушла левая сторона танка, а правая гусеница задралась вверх. В люк хлынула вода. Я выбрался наружу и поплыл к берегу.

Полторак наставил на меня револьвер. - Ты, идиот! Почему ты не закрыл люк? Эй вы там! Попробуйте-ка вытащить это чудовище!

Почти час пытались вытащить увязший танк, но он намертво застрял в грязи. Остальные танки прошли с задраенными люками по отмеченной отмели и благополучно переправились на другой берег. Полторак велел мне и Никитину оставаться, а сам повел батальон на соединение с дивизией.

День и две ночи мы с Никитиным провели возле танка. Мы прятались в высоких камышах и, взяв пулемет и гранаты из танка, не сводили глаз с дороги в 500 метрах от нас. Наш танк, почти полностью ушедший под воду, казался обломком многочисленных средств передвижения, лежавших на дороге, — разбитых, брошенных или сгоревших. По дороге брели беспорядочные группы гражданских с мешками и сумками. Люди гнали коров и коз, по берегу с лаем носились собаки. Я не понимал, куда они идут. Беженцы несли с собой пожитки — зимние пальто, мешки, посуду, игрушки, обувь, одежду.

 

Мы были довольно близко от старой польской границы, и мне хотелось убежать домой. Я поделился этой мыслью с Никитиным, но тот промолчал.

К вечеру первого дня мы страшно проголодались. Наш армейский рацион, побывав в реке, был безнадежно испорчен. Мы боялись стрелять, чтобы нас не обнаружили, и безуспешно пытались камнями убить утку. Поздним вечером, когда движение на дороге прекратилось, я бросил в воду фанату. На полчаса мы затаились, но потом, когда никто не появился, выловили десятка два разной рыбы, очистили и испекли.

Следующей ночью нас растолкали два советских офицера.

— Вот как вы охраняете танк? — издевался один. — Если бы пришли немцы, вам не жить. Кто на карауле?

— Я, — ответил я.

Он ухватил меня за гимнастерку. Я думал, задушит.

—      Разве так охраняют танк? Что произошло? Подробности!

—          Товарищ командир, — я не видел в темноте знаков различия, — мы пришли к этой реке после двухдневного перегона, три ночи не спали, почти не отдыхали и ничего не ели. В пути мы сражались с фашистами. Я очень устал и растерялся во время переправы.

— Все мы устали, но ты один такой! Небось ждешь фашистов, чтобы отдать им свой танк?

Я остолбенел.

— Я еврей. Я ненавижу нацистов. Моя семья в немецкой оккупации. Я хочу воевать с ними. Хочу доказать свою преданность советскому государству.

Офицер пристально смотрел на меня.

— Так. Это ты рассказываешь. — Он повернулся к Никитину. — Посмотрим, что скажет твой приятель. Фамилия?

Высокий, белесый, веснушчатый Никитин стоял по стойке «смирно». Заметно было, до чего он напуган.

— Никитин Владимир Алексеевич. Наводчик этого танка. Я тут ни при чем. Бардах заварил всю эту кашу. Я его караулю.

Я потерял дар речи. Все это время мы были вместе, он держался по-дружески. Рассказывал о своих родителях, рабочих ленинградской фабрики, которые с трудом вырастили его и других детей. Он рассказывал, что часто крал продукты на рынках. Теперь я понял, что он прикидывался.

 

— Володя, — сказал я. — Что такое ты говоришь? Мы же знаем друг друга почти год. Семь месяцев мы были в одном танке. Я думал, мы товарищи.

Тихий, застенчивый Никитин глянул на меня:

— Сибирский волк тебе товарищ. Не был я твоим другом. Вчера ты уговаривал меня бросить танк и бежать на оккупированную территорию, к себе в Западную Украину. Ты поляк. Ты не наш. Предатель!

Он сплюнул на землю.

Командир покачал головой, достал пачку папирос и предложил одну своему спутнику. Он раскурил папиросу, заслоняя ладонью огонек.

— Картина ясна. Через два часа придут два трактора вытаскивать танк, а ты, — он ткнул в меня указательным пальцем, — отвечаешь за возвращение танка в рабочее состояние. — Он положил руку на плечо Никитина. — С Бардахом останется лейтенант Седов. Ты, Никитин, пойдешь со мной в лагерь и напишешь рапорт.

В общем-то грубость офицера меня не удивила. Отдать танк в руки фашистов было страшным преступлением, поскольку они могли узнать о самом новом и мощном советском оружии. Выбора не было — нужно вытаскивать танк, поскольку вся информация о нем совершенно секретна.

Два трактора вытащили затонувший танк из реки. Я установил пулемет, вскарабкался в танк, и тракторы отбуксировали его в мою часть далеко в лесу. Я работал допоздна. Закончив, я присоединился к своему экипажу в палатке.

На следующее утро я проснулся рано, чтобы еще раз проверить механизмы. На узкой тропинке меня остановили два офицера. Один пошел впереди меня, другой сзади. Я услышал, как он взвел курок. Они завели меня в лесную чащу.

Тот, что шел впереди, остановился, спросил мою фамилию, место и дату рождения, а также имена родителей. Я отвечал, лихорадочно пытаясь понять, что происходит. Он приказал мне снять пояс, отдать револьвер и вынуть все из карманов.

— Я арестован? — спросил я, с трудом шевеля языком. Офицер молча обыскивал меня. — В чем меня обвиняют? Зачем вы забираете у меня все?

— Заткнись. Здесь мы задаем вопросы. Второй ударил меня в живот.

 

В нагрудном кармане гимнастерки хранились фотографии родителей, сестры и Таубции. Отдышавшись, я спросил:

— Можно взять фотографии?

— Потом получишь, — ответил один, отбрасывая их. — Теперь пошли в штаб дивизии.

Мне не разрешили забрать свои вещи из палатки, посадили в грузовик, где уже сидели несколько солдат, и повезли в глубь леса. Несколько часов спустя грузовик остановился у лагеря. Нас под конвоем завели в самую чащу. Смеркалось. Офицер отпустил охрану и провел палкой несколько линий по земле. Потом дал мне лопату и велел копать.

Я дремал в яме, ожидая смерти. Захрустели листья. Комки грязи посыпались на голову.

— Уже полночь, — сказал новый голос. — Идите, отдыхайте.

—  Он спит. — Это голос офицера, приказавшего мне копать. — Утром его будет судить полевой суд. Он западник — из этих польских предателей.

—  Много пойдет под суд?

—  Несколько человек. Их караулят Семен и Толя — там, неподалеку.

Офицер ушел. Я снова задремал.

Меня разбудило чириканье лесных птиц. Я не чувствовал ни рук, ни ног. Попытался пошевелить пальцами, чтобы понять, на земле я или уже на небе, где-то над деревьями и облаками. Меня пронзила острая боль в шее, и я почувствовал, как застучало в висках.

Охранник спрыгнул в яму и развязал меня.

— Вылезай!

Я попытался встать, но от дикой боли во всем теле упал. Вместе с болью нахлынуло чувство ужаса, что сейчас меня вырвут из этого теплого, свежего утра. Я почувствовал удар прикладом в спину, услышал:

— Налево.

Ноги мои одеревенели. Я потер запястья и ладони, чтобы оживить их. Тропинка в густом лесу привела нас к небольшой полянке. Трава была скошена. В центре поляны стояли стол и

 

стул. Повсюду валялись срубленные ветки и распиленные бревна. Стол и стул на поляне выглядели смехотворно. Трудно было представить, что в разгар отступления Красной Армии кто-то привез мебель на линию фронта. За деревьями переговаривались солдаты. Я подумал о своем экипаже — они уже проснулись и получили сухой паек. Иван, наверное, думает — где я.

— Садись! — скомандовал охранник. Я сел примерно в двадцати метрах от стола, подобрав под себя ноги, и огляделся. Ветерок обдувал мое лицо, до меня доносился запах свежей земли и палых листьев. Я даже унюхал, что поблизости растут грибы. Лучи солнца просачивались между толстыми ветвями старых деревьев, сверкали сквозь красные и золотые листья, бросали цветные отблески.

На столе рядом со свежей пачкой бумаги лежали папки с делами, у чернильницы-непроливайки, какая была у меня в школе, — две ручки. В голове вертелось: «Почему я попал под суд? Из-за танка? Из-за того, что я сомневался, вступать ли мне в комсомол? Или из-за критических замечаний о Сталине? Какое преступление я совершил?»

Четыре офицера, вершившие полевой суд, вышли из леса на сцену — мне это казалось сценой: стол, стул, поваленные деревья на поляне. Все было сном, спектаклем, но очень скоро станет ясно, галлюцинация это или я в само деле действующее лицо. Один офицер стал у стола и обеими руками взялся за спинку стула. Его втянутые щеки и высокий лоб были бледными, светлые волосы — довольно жидкими. Белые руки и длинные пальцы пианиста или писателя не были похожи на руки судьи. Он напомнил мне католического священника, приходившего играть в бридж с моим отцом. Несмотря на зеленые нашивки юридической службы, вид у него был совсем невоенный.

Просмотрев папки, он повернулся к сидящему на пеньке офицеру:

—  Товарищ полковник, сегодня у нас семь дел. Думаете, успеем до налета?

—  Зависит от вас, капитан. Давайте по делу, и покороче.

У человека на пеньке было мясистое, рябоватое лицо с косыми челюстями и темными подглазьями. Свисал двойной подбородок. На его воротнике тоже были зеленые нашивки юридической службы. Четыре прямоугольника означали, что он полковник, но даже и без них было ясно, что начальник — он.

 

На мгновенье его глубоко посаженные глаза безразлично скользнули по мне. Затем он высморкался в грязную тряпку, вытащил револьвер и стал полировать его той же тряпкой. Капитан указал на меня пальцем и сказал полковнику:

— Надеюсь, вы приговорите мерзавцев к расстрелу. Все они виновны в предательстве нашей любимой Родины и товарища Сталина.

Он торопился, опасаясь, как и остальные, утреннего налета.

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал один офицер. — Я хочу позавтракать перед тем, как мы двинемся, не знаю, хватит ли времени.

Полковник еще раз трубно высморкался, сплюнул и сказал капитану:

—  Начнем с него? Не будем терять времени. Прочтите его дело, но только самое главное.

—  Ты еврей, верно? — Губы капитана изогнулись в кривой улыбке. — В таком случае почему ты работаешь на фашистов? Почему ты хотел предать свое танковое подразделение и переправиться к немцам? — Он заговорил громче, задавая вопросы по записям в моем деле. — Почему ты уговаривал члена своего экипажа предать твою Родину? Да, но ты же из Польши. Это не твоя Родина. Зачем ты хотел подговорить Владимира Никитина дезертировать и перебежать на немецкую сторону? Он написало тебе две страницы. Он описывает, кто ты такой, — ты чудовище, ненавидишь наш великий Советский Союз. Он написал, что ты «поносил нашего Любимого и Почитаемого Гения Человечества, Величайшего Вождя, Умнейшего Учителя, нашего дорогого Товарища Сталина». — Он повернулся к остальным трем: — Товарищи, я просто не в состоянии читать свидетельство честного, преданного советского солдата, рисующего яркий образ этого предателя: вот, он стоит перед вами, ожидая милости небес, в которые верит. Я не в состоянии читать эти страницы, потому что не могу осквернять свои губы ужасными выражениями, которые употреблял этот человек, говоря о нашем великом Советском государстве и о нашем любимом Вожде и Учителе. Он не достоин ходить по той же земле, дышать тем же воздухом, он не имеет права жить среди нас ни одного дня.

Его худое лицо расплылось перед моими глазами. Я слышал только жужжащий в отдалении голос. Сияющее небо померкло,

 

полевые цветы и листья почернели, утреннее щебетанье птиц показалось ужасным, абсурдным.

Четвертый офицер подошел к столу и взглянул на бумаги.

— Не собираюсь читать эту дрянь. Вы только поглядите на этого предателя — я хочу расстрелять его сам, без всякого приговора. Я знаю, в каком духе его воспитывали. Я знаю, как он враждебно относится к советскому народу, который принес свободу польским рабочим и крестьянам. Я помню, как мы вошли во Владимир-Волынский, где он жил. Все они ненавидели нас. Предлагаю прекратить антимонии и проголосовать. Я голосую за расстрел!

Заговорил молодой майор:

— Я хочу выслушать его. Тогда проголосую.

Не поднимая головы, полковник снова наставил на меня указательный палец:

— Говори, что можешь, в свое оправдание. У тебя пять минут.

Я задохнулся, мысли мои закружились. Судорога прошла от желудка к горлу. Я еврей. Я ненавижу фашистов. Я пошел добровольцем воевать с ними на их собственной территории. Я пожертвую своей жизнью, сражаясь с фашистами. Но я не мог выдавить ни звука. Я переступил с ноги на ногу и повернулся к полковнику. Я пытался сосредоточиться, сказать самое важное. Но не успел я открыть рот, как полковник взглянул на меня:

—  Хочешь сказать что-нибудь в свое оправдание или тебе нечего сказать?

—  Я еврей.

—  Громче! Говори то, чего мы не знаем. То, что ты еврей, для меня ничего не значит. Я знаю евреев, которых казнили за предательство, и, наверное, еще многие с удовольствием будут служить фашистам так, как ты.

—  Но я еврей! Моя семья в оккупации. Может быть, они убиты. Я прошу суд разрешить мне воевать с фашистами на фронте, служить в Красной Армии! Я не саботировал. Я не нарочно утопил танк, я не собирался отдавать его немцам, я никогда не говорил ни слова из тех, что вы прочитали. Я не виноват, я не хочу умирать!

Я совершенно изнемог. Мои слова казались неубедительными, нелогичными. Мне было стыдно, будто я навсегда утратил что-то драгоценное. Я закрыл глаза.

 

Донесся голос полковника:

—  ...Приговорен к смертной казни по приговору военно-полевого суда 99-й танковой дивизии 25-го механизированного корпуса. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Приказ зачитать во всех подразделениях 25-й армии как пример того, что ждет каждого, уличенного в антисоветской деятельности.

Я сидел, закрыв лицо руками: как легко и быстро выносится смертный приговор! Ожидая суда, я надеялся, что мое дело подробно рассмотрят, меня внимательно выслушают. Но я был песчинкой, мельчайшей, невесомой, подлежащей забвению.

К полковнику подошел офицер НКВД, которого я увидел впервые. Он взглянул на меня как-то странно.

— Отведите пленного в мою палатку, — сказал он охраннику. Палатка недалеко от поляны была замаскирована кустами и березами. Меня не связали, не завязали глаза, не толкали прикладом в спину. Я мог легко убежать. Я мог бы спрятаться в лесу и вернуться во Владимир-Волынский. Я весь напрягся, готовый действовать, но в то же время меня словно паралич разбил. Я вошел в палатку.

— Садитесь. — Офицер предложил мне жесткий стул у стола и отпустил охранника. Он ходил взад-вперед по палатке, сжав пальцы за спиной. Худой, хрупкого сложения, с аккуратно причесанными волосами, что отличало его от армейских офицеров. Он протер свои круглые очки носовым платком и снова надел. Нос у него был длинный, слегка курносый, а его сутулые плечи напомнили мне о брате, который чувствовал себя лучше в библиотеке, чем на футбольном поле. В отчаянии я соображал, почему же он заинтересовался мной.

Капитан остановился, сел на кушетку и пристально взглянул на меня.

—  Не бойтесь, — сказал он. Но как я мог не бояться? Или это новый вид пытки? Я не мог вымолвить ни слова, тихо заплакали закрыл лицо руками. Я не плакал с минуты ареста. Но добрый голос офицера чуть-чуть успокоил меня: — Хотите есть?

Я кивнул, и он дал мне два печенья и кусочек сухой колбасы. Мне страшно хотелось есть, но, когда я проглотил еду, горло перехватило и меня чуть не вырвало. Я попросил воды и выпил ее одним глотком.

 

—  Меня зовут Ефим Ползун. Я офицер НКВД для наблюдения над процедурой военно-полевого суда. Хочу задать вам дополнительные вопросы, которые не были прояснены на слушании. — Он внимательно смотрел на меня. — Еще раз повторите фамилию, имена родителей, место и дату рождения.

—  Меня зовут Януш Бардах. Отца зовут Марк, мать — Оттилия. Урожденная Нойдинг. Я родился в Одессе двадцать восьмого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года.

—  У вас есть родственники в Одессе?

—  Мамин брат — профессор неврологии медицинского факультета Одесского университета. Его зовут Марсель Нойдинг. Его жена — Розалия Нойдинг, известная художница. Родственники моего отца тоже живут в Одессе.

—  Назовите имена родственников отца, чем занимаются, где живут.

На меня снова напала паника. НКВД часто арестовывал родственников «изменников Родины», и я понимал, что могу навлечь на них страшную опасность.

—  Отцовские родственники живут на улице Алексея Толстого, шестнадцать. Его дядя Бардах организовал станцию «Скорой помощи» при университетской больнице в Одессе. Эта станция названа его именем. У него три сына. Старший, Александр, микробиолог, работает в Пастеровском институте в Париже. Средний, Миша, закончил юридический факультет Одесского университета, адвокат. Младший, Сема, учился в университете, когда началась война.

Офицер встал и улыбнулся мне. Его глаза вдруг стали печальными. Я хотел заговорить, но он остановил меня движением руки.

— Я знаю, что вы говорите правду. Я жил на улице Алексея Толстого в Одессе. Я знал всю семью Бардахов — вырос рядом с ними. Ваш кузен Миша учился со мной на юридическом. Я сделаю все возможное, чтобы спасти вас от расстрела, но не знаю, как избавить вас от тюрьмы. Я буду настаивать на небольшом сроке, не больше десяти лет. Я знаю, это долго, но больше сделать не смогу. — Он тепло взглянул на меня, потом выглянул из палатки. — Вы, вероятно, знаете, что военно-полевой суд выносит только два приговора: виновен — это значит казнь, или невиновен — это значит, что тебя отправят на фронт, где у тебя будет стопроцентная уверенность в том, что тебя убьют фашис-

 

ты. Может быть, тюрьма спасет вашу жизнь. — Он сказал более мягко — скорее себе, чем мне: — Не думаю, что здесь, на свободе, я проживу дольше. — Он положил руки мне на плечи. — Запомните мою фамилию и адрес, может, после войны встретимся. По крайней мере, попытаемся.

Он сунул мне денег в карман гимнастерки, отломил большой кусок черного шоколада и отдал все печенье из пакета. Он обнял меня и сказал подождать в палатке. Через десять минут вернулся.

— Принимая во внимание вашу молодость и правдивость, расстрел заменен десятью годами принудработ в лагере. Все подписано. Вас отвезут в Гомель.

Караульный отвел меня к другим пленным бойцам. Душа моя пела. Счастливая звезда послала мне этого человека из Одессы, друга моего кузена — и он спас меня! Только потом я понял, какую цену он мог заплатить за изменение приговора.