Глава 8

СИБИРСКИЙ ТРАКТ

 

С октября 1941 года до марта 1942-го я пересекал территорию Советского Союза, задерживаясь в «транзитках» (пересыльных тюрьмах) на дни и месяцы, не имея представления о конечном пункте назначения. Помню названия городов, которые мы проезжали или где останавливались, — Горький, Киров, Свердловск, Петропавловск в Казахстане, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Чита, Благовещенск, Хабаровск и, наконец, Находка на берегу Японского моря.

Телячий вагон, в котором я совершал первое путешествие, сменился темно-зеленым столпыпинским вагоном, предназначенным специально для транспортировки заключенных. Он был прицеплен к обычному товарно-пассажирскому составу. В сравнении с гнилыми бараками «Буреполома» столыпинский вагон казался царским дворцом. Там было чисто: каждый день мы драили его под надзором конвоя. В купе не было параши. В сущности, это было нормальное пассажирское купе с четырьмя скамьями и двумя верхними полками. Вагон отапливался. Единственными признаками тюремного режима были зарешеченные окна и засов на двери.

У меня было место на верхней полке, где я мог вытянуться, перевернуться и лежать в каком угодно положении, даже если в купе было от десяти до четырнадцати заключенных. Нижняя часть окна была закрашена белой краской, но можно было выглядывать в его верхнюю треть, открывавшуюся для вентиляции. Когда окошко на шарнирах было открыто, я любовался сельскими видами и дышал свежим воздухом. Единственной неприятностью была жара, но я снял нижнее белье.

Путешествие началось просто роскошно — в купе было только пять заключенных, у каждого лежачее место. Поразительный сюрприз преподнесло первое же утро: каждому дали двухднев-

 

ный рацион хлеба и селедки и банку тушеной конины. За все время заключения у меня не было столько еды. Я разделил хлеб и селедку на четыре порции, по две на каждый день. Даже нюхать и держать еду было огромным удовольствием. У меня стал выделяться желудочный сок, рот наполнился слюной. Возникло искушение уничтожить все сразу.

Я хотел доказать самому себе, что у меня хватит силы воли приберечь еду на потом. Но как быть с селедкой? Оставить ее на столе? Могут украсть. Я не знал своих спутников. Я решил съесть рыбу целиком с одной порцией хлеба. Сначала я съел голову — жевал медленно, высасывал сок, облизывал пальцы.

Однако голод не унимался. Я вынул пайку, вдохнул запах хлеба и положил обратно. Взобравшись на свою верхнюю полку, я стал смотреть в окно, но так давно не ел досыта, что не переставал думать о еде. «Не трогай. Завтра опять захочется есть», — говорил я себе. Но как можно думать о завтрашнем дне, если под рубашкой лежит теплый хлеб? Я не удержался. Я вынул консервы и пальцами выковырял несколько кусочков мяса. Мясо и темно-коричневая подливка вместе с хлебом впервые за многие месяцы утолили мой голод.

На следующий день голод вернулся, но прежнего сосущего ощущения не было. Я чувствовал себя в безопасности, как не чувствовал себя давно. Я был счастлив, что не работаю на лесоповале. Один на своей полке, я лежал на животе, уткнувшись подбородком в локоть, и любовался пейзажами.

Когда мы приблизились к отрогам Уральских гор, был конец октября, сизые тучи шли низко, над самыми верхушками деревьев. Если не было дождя, я узнавал белую березу, вяз, акацию, ель и рябину. Иногда мимо проносились поля, голые после жатвы или поросшие дикими травами. Иногда я успевал рассмотреть деревянные домишки с соломенными крышами, без признаков электричества. Многие дома были заколочены. Часто я удивлялся, увидев развешенное белье или кур у домишек, которые я считал брошенными.

Как могут жить люди в такой глуши? Редко доносился собачий лай, почти не видно было коров и домашней птицы. Железнодорожный путь подходил совсем близко к маленькой деревушке из пяти-шести лачуг. Грязные, разутые и раздетые ребятишки со втянутыми от недоедания животами кидали кам-

 

нями в уток и гусей. Крестьяне, работавшие в поле, были в лаптях, в старой, изодранной одежде. По грязной дороге брели два тощих быка. Как это не похоже на Польшу!

Я думал, что социалистическое государство заботится обо всех, что каждый обеспечен едой, жильем и одеждой. Земля принадлежит рабочим и крестьянам — откуда же такая нищета? Политруки в Красной Армии утверждали, что кулаки, эксплуатирующие бедняков, считаются буржуями, за это их высылают или сажают в тюрьму. Почему деревня голодает, если землей владеют крестьяне? Может быть, современные социалистические изменения еще не коснулись этих деревень?

Ежедневно нам давали по два больших ломтя хлеба, иногда половину селедки. Я постоянно хотел есть, но это не портило путешествия. Поскольку я не работал, я мог отдыхать на своей полке, думая обо всем, или сидел, разговаривая с другими заключенными. В купе становилось все теснее, но я оставался владельцем своего места. Я спускался только для того, чтобы умыться, и тут же возвращался обратно. Большинство заключенных были недавно арестованы. Купе гудело от нервных вопросов, размышлений и бравады, но меня это не интересовало. Мне было все равно — буду ли я рыть уголь или добывать золото, валить деревья или строить дороги. После «Буреполома» я стал фаталистом, я жил одним днем. Мысль о бегстве больше не посещала меня. На своей верхней полке я выполнял физкультурные упражнения. Чтобы не скучать, я рассказывал сам себе истории. Более того, я записывал их в уме, будто про запас.

Сам не понимая того, я был идеалистом. В коммунизме я нашел ответы на волнующую проблему богатства и бедности. Я мечтал помочь бедным еврейским семьям: когда я изобрету что-нибудь и стану миллионером, я отдам им эти миллионы.

Влюбившись в Таубцию, я обрел новую меру счастья: мои социалистические идеалы соединились с любовью. Если все будут жить духовной жизнью, это решит мировые проблемы. Люди перестанут убивать друг друга. Человеческая жизнь обретет ценность. Исчезнут преступления, не будет войн. Кружок моих друзей мечтал о жизни в общине, где все помогают друг другу. Но теперь, лежа на верхней полке столыпинского вагона, я больше не думал о помощи беднякам или создании справедливого общества. Речь идет не об искоренении бедности, а о том,

 

чтобы выжить. Я оставил надежды добиться социальной справедливости.

Вместо этого я мечтал о приключениях. Я решил стать писателем, придумывая рассказы и запоминая их. Я фантазировал, что становлюсь журналистом, путешествую по всему миру, встречаюсь с политиками и кинозвездами, провожу время с аристократами, борюсь с несправедливостью. Я пишу репортажи для заграничных газет, сижу за рулем гоночных автомобилей, плаваю на роскошных яхтах и окружен влюбленными красотками. Мое прозвище — Серый Волк, порт приписки корабля -Одесса. В других фантазиях я становился исследователем — путешествую по Арктике, исследую джунгли Амазонки, скачу на коне по американскому Западу. Меня подстерегают опасности, но я всегда избегаю их благодаря обаянию, уму и знанию окружающей природы.

Трудно было держать в голове все подробности сюжета. Однако в процессе выдумывания историй я часто вспоминал о давно забытых людях и ситуациях. Прошлое становилось более острым и более значительным — например, мои взаимоотношения со старшим братом. Хотя я был пятью годами младше Юлека, я знал, что я ему нужен. Когда ему было семнадцать, в школьном дворе на него напала группа польских националистов, и он не мог противостоять им. Я бросился на них, бешено крутя толстой палкой и крича во все горло. Они отступили и больше никогда не трогали Юлека. Я видел его перед собой, как тогда. Я не знал, где он, но надеялся, что он жив.

Рано утром поезд загудел и начал снижать скорость. Свердловск. Конвой протопал по платформе, и я подумал, что сейчас будут раздавать еду. Конвойный отомкнул стеклянную дверь и гаркнул сквозь решетку: «Готовься к выходу!» Через десять минут зарешеченная дверь отодвинулась, и мы услышали: «Давай, давай! Шевелись!» Мы вышли в холодное темное утро, снег летел в лицо. Мы стояли больше часу, при этом нас пересчитывали еще и еще. В ногах у меня была слабость, пальто распахнулось, я весь дрожал, а уши и пальцы на руках и на ногах совершенно окоченели. Прибыло несколько крытых грузовиков, предназначенных специально для перевозки заключенных, они были выкрашены в черный цвет и назывались «черный ворон». Конвойные набили полный кузов и задвинули болт заре-

 

шеченной железной двери. Стиснутые как сельди в бочке, заключенные дышали друг другу в лицо. Конвойные за своей железной решеткой курили, не обращая на нас внимания.

В Свердловской пересыльной тюрьме — большом кирпичном здании, возвышавшемся над городом, — в ожидании следующего этапа я устроился на верхней полке. Наискосок от меня на нижней полке молодые уголовники играли в карты. Я лично считал себя умелым игроком. Урки играли на еду и на одежду, и я подумал, что хорошо бы выиграть что-нибудь этакое. Они все время переговаривались между собой, и мне показалось, что играют невнимательно.

Я обратился к сдающему — молодому человеку с бритой головой с красной повязкой на лбу и двумя золотыми передними зубами (в кругу урок это считалось шиком). Он отпускал грубые шутки и улыбался.

— Можно мне сыграть? — спросил я.

— Пусть играет. Больше на кону будет, — сказал кто-то. Двое подвинулись, и сдающий протянул мне двадцать спичек.

— Пять спичек — сахар или суп. Десять — пайка. Одежда — в зависимости от состояния, — объяснял он. — Начинать с двадцати спичек. Можешь прикупить еще у того, кто выиграет.

Ваня начал сдавать карты, липкие, напоминающие старые бумажные рубли. Красные рубашки были затерты. Уголки были загнуты, расслоились или вообще отсутствовали. Моей первой картой был туз. Я чувствовал — мне везет! Я небрежно положил карту рубашкой вверх, бросил пять спичек в банк и потянулся за второй. Четверка! Я проиграл.

Следующие несколько конов я был внимательнее, жертвуя только несколько спичек. Несколько раз я выиграл, но проиграл больше. В пылу игры я не замечал сколько. Я проиграл гимнастерку, брюки и ботинки вместе с двухдневным пайком, и вдруг урки потребовали, чтобы я немедленно расплатился. Сидя в нижнем белье, я разозлился, и мне еще больше захотелось выиграть. Я обратил особое внимание на сдающего. Я не замечал жульничества, но продолжал проигрывать. Если мне попадался туз, следующая карта была самой низшей. У меня осталось две спички. Я немного выиграл. Отыграл ботинки и брюки. Я хотел отыграть все и, если возможно, выиграть.

 

В следующей игре мне выпала десятка. Интуиция подсказала, что следующей будет туз, и я поставил оставшиеся спички. У сдающего первая карта тоже была десяткой. Следующая моя — девятка. Это был мой шанс. Однако сдающий сдал себе туза червей. Когда он потянулся за моими спичками, я швырнул карты ему в лицо.

— Жулик! — закричал я. — Я вытаскивал червовый туз два круга назад, он должен быть в низу колоды.

Один урка ударил меня кулаком по руке, я выронил спички. Сдающий лягнул меня в пах.

— Отдавай ботинки и штаны, сукин ты сын!

В бешенстве я ударил его в ответ и хотел ударить еще кого-то. Меня схватили сзади и бросили между скамьями. Урки, держа меня за руки и за ноги, стащили ботинки и штаны и пинали в спину и пониже спины.

— Пусть убирается! И помни, за тобой две пайки, и суп, и сахар. Если не отдашь, больше тебе не есть.

Я в бешенстве плюнул и заполз к себе на нары.

Вечером, после с поверки, я услышал, как позади меня говорят по-польски, и я спросил у них, что делается в Польше. Они были из Лодзи и, спасаясь от нацистов, проходили через Владимир-Волынский по пути в Россию. Они уничтожили свои документы во время перехода через оккупированную территорию и были арестованы на советской границе. Вот все, что мне удалось узнать.

Вернувшись в камеру, я почувствовал тяжелую руку на плече.

—  По-каковски ты говорил?

—  По-польски.

—  Пошли ко мне, побеседуем. — У человека было красное, рябое лицо, лоб пересекал глубокий шрам. Он был лыс, с большими голубыми глазами и маленькими седыми усиками. Одним быстрым движением он взлетел на верхние нары, рядом с хулиганами, и сказал: — Залезай. Они тебе ничего не сделают.

Я повиновался. Пятеро уголовников постарше лежали вдоль стены в ожидании ужина.

— Куда глаза пялишь? Еды, что ли, не видел?

Я не отдавал себе отчета, что смотрю на них, и не знал, что ответить.

— Я из «Буреполома», — сказал я, пытаясь переменить тему.

 

—  Значит, ты выжил, чего не скажешь об одежде, — заметил один из них

—  Куда направляешься? — спросил лысый.

—  Не знаю. Без разницы.

—  Разница будет, когда ты туда попадешь, — сказал лохматый урка грубым голосом. — Может, ты и пережил «Буреполом», но есть места похуже. Молись, чтоб не попасть на Колыму.

—  Никогда о ней не слышал, у меня десять лет, так что все равно, где погибать.

—  Когда попадешь туда, станет не все равно.

—  Небось в университете учился, раз несешь такую чушь, — сказал молодой урка.

Лысый снял рубашку. Татуировка покрывала его бледные, но мускулистые руки, спину и грудь. Клубок змей обвивался вокруг шеи, спускаясь к соскам, как норковая горжетка.

— Дайте ему хлеба и лярда. Миша, подвинься, дай ему сесть. Почему этот мужчина — определенно главарь шайки — так дружелюбен со мной? Я чувствовал себя не в своей тарелке, но Миша дал мне хлеба с лярдом, и я начал жадно есть. Урки обычно не делятся хлебом с чужаками. Еда — очень важный ритуал уголовников, и я слышал, что, если кому-то разрешают есть из своей миски или дают откусить от своей пайки, это означает, что его приняли в шайку. В бараках и тюрьмах они жили совершенно обособленно, держались вместе, питались вместе, играли в карты и рассказывали анекдоты. Главарь шайки назывался паханом. Его приказы значили больше, чем приказы конвойных. Определенно этот лысый с седыми усами был паханом, но с какой стати он пригласил меня есть вместе с ними?

— Эти ребята отлично тебя сделали. Тебе известно, что они жульничали?

— Я думал, они честно играют.

Он громко захохотал. Его парни смеялись так же громко.

— С таким пижоном, как ты, честность не требуется. Ты просто сосунок в своем исподнем, но проигрыш ты принял как мужчина. Ты играл, пока тебя не раздели догола. У тебя твердый характер — мне это нравится. Но будь осторожней с урками, особенно с молодыми.

Он поджал ноги калачиком, взял кусок хлеба и намазал его лярдом. Покончив с едой, он прикурил от армейской зажигалки, несколько раз затянулся и пристально посмотрел на меня.

 

— Расскажи о капиталистическом мире. Я никогда не был заграницей. Все, что я читал и слышал, — что простой народ голодает, а буржуи благоденствуют. Я вижу, ты не из бедной семьи — может, ты учился в университете?

— Я был в Варшавском университете, — ответил я. — Два года. Я хотел стать писателем.

— Тогда расскажи, как ты жил в столице Польши, — сказал пахан.

— В Варшаве я был студентом, жил совсем не роскошно. Но моя семья жила хорошо. Не скажу, что мы были богатыми, но у нас было семь комнат с двумя вестибюлями, конюшня, большой фруктовый сад и две собаки.

— Что ты несешь? — спросил мужчина с набитым ртом. — Семь комнат для одной семьи?

— У моего отца был медицинский кабинет, а у меня с братом и сестрой — по отдельной комнате. У меня была лошадь, а когда мне исполнилось пятнадцать, отец подарил мотоцикл.

—  Чепуха, — проворчал кто-то у стены.— Никто так не живет.

—  Твой отец миллионер, — сказал пахан, которого звали Рябой.

—  Нет, он зубной врач во Владимире-Волынском. Мы жили, как все.

—  Расскажи еще о вашей «обыкновенной жизни».

—  Каждый год на каникулах мы ездили в горы или на море.

—  Это ты видел в кино, — сказал один. — Все это сплошное вранье.

— Нет, я ему верю. — Рябой испытующе посмотрел на меня, словно размышляя над моими словами. — Но я уверен, что его папаша был миллионером.

—  Конечно, не все жили так, как мы. Но никто не голодал. — Я помолчал, не желая возбудить в них зависть. — Были и бедные. Богатые и бедные.

—    Нет справедливости для всех, — понимающе сказал Рябой.

—  А как в Польше с продуктами? Наверное, вы хорошо питались? — заинтересовался какой-то урка, не переставая жевать.

Если я чему-то научился, общаясь с преступниками, то тому, что не нужно говорить о еде. Описания трапез возбуждали огромное недоверие, вызывали жаркие споры и превращали лю-

 

бопытство во враждебность. Поэтому я решил рассказать о воображаемом варшавском ресторане, где мне всегда хотелось побывать. Я мечтал пойти в элегантный ресторан, в модном сером костюме с желтой розой в петлице. Мне хотелось пить французское шампанское и прикуривать папиросы от бумажных рублей. Правду сказать, моя «ночная жизнь» ограничивалась рестораном на первом этаже нашего дома. Но для рассказа было достаточно.

—  В старой части Варшавы есть ресторанчик под названием «Синий бархат», — начал я. — Я ходил туда каждый вечер — слушать музыку и танцевать. Там был отдельный столик, за ним сидели женщины, их можно было пригласить на танец, купить им выпить или поужинать с ними. Они были молодые и красивые...

—  Шлюхи! — крикнул один урка. — Скажи, какая разница между порядочной и шлюхой?

—  Клянусь, они были абсолютно порядочные. Славные девушки.

—  Чудные, красивые девушки, которых можно пригласить выпить или в койку! Мы что, только что на свет родились?

—  Вы знаете, о чем говорите, — сказал я, не желая спорить. — Я просто сказал, что их дело было привлекать одиноких мужчин в ресторан. Я не знаю, чем они занимались потом.

—  А возраст?

—  Двадцать, двадцать пять. Не знаю точно. Молоденькие, стройные, изящные, с приятными улыбками. В длинных облегающих платьях, шелковых, с большим вырезом. С такими манерами, будто они из хороших домов.

—  Если заплатить, как следует, они бы легли со мной.

—  Никто с тобой не ляжет, — прервал Рябой. — Нужно уметь обращаться с такими женщинами, а ты не умеешь.

Возбужденный их интересом, я сочинил трагическую историю о юной танцовщице, которая забеременела, была изгнана семьей и покончила с собой. Пока я плел эту историю, камера затихла. Прекратились грубые разговоры и споры. Даже обыгравшие меня урки сгрудились у нар и слушали. Я сочинял так долго, как мог, стараясь обойтись без особо живописных деталей и возвышенных фраз, опасаясь потерять внимание уголовников. Когда я закончил, Рябой похлопал меня по спине:

— Писатель! Настоящий человек! С этого момента — ты мой личный гость, приходи закусывать. Ваня, — позвал он молодо-

 

го урку, обжулившего меня, — отдай ему барахло. Все! И не тронь его еду.

На следующее утро Рябой спросил:

— Где моя Шахерезада?

Я взобрался на нары. Меня приветствовали как закадычного друга. Рябой даже пожал мне руку.

Я выдавал одну историю за другой, а Рябой заботился о том, чтобы меня не забывали кормить. Я чувствовал себя королем.

Когда стало известно, что меня переводят в свердловскую тюрьму, Рябой дал совет: «Если будут сложности, назови мое имя. Бандиты меня знают. Моя профессия — медвежатник».

Трясясь в старом «черном вороне», я чувствовал себя в полной безопасности. Имя Рябого было пропуском в уголовный мир, а мой талант рассказчика оказался таким же ценным, как инструмент или оружие.

Наш железнодорожный состав извивался и петлял по мере того, как мы спускались с Уральских гор. Густые сосновые леса почти сплошь покрывали их склоны, хотя некоторые закругленные вершины были голыми.

Когда мы увидели на здании вокзала слово «Петропавловск», все пришли в возбуждение. Так называемый Петропавловский изолятор был одной из самых страшных тюрем в стране. Несколько заключенных считали, что мы проведем здесь всю зиму, и были напуганы. Не знаю, какая была разница между этой тюрьмой и пересыльной, через которую я прошел, но разговоры спутников действовали мне на нервы. Я страшился будущего.

По дороге с вокзала в тюрьму холодный ветер швырял снег в мое открытое лицо. Улицы и крыши были завалены снегом. Наша колонна имела жалкий вид. Зато нас сопровождали здоровенные немецкие овчарки и конвойные в теплых полушубках. Я слышал, что Петропавловск — крупный город, но здания были ветхие, и только одно — двухэтажное. На вокзале не было ни автомобилей, ни извозчиков. Ни даже «черных воронов».

Холод и сырой ветер заставляли нас ежиться. Веревочные подошвы моих ботинок не спасали от холода. Мышцы ног страшно ныли, заставляя меня идти почти что на четвереньках. Ветер раздувал гимнастерку и леденил уши, нос, подбородок и

 

пальцы. Я боялся простыть и пытался шевелить пальцами ног — я их не чувствовал.

Когда мы шли по улице, за нами тянулись горожане. Странно, что они обратили на нас внимание. Это были женщины, закутанные в шали и длинные тяжелые пальто. К моему изумлению, они кричали конвойным:

— Фашисты! Убийцы! Почему не идете на фронт? Трусы ленивые! Оставьте невинных людей!

Охрана пыталась оттолкнуть их прикладами.

— Мать вашу так, старые шлюхи! Это предатели, враги народа! Их нужно расстрелять! Без всякой жалости!

Женщины рассвирепели еще больше. В основном это были казашки — я узнал их монгольские черты. Грозя кулаками, они вопили:

— Вруны! Ублюдки! Они ни в чем не виноваты, как и наши мужья и сыновья!

Женщины начали кидать комьями снега в охранников. Раздалось несколько выстрелов в воздух, и они отступили, продолжая, однако, идти за нами. Они бросали в колонну буханки хлеба, картошку и завернутое в тряпки сало. Одна женщина размотала платок, сняла зимнее пальто и отдала мужчине, который шел совсем раздетый. Я поймал пару вязаных рукавиц. Когда мы стали карабкаться на пологий холм, женщины остались внизу и громко кричали, пока мы не дошли до тюремных ворот.

Тюрьма была огромным зданием из камня и бетона, с толстыми стенами и высоким забором, забранным колючей проволокой и утыканным битым стеклом. Одна к другой стояли сторожевые вышки. Камера была битком набита заключенными. Ни нар, ни матрасов, ни скамеек — цементный пол и четыре каменных стены. Намордник пропускал в камеру только тонкий луч света. У самой двери стояла параша.

Я разыскал место, где можно было прислониться к стене. Глазок в двери открылся, и охранник гаркнул:

— Всем встать! Лежать днем запрещено!

Несколько заключенных, лежавших на полу — их только что избили до крови, — со стонами начали подниматься. Я огляделся — нет ли здесь блатных.

Краем уха я поймал разговор о ситуации на фронте. Красная Армия отступала, Москва окружена.

 

Пожилой мужчина в серой рубашке с открытым воротом сидел у стены. Широкие плечи, прямая спина и громкий голос выдавали бывшего офицера.

— Не думаю, что мы сумеем защитить Москву, — сказал он. — Если немецкие танки возьмут Москву в «клещи», она будет окружена со всех сторон. Тогда через блокаду не прорваться. Их авиация и танки более совершенны, чем наши. Боюсь, мы позволили им войти в нашу страну слишком быстро и зайти слишком далеко.

Молодой военный сделал шаг к офицеру. Он еще был в форме — значит, попал в тюрьму совсем недавно. Он возразил с жаром:

— Наполеон тоже быстро наступал в тысяча восемьсот двенадцатом году. Он даже взял Москву. Но генерал Кутузов и зима выгнали его. Гитлер, как Наполеон, не представляет, что такое русская зима, он не знает, на что способен русский народ. Может быть, у нас нет современной техники, но мы полны желания сражаться и любим свою родину. Я уверен, что это сталинская стратегия — заманить гитлеровскую армию в глубь страны, отрезать ее, и тогда она сама погибнет от холода.

Пожилой мужчина у окна и еще двое рядом глумливо захохотали.

— О чем ты говоришь? Сталинