Глава 5

ТЕЛЯЧИЙ ВАГОН

 

Днем нашу группу повезли в гомельскую тюрьму. Фашистские бомбы рвались беспрерывно. Не знаю, почему нас везли именно в Гомель, а не на восток, где было не так опасно.

У массивных деревянных ворот грузовик затормозил. Нам было велено вылезать. Как овцы, мы сгрудились посреди тюремного двора, щурясь на заходящее солнце. Некоторые подтягивали падающие штаны, но я подвязался веревкой и стоял спокойно. Охранник с сальными черными волосами, весь в прыщах, выкрикивал наши фамилии и требовал называть имена-отчества, даты и место рождения, а также статью и срок.

—  Бардах! — крикнул он.

—  Януш Маркович, — отрапортовал я. — Одесса, 28 июля 1919 года, 193. 15, пункт Д. Десять лет.

По окончании проверки нас быстро повели в тюрьму и стали распихивать по камерам. Отперев дверь, охранник втолкнул меня вместе с двумя пленными. Горячий затхлый воздух хлынул мне в лицо, острый запах пота и мочи обжег глаза и нос. Полуголые мужчины теснились на полу и на койках — некоторые спали, другие курили, разговаривали и играли в карты. Все обливались потом. В углу было маленькое квадратное окошко с решеткой и «намордником».

— Фашисты близко? — спросили несколько голосов. — Какие дела на фронте?

Новость об отступлении Красной Армии вызвала ожесточенные споры. Одни ждали прихода немцев в расчете, что охрана разбежится и появится шанс освободиться. Другие утверждали, что энкавэдэшники перед бегством всех перестреляют. Лично я был уверен в одном: фашисты наступают и у меня нет ни единого шанса.

 

Когда спор умолк, бледный, тощий юноша с верхней полки громко спросил приятеля: «Может, у них табачок есть?» Его сосед, в затейливой татуировке, кивнув в мою сторону, равнодушно сказал: «Его шкары будут мне в самый раз». У них был вид карманных воришек, но они хотели казаться закоренелыми преступниками.

Заключенные, прибывшие вместе со мной, устроились на полу, но я остался возле параши. Там можно было прислониться к двери, чтобы избежать соседства с липкими, вонючими телами. К параше стояла неубывающая очередь заключенных, страдающих поносом.

Молодые бандиты обратили внимание на зека, скатывающего самокрутку. «Эй, солдат, дай табачку!» Словно не слыша, тот лизнул край бумаги и заклеил папиросу. Он сидел, скрестив ноги по-турецки, на аккуратно сложенной гимнастерке. Обнаженные руки и грудь были крупными, мускулистыми. Парень крикнул, чтобы он свернул папироску для его друзей. Ноль внимания. Двое соскочили вниз и стали перед мужчиной, который закурил свою самокрутку. «Это для нас!» — сказал один. Зек не реагировал. Один из парней хотел вырвать у него изо рта папиросу, мужчина отвернулся. Все не сводили с них глаз. Внезапно он откинулся назад, согнул колени и лягнул парня в пах. Парень свалился на пол, громко воя и держась обеими руками за пострадавшее место.

— Драться не собираюсь, — сказал мужчина, ни к кому не обращаясь, — но никто от меня ничего не получит, пока сам не дам. — Он говорил четко, властно. Никто не шелохнулся, чтобы помочь стонавшему парню. Его приятель снова вскарабкался на койку, а другие зеки отвернулись, будто ничего не случилось.

Когда выключили свет, камера наполнилась храпом. Некоторые стонали и бормотали во сне. В камеру, рассчитанную на 24 человека, было запихнуто больше ста воняющих, потеющих людей, извивающихся на койках и на полу. Если кто-то поворачивался, весь ряд, как по команде, поворачивался вслед за ним. Вытянуть ноги было невозможно. Я то проваливался в сон, то просыпался. Меня не покидали мысли о Таубции и о моей семье. Теперь-то уж фашисты наверняка оккупировали мой город. Живы ли родные, может быть, прячутся или уже убиты? Я очень надеялся, что отец, с его широкими связями, найдет способ спа-

 

сти их. Я клял себя за то, что не убежал домой, когда оставался один у танка. Я знал и местность, и дорогу, и людей, и язык. Надо было бежать.

Меня разбудили крики. Взрывы слышались совсем рядом. Как и другие, я надеялся, что бомбежка освободит нас: охрана сбежит и нам удастся выбраться и спрятаться. Заключенные колотили в дверь, чтобы охрана вынесла парашу. Мне хотелось есть и пить. По словам сокамерников, час утренней раздачи еды давно прошел.

Больше часу из коридора не доносилось ни звука. Прошел слух, что тюремщики сбежали, оставив нас без еды и питья в запертой камере, чтобы фашисты разбомбили нас либо расстреляли.

—  Откройте дверь, кровопийцы!

—  Есть хотим!

—  Выпустите нас, сволочи!

—  Убийцы! Фашисты! Выпустите нас!

Никакого ответа. Заключенные пытались выломать дверь и разбить окно. Железная дверь не поддавалась. Прыгать с четвертого этажа было опасно. Нас так же пугала смерть от голода и жажды, как и приход фашистов.

Днем дверь камеры внезапно открылась. Охранник объявил, что нас переводят в другую тюрьму, а накормят в поезде. Длинной колонной, по четыре в ряд, мы потащились на вокзал в сопровождении вооруженной охраны с лающими собаками.

—  Равняйсь!

—  Сомкни ряды!

—  Шаг влево или шаг вправо считается побегом, стреляем без предупреждения!

Меня терзал голод. Во рту пересохло. Язык был шершавый и царапал, как щетка.

На вокзале нам скомандовали стать у чугунной ограды, идущей вдоль железнодорожных путей. Я ухватился за перекладины и выглянул. Было похоже, что на вокзал сбежался весь город. Мужчины, женщины, дети, с мешками и чемоданами, метались, как безумные, от состава к составу, стараясь пробиться в зеленые пассажирские вагоны. Угольные локомотивы шипели и пускали дым. Люди лепились на крышах, высовывались из окон, цеплялись за поручни и теснились в коридорах. Плачущая, стонущая, проклинающая толпа билась за места в вагоне.

 

Они толкались, лягались, отталкивали друг друга. Те, что висели на подножках (в основном мужчины), яростно отбивались от тех, что стаскивали их на перрон. Мужчины, пробившиеся в вагоны, втаскивали через окна женщин и детей. Другие в поисках места бегали по платформам или ползали под вагонами. Люди разрывались между поисками своих отбившихся семей и возможностью сесть в поезд. Женщины с младенцами на руках беспомощно толпились на платформах и между поездами. Новоприбывшие офицеры и штатские кричали, что фашисты прорвали защитные укрепления, и это еще больше увеличивало панику. Офицеры с револьверами в руках протискивались сквозь толпу: они напоминали диких животных во время пожара, затаптывающих слабых в отчаянной попытке спастись.

Нам был отдан приказ — бежать по путям к составу из красных телячьих вагонов. В вагоне, по обе стороны от двери были трехэтажные нары из необструганного дерева. Я залез на нижнюю полку, а за мной — по крайней мере десяток зеков. Мы были как сельди в бочке. Загремел железный засов. Звуки стрельбы приблизились. Тщетно мы просили воды и хлеба, пока состав, скрежеща и лязгая, дергался взад-вперед: вагоны прицепляли к паровозу. Мы слышали близкие разрывы, топот бегущих по платформе и крики охраны. Когда поезд двинулся, завыла сирена — налет.

В своей темной, тесной норе я не мог ни лечь на спину, ни повернуться. Сосед сзади дышал мне в шею и толкал коленями. Поневоле и я уткнулся лицом и коленями в того, кто лежал впереди. Ослабев от голода и жажды, я впал в беспамятство.

