Глава 6

КАРА

 

Я бежал в лесную чащу, надеясь спрятаться среди деревьев и густой растительности. Я глубоко дышал — впервые за несколько недель. Утренний воздух, свежий, острый, омывал лицо, как ледяная вода.

Я дышал в ритм своим мыслям, все убыстряя скорость, сердце бешено колотилось. Я забыл о голоде и слабости, о вони и смерти тюремного транспорта, я перелетал, как птица, через поваленные деревья и виноградные лозы. Но где я? Куда бегу? Как выбраться из леса? Где взять еду? Без паники! Успокойся! Ушел из вагона — уйдешь из леса.

Далеко ли я от города? Куда идти? У меня нет ни денег, ни документов. Еду я могу украсть — но документы? Куда я без них? Все равно я попаду в тюрьму. Может, лучше вернуться, сдаться? Конечно, меня поймают. Состав, наверное, еще стоит. Меня убьют, это ясно. Все равно мне конец.

Я начал искать тропинку. Перепрыгнув через ручей, я снова побежал. Меня терзали черные мысли, я чувствовал себя одиноким, но бежал. Колючки царапали мои руки, пот струился по лицу и спине. Лес — моя надежда — сомкнулся вокруг меня и поглотил. Я тяжело дышал. Если не отдохнуть, я упаду в обморок. Я был хорошим спринтером, но не бегал на длинные дистанции. Чем больше я нервничал, тем больше задыхался.

Издали донесся собачий лай. Я подумал, что лай доносится из ближайшей деревушки, — значит, я взял верное направление. Ноги онемели от холода, хотя я был весь в поту. Исцарапанные руки кровоточили, но я не ощущал боли. У меня не было ни малейшего представления, где я нахожусь и сколько прошло времени после побега. Все это не имело значения. Во мне билась единственная мысль — убежать как можно дальше и как можно скорее.

 

Я пробирался сквозь густые заросли, чувствуя себя в относительной безопасности, как вдруг снова услышал собачий лай. Теперь он был громче — я понял, что меня ищут. Я представил себе немецких овчарок с разинутыми, тяжело дышащими клыкастыми пастями и крики злобных, матерящихся охранников. На меня снова напал страх. Я ожесточенно продирался сквозь кусты. Собаки снова залаяли. Слышались голоса. Бежать, только бежать! Голоса и лай были совсем рядом.

— Давай! Давай! Вперед!

Грудь сдавило, я задохнулся. Я схватил палку, чтобы отбиваться от собак. Преследователи приближались. Зная, что меня поймают, я все-таки протиснулся в густой кустарник и прижался к земле.

Когда псы кинулись ко мне, я вскочил и повернулся к ним с поднятой палкой. Они бросились на меня и повалили, дыша прямо в лицо. Я уже чувствовал их клыки.

— Не тронь!

Овчарки замерли, удерживая меня тяжелыми лапами. При любом движении они могли вцепиться мне в горло. Я слышал, как кричали охранники: «Не тронь! Не тронь! Сесть!» Собаки сели вокруг меня. Я открыл глаза: они тяжело дышали, пускали слюну и не сводили с меня глаз.

— А ну иди сюда, сволочь!

На четвереньках я выполз из кустов. Сильный удар в лицо отбросил меня назад, в ушах зазвенело.

— Скотина! Ты сдохнешь за это! Собаки сожрут тебя живьем!

Когда я попытался встать, тот же охранник плюнул мне в лицо и ударил в пах, от чего я согнулся в три погибели. Коленом он поддал мне в подбородок. Охранник был здоровенным блондином, с широкими скулами.

— Небось хочешь скорой смерти! Нет, ты сдохнешь сто раз! — Размахнувшись, он сильно ударил меня по лицу тяжелой рукой, разбив рот и нос, что-то хрустнуло. Сквозь текущую кровь я увидел второго охранника — низенького, темноволосого, с грудью-бочонком, глаза его сверкали ненавистью. Он больно связал мне руки, потом хватил по затылку револьвером, и мне показалось, что голова раскололась на мелкие кусочки.

Меня привели в пассажирский вагон без переборок, превращенный в помещение для охраны. Стол со стульями в одном конце и десяток скамей в другом. Середина вагона пуста. Ох-

 

ранник-блондин схватил меня за шиворот и бросил на пол лицом вниз. Ногой он наступил мне на спину, будто я был его охотничьим трофеем.

— Вот он, начальник. Ваше дело решать, что с ним делать, но лично я отдал бы его собакам. Они это заслужили.

Ногой он отпихнул меня к скамье и велел лечь под нее, лицом к стене. Я перекатился на бок, руки у меня были связаны, и пополз как червяк по грязному полу. Места под скамьей было очень мало, я еле уместился.

—  Что с ним делать? — повторил блондин.

—  Скоро будем в Вологде. Там отдадим его под суд, — спокойно ответил кто-то.

Я решил, что это начальник.

— Надо проучить этого зека, для острастки другим. Изуродуем его как Бог черепаху и покажем всем заключенным.

— Нужно научить их любить родину и уважать законы, — добавил кто-то.

Шаги приблизились. Меня толкнули ботинком.

—  Вылезай! — скомандовал мой мучитель.

—  Остынь, — сказал начальник вполголоса.

—  Ладно, — согласился кто-то. — Не убивайте его. Но отделайте, как следует.

Я попытался выползти из-под лавки, но не мог. Меня схватили за рубашку и штаны и выволокли на середину. Охранник развязал руки и сорвал с меня рубашку. Кто-то перекатил меня на спину и ухватил за голову, еще кто-то прижал мне ноги. Я никого не видел, но слышал, что нас окружили зрители.

— Ах ты, сволочь! — Пряжка от пояса хлестнула меня поперек живота. Я вскрикнул.

— Дай-ка пояс! Сейчас я его кастрирую!

— Отрежь ему яйца!

— Разбей лицо всмятку!

— Бей! Сильнее!

Пряжка ударяла по ребрам и животу; я взвыл от боли. Один удар пришелся в пах. Я почувствовал, как течет горячая моча. Пояс переходил из рук в руки. Перед каждым ударом была агонизирующая пауза: мучитель прикидывал, как ударить побольнее. Скоро я не мог кричать, только стонал. После одного жестокого удара в грудь мне показалось, что сердце останавливается. Дух захватило, голова закружилась, еще несколько ударов — и я потерял сознание.

 

То приходя в себя, то снова проваливаясь в забытье, я услышал:

— Может, хватит? Пусть отдышится.

В лицо плеснули холодной водой. При малейшем движении голова начинала кружиться, и я снова потерял сознание.

— Дышит еще?

—  Вроде в порядке, — сказал охранник, держащий меня за голову. — Переверните его.

Удары продолжались, но теперь они приходились на спину и бедра, и это было не так ужасно. Потом все вокруг потемнело, я словно ослеп и оглох. Я не чувствовал даже боли.

В лицо мне плескали холодной водой. Кто-то хлопал по щекам. Придя в себя, я услышал:

—  Хватит спать! Мы еще не кончили. — Они снова перевернули меня. Надо мной стояли несколько охранников. Другие сидели на скамьях и стульях, курили, пили водку.

—  За генералиссимуса! — провозгласил один. Все поднялись и чокнулись.

—  Это тебе за нашего вождя, дорогого товарища Сталина. — После очередного удара я лишился сознания.

Придя в себя, я услышал:

— Отрежем ему яйца.

Все захохотали. Урки говорили, что так поступают с предателями. Вряд ли я выдержу эту пытку.

—  Надо бы еще его разукрасить, — комментировал кто-то. — Пусть зеки полюбуются! — Блондин приподнял мне голову и ударил в лицо, разбив губу и нос. Хлынула кровь.

— Ведите его к зекам, — распорядился начальник.

Я не мог встать сам, меня схватили за руки и потащили из вагона. От страшной боли я снова потерял сознание. У первого вагона начальник прокричал:

— Сегодня утром этот заключенный хотел бежать. Посмотрите на него! Следующий, кто попытается бежать, будет расстрелян.

Это сообщение повторялось у каждого вагона. Когда меня подтащили к моему бывшему вагону, кто-то крикнул:

— Это он! Я знал, что он предатель! Я знал, что он враг народа!

Я не узнал голос, но мне было все равно. В вагоне для охраны меня снова затолкали под скамью и велели не шевелиться.

 

— Дать ему воды, — приказал начальник пьяным голосом. — Мне наплевать, сдохнет он или нет, но я не хочу, чтобы он сдох здесь. Не собираюсь писать объяснение, как да почему он умер в нашем вагоне. Мы его поймали и показали его зекам в назидание. В НКВД я хочу отправить его живым. Пусть сами расстреливают. Я лично не собираюсь его судить.

Мне было безразлично, что будет дальше. Все это не имело значения — жизнь, смерть... Только пусть не бьют.