Я пробудился от скрежета — поезд замедлил ход и стал. В зарешеченное окошко я увидел, что состав остановился на повороте. Это был очень длинный состав из пассажирских, товарных и телячьих вагонов.

Дверь распахнулась, в вагон хлынул яркий свет. Хлеб! Вода! Нам роздали тонкие ломти черного хлеба. Держа пайку двумя руками, я поднес ее к носу и губам. Хлеб был гладкий, тяжелый, как глина, я не замечал раньше, что он благоухает свежестью. Я впился в него зубами и немедленно проглотил, оставшись таким же голодным.

На меня навалилась страшная усталость. Я хотел только одного — спать. Следующие два дня я вставал только за хлебной пайкой утром и за овсянкой — вечером. Мысли плясали, как су-

 

масшедшие, во всех направлениях, вызывали давно забытые воспоминания. Соседи не обращали на меня внимания, так же как и я на них.

На четвертое утро я поднялся и присоединился к заключенным, ходившим взад-вперед по вагону — вместо зарядки. Я считал свои шаги и каждый раз дотрагивался до стенки, будто плавал в бассейне. Пять-шесть заключенных, в зеленых армейских штанах и черных ботинках, давили вшей. Их обнаженные торсы и руки были покрыты укусами. Я никогда раньше не видел вшей и в священном ужасе наблюдал, как зеки соревнуются — кто задавит больше. Слушая их рассказы об арестах и судах, я начал презирать советские вооруженные силы больше, чем во время службы в армии. Некоторые, даже в этом телячьем вагоне, обращались друг к другу по званию.

Один военный с мешками под глазами кипел от гнева. Ему можно было дать лет пятьдесят. Он был в расстегнутом военном кителе, под которым виднелись грязная нижняя рубаха и волосатая грудь. Несмотря на запущенный вид, возраст и властные манеры давали понять, что он офицер высшего ранга.

— Не могу поверить, что всего несколько дней назад вы были гордыми коммунистами и членами славной Красной Армии. Я остаюсь офицером, преданным армии, которой я служу с самой революции. Я верю в мудрость нашего главнокомандующего, товарища Сталина, Политбюро и наших маршалов. Да, нас арестовали. Но на переднем фланге нет времени разбираться. — Говоря, он рубил воздух вытянутой рукой. — Нас будут судить снова и — честно.

Сначала все были ошеломлены его речью, но, когда он закончил, некоторые лица сморщились от презрения. Раздались недовольные голоса. Стройный, рыжеволосый военный соскользнул с нар и сказал:

— Генерал, я совершенно с вами согласен. — Он оглянулся по сторонам. — Я уверен, что у нашего великого вождя есть секретный план победы над Германией. Мы лишь маленькие винтики огромной военной машины, у руля которой он стоит. Мыне знаем, каковы его планы, но должны верить, что все делается на благо нашей страны.

Слушая эти фальшивые речи, я вспомнил о том, что повсюду есть осведомители НКВД, и у меня было такое впечатление, что генерал и его подчиненные говорили с оглядкой на них. Во

 

время сталинских чисток командного состава в 1937—1939 годах многих героев Октябрьской революции и Гражданской войны обвиняли в участии в антисоветских заговорах. Маршалы Тухачевский и Блюхер, командарм Якир и многие другие обвинялись в шпионаже в пользу Германии, Японии и Англии. Генерал, видимо, пережил эти великие чистки только благодаря своим громким декларациям — вроде той, которую он только что произнес перед нами. Возможно, он был умнее, чем казался.

— Майор Хефнель, вы всегда были жополизом и сукиным сыном. — Офицер средних лет, иронически улыбавшийся вовремя их выступлений, подался в сторону рыжеволосого, дрожа от негодования. — Разве вы ничему не научились за последние два месяца? Разве вы слепы, как сова, или такой же идиот, как ваш генерал? Если это и есть секретный план, то плевать я хотел на него и на вас обоих. Думаете, вы на партийном собрании? Вы считаете, что война идет, как задумано? Нет, мы здесь, в этом вонючем, омерзительном телячьем вагоне, а сотни и тысячи советских людей убиты, фашисты уже захватили часть нашей страны. Вы думаете, и это запланировано? Что это за план? Чей это план? Вы пара отъявленных лгунов, и я надеюсь, что вы оба сдохнете в первом же лагере. — Он взобрался на верхние нары и смачно плюнул в сторону офицеров.

Еще один военный, у которого был довольно чистый и аккуратный вид, закончил разговор анекдотическим случаем:

— Расскажу о советском правосудии. Когда Германия напала на нас, я был в Бресте. Семьдесят пять процентов солдат моей части были убиты. Я еле спасся вместе с несколькими офицерами и горсткой солдат. Когда в Могилеве мы соединились с Красной Армией, нас арестовали. Из-за того, что мы провели несколько дней на оккупированной территории, военная разведка обвинила нас в предательстве и шпионаже. Значит, аресты собственного народа и составляют секретный план товарища Сталина или НКВД? Мне отвратительно слушать таких, как вы, генерал, и как ваш прихвостень. Обоих вас нужно расстрелять.

Многие заключенные засмеялись и захлопали. Я был рад, что попал в хорошую компанию.

Наш поезд шел довольно медленно. Мы часто стояли на запасных путях, иногда по два-три дня, поскольку вокзалы были забиты поездами с солдатами, танками и пушками. Сквозь заре-

 

шеченное окошко нашего вагона доносились звуки того, что делалось снаружи — топот марширующих солдат, громкие приказы охраны, скрежет пушек и тяжелых танков во время погрузки на платформы, разрывы бомб и отголоски пулеметной стрельбы. Дым жег мне глаза. Названия станций говорили о том, что из Белоруссии мы попали в Северную Украину, а оттуда — на северо-восток, в Россию. Никто из нас не знал пункта назначения, но многие предполагали, что мы движемся на Север, в лагеря республики Коми.

За десять дней и мы, и всё вокруг нас стало невероятно грязным. Питьевую воду нам давали дважды в день, и все пили из одной кружки, прикрепленной цепью к стене. У нас не было воды для умывания, не было туалетной бумаги, у всех был понос. Больных становилось все больше и больше. На параше одновременно сидели три-четыре заключенных. Потом я выяснил, что завшивел. Несколько дней я прикидывался, будто не замечаю укусов, и не снимал рубашку, чувствуя какое-то унижение, будто виноват в этом. Насекомые уничтожили чувство приличия, в котором я был воспитан; быть грязным — означало быть вульгарным, невежественным. Я с ужасом смотрел на шевелящиеся швы своего исподнего. Вши кишели не только в волосах, но даже в бровях.

Мы прерывали охоту на вшей только во время раздачи паек. На второй неделе нам стали давать дополнительную порцию — соленую селедку. Иногда целую, иногда половину. Каждый добивался куска с головой, потому что в ней был фосфор, считавшийся полезным. Ухватив селедочную голову, я высасывал ее досуха, а косточки зубами размалывал в порошок и глотал. После этого я часами изнывал от жажды в ожидании воды, которой всегда не хватало.

Заключенные начали умирать. По утрам караульные вытаскивали трупы из вагона с тем же равнодушием, с каким раздавали пищу. Длинными ночами я думал о том, что и я в конце концов заболею, буду беспомощно валяться на нарах и никто обо мне не позаботится.

Однажды ночью, не будучи в состоянии спать из-за жары и вони, я разговорился с проснувшимся соседом, спросил, как его зовут.

— Фима, — прошептал он вяло. После разговора я понял, что он один из тысяч беспризорников — брошенных детей, остав-

 

шихся без присмотра после ареста родителей или их гибели во время Гражданской войны в России.

На следующее утро он познакомил меня с урками на верхних нарах. Их было больше двух десятков, все в хитрой татуировке на груди, спине и руках. Изображения голых дамочек, обвивающихся змей, парящих орлов, бутылок водки и игральных карт говорили о том, что это люди «дна». Хотя я с трудом понимал их жаргон, они показались мне более интересными, чем зеки-солдаты, и я начал проводить время с ними. Они желали во всех подробностях узнать о моей жизни в Польше; в свою очередь, они рассказывали о разных лагерях, особенно на Дальнем Востоке, Колыме и Чукотке, считавшихся самыми страшными. Там, рассказывали они, караульные стреляют заключенных просто для развлечения или посылают на работу совершенно раздетыми, заключая пари о том, скоро ли они замерзнут до смерти. Я никогда не занимался тяжелой физической работой, мысль о десяти годах лагерей приводила меня в ужас. Мне казалось, что у меня почти не остается шансов выжить, и постоянный страх пробудил мысль о побеге.

Но я опасался, что зеки обязательно заметят мои попытки и донесут караульным: в случае побега ответственность несут все «пассажиры» вагона. С одеждой тоже было непросто. Если даже каким-то чудом мне удастся бежать из телячьего вагона, по гимнастерке, штанам и ботинкам сразу поймут, что я дезертир. Словом, у меня были только общие соображения — в каком направлении бежать. Переход через линию фронта на оккупированную немцами территорию означал самоубийство. Я словно чувствовал быстрые, меткие выстрелы в спину, когда меня обнаружат. Но десять лет лагерей тоже означали смерть, только медленную. Конечно, лагерь лучше расстрела, но одна ночь в тюрьме и двенадцать в поезде показали, каковы будут мои следующие десять лет.

Я начал действовать. В течение несколько дней мне удалось вытащить гвозди и раздвинуть доски в стенке вагона. Я мог отодвинуть их в любой момент и знал, что убегу следующей ночью.

Вечером я лежал с закрытыми глазами, но не спал, сердце отчаянно колотилось. Я представлял, как протискиваюсь в щель, перелезаю на буфер и спрыгиваю с поезда. Покачусь по земле и спрячусь в кустах, растущих вдоль железнодорожного пути. Лучше всего — до рассвета. Однако нужно дождаться, ког-

 

да поезд начнет притормаживать на повороте. Я надеялся, что он остановится в каком-нибудь пригороде и я быстро спрячусь. Сомнения рассеялись. Теперь все зависело только от меня. Я боялся смерти и одновременно — не боялся. Всю ночь состав мчался через поля и леса, унося меня все дальше и дальше от свободы. В тревоге и отчаянии я погрузился в сон.

Я проснулся в предрассветный час от скрежета тормозов. Поезд остановился, двое караульных начали раздавать пайки хлеба и селедку. Нас никогда не кормили так рано. Сквозь открытую дверь я видел ветви и листья, видел небо, слышал пение птиц. Поезд стоял, и пока все были заняты едой, можно легко выскользнуть из вагона.

Я сунул в рот остаток селедки и откатился к стенке. Раздвинул доски. В щель залетел ветерок, я услышал стрекотанье кузнечиков. С бьющимся сердцем я сильнее прижался к доскам и просунул в щель руку и плечо. Ухватился за вертикальную стойку, подтянул колени к груди и выбрался наружу. Мои ступни нащупали буфер, я спрыгнул на пути и улегся между рельсами под поездом.

Я задержал воздух в груди, чтобы унять дрожь. Караульные еще раздавали еду; сапоги с хрустом топтались по гравию прямо у моего уха. Совсем рядом было поле, поросшее высокой золотистой травой.

Невероятно медленно я переполз через рельс и — в траву. Когда я бросил взгляд на свой вагон, сердце мое упало. Я забыл задвинуть доски, и, конечно, кто-нибудь обратит внимание на сквознячок. Я было хотел кинуться назад, но побоялся. С каждой минутой небо становилось светлее, деревья обрисовывались четче. Меня могли обнаружить буквально через несколько минут.

Двое караульных стояли на крыше вагона, куря и бегло оглядывая местность. Когда они отвлеклись, я пополз сквозь высокую траву. Добравшись до первых деревьев, я пустился бежать.