Я очнулся от сильного удара в бок. В вагоне было почти темно, светила единственная лампочка. Я лежал на боку, поджав колени. Как в гробу. Голова будто отделилась от тела. Я слышал разговоры охранников, но не мог издать ни звука. При малейшем движении боль пронзала мое тело. Я чувствовал соленый вкус на губах и запах крови. От рубашки шел тошнотворный запах. Охранники ужинали, и запах горохового супа с салом напомнил, что я давно не ел. Но есть не хотелось. Я хотел только одного — чтобы меня больше не трогали до самой смерти. Я был уверен, что не выживу.

Охранники продолжали выпивать и закусывать.

—   Мне оказали высокую честь, пригласив на работу в НКВД, — говорил один. — Конечно, сторожить этих подонков — небольшое удовольствие, но все равно я горжусь тем, что нахожусь в рядах НКВД, и хочу выпить за моих товарищей, с которыми я был последние два года.

—  Твое здоровье! — закричали остальные. Охрана потребовала еще супа и свиных консервов.

— Знаете, что мне нравится больше всего в нашей службе? — спросил другой. — Это самая элитная служба. Мы самые доверенные и компетентные защитники нашей любимой родины. Из моего класса только двоим предложили вступить в НКВД. Моя работа и моя жизнь связаны с НКВД.

— Выпьем же за нашего вождя Лаврентия Павловича Берию, ближайшего и самого верного друга нашего великого товарища Сталина!

Все встали.

— Гриша! — крикнул кто-то. — Погляди, жив ли подонок.

— Слушаюсь.

Охранник вытащил меня из-под лавки. Я лежал, не в силах сесть. Мне протянули жестяную кружку с водой, но я не мог поднять руки.

 

—  Раз не хочет пить, пусть опять лезет под лавку, — распорядился Гриша. Начальник велел поставить на пол миску с водой, и я стал лакать из нее, как собака. Опасаясь рвоты, я глотал медленно, чувствуя боль и спазмы в желудке. Запах супа вызывал тошноту.

—  Может, он поест? — сказал начальник. — Я не хочу, чтобы он умер. Я уже сказал, что не собираюсь писать рапорт.

Охранник сунул мне в рот кусок хлеба. Желудок болезненно сжался, я выплюнул хлеб. От удара в лицо голова моя ударилась об пол, из носу снова потекла кровь. Охрана рассвирепела.

—  Убрать эту вонючую свинью!

—  Сбросить его с поезда!

—  Скормить собакам!

Голос начальника покрыл все остальные:

—  Тащите его в кладовку за туалетом. Утром решим, что с ним делать. Но лучше бы он попал в Вологду живым.

Чулан был завален щетками, ведрами, матрасами и грязными тряпками. Меня втолкнули внутрь и заперли. В кромешной тьме я пытался нашарить место на полу. Лечь было негде, я полусидел, подоткнув какое-то тряпье под ноющее тело.

Не знаю, сколько я так просидел. Это было не важно. Я не знал, сплю я или бодрствую. Воображение играло со мной странные шутки. Сначала мысли текли логично. В моем неудавшемся побеге был какой-то смысл. Я хотел вернуться домой. Вот почему я спрыгнул с поезда. Я хотел вернуться к Таубции и родителям. Но почему я не убежал, когда остался с затонувшим танком? Тогда я убеждал себя, что должен остаться, чтобы сражаться с фашистами, но в глубине души я просто боялся бежать. Однако после ареста и поездки в телячьем вагоне страх уступил место гневу и решимости. Я не хотел проводить жизнь в вонючих тюрьмах и лагерях. Я хотел жить. Я не преступник. Я правильно сделал, что бежал. Я бежал от несправедливости.

Кожа моя горела огнем, желудок бунтовал, голова раскалывалась. Я закрыл лицо руками и заплакал, не в силах унять слезы или мысли, которые их вызывали. Я бросил свою семью. Не нарочно, но бросил ведь! Может быть, я заслуживаю смерти, расстрела. Я хочу умереть. «Господи, если Ты существуешь, забери меня сейчас, — молил я. — Я не хочу жить. Но спаси мою семью. Сохрани от пыток и смерти. Больше мне некого просить. Я никогда не верил в Тебя. Я думал, Ты — это доброта в моем сердце, доброта в

 

душе каждого. Но я ошибся. В человеческих сердцах нет доброты. Люди жестоки, мстительны, полны ненависти. Я не знаю, есть ли Ты, но если Ты есть — спаси мою семью».

Открылась дверь.

— От него воняет, — сказал Гриша кому-то в коридоре. — Дышать невозможно. Иди в туалет, вымойся! — В руках он держал рубаху и нижнее белье. — Снимай что на тебе, надевай это.

Я не мог подняться. Гриша потащил меня за руку. Я застонал и снова потерял сознание от боли. Я пришел в себя от холодной воды, выплеснутой в лицо. Каждый вздох пронзал легкие тысячей иголок. Живот раздулся. Я боялся, что у меня какое-то внутреннее повреждение.

С огромным трудом я стаскивал грязную рубашку и кальсоны — они прилипли к окровавленному телу. Было больно, снова потекла кровь. Я обмакнул в воду обрывок рубашки и протер им раны, потихоньку отлепляя присохшую ткань. До спины и бедер я не мог дотянуться, отрывать рубашку было ужасно больно. Спина снова начала кровоточить. Мое тело было в сплошных кровоподтеках, а грудь, руки и живот исполосованы до живого мяса. В моче тоже была кровь.

Приглядывая за мной через открытую дверь, охранник играл револьвером. Он видел мою красную мочу, но ничего не сказал. Он с отвращением забрал грязную одежду и вышвырнул в открытое окно. Потом принес пару зеленых армейских брюк — такого же цвета, как у охранников. Я натянул чистое исподнее и рубашку. Брюки были по крайней мере на два размера больше, ботинки не налезали на распухшие ноги. Охранник отвел меня в купе, велел сесть на пол, дал воды и овсянки. От боли я не мог сидеть, поэтому прилег на бок и черпал кашу горстью. Однако после нескольких глотков меня вырвало, и меня снова затолкали под скамью.

—  Он не может есть, — сказал Гриша. — Он хочет умереть. Разрешите скинуть его с поезда!

—  Я уже сказал, что намерен передать его живым в местный отдел НКВД, — раздраженно ответил начальник. — Пусть умрет там и избавит меня от неприятностей. Я должен докладывать о любом ЧП и не желаю объяснять, почему он умер в нашем вагоне. Лучше бы ты прикончил его в лесу. Теперь ответственность лежит на мне, и, если кто-нибудь донесет, что он умер здесь, отвечать придется мне. Так что заткнись.

 

К вечеру я захотел пить и в туалет.

— Сейчас принесу воды и поесть, — услышал я. — Мы скоро подъедем.

Этого охранника я раньше не видел. Он отвел меня в туалет и ждал у открытой двери. В моче по-прежнему была кровь.

— Тебе нужно в госпиталь, — сказал он. — Ты писаешь кровью. Он помог мне дойти до бака с водой, и я выпил две полные кружки, не чувствуя боли в желудке. Он протянул мне миску с холодной овсянкой, которую я брал пальцами. Я облизал миску. Голова закружилась, на меня напал сон. Появились трое охранников. Мой охранник занервничал и сердито приказал мне лезть под скамью. Он пнул меня ногой, пока я полз:

— Пошел! Живей! Исчезни!

Вторую ночь я провел под скамьей. Поезд шел очень медленно, иногда часами стоял. Я не знал, куда он идет, когда придет, и боялся, что, куда бы я ни попал, сотрудники местного отдела НКВД будут допрашивать и мучить. Побои были для меня хуже смерти.

Охранники входили и выходили.

— Он еще под скамьей или вы от него избавились? — спросил начальник.

— В каком смысле? Вы же не велели убивать его.

— А в таком смысле, что нужно было отправить его в тот вагон, где он ехал. Хватит нам с ним возиться. Он получил хороший урок. Я уверен, больше не убежит. Отведите его в соседний вагон и забудьте о нем.

Начальник был пьян, утомлен и раздражен. Я не понял, говорит он правду или шутит. Впервые за три дня я подумал не о смерти, а о жизни. Больше всего я думал о своей семье.

Начальник велел мне вылезти из-под лавки и распорядился дать хлеба, миску горячего бобового супа с салом и деревянную ложку. Я ел, сидя на полу. Я был в ужасных кровоподтеках, лицо распухло. При каждом глубоком вдохе грудь пронизывала нестерпимая боль.

Охранники вывели меня из вагона. С первым глотком свежего воздуха я почувствовал, что обретаю толику свободы — то, чего у меня не отнять, как бы ни были жестоки условия лагере. Я понимал, что мне придется очень тяжко, но знал также, что сейчас я пережил нечто невероятное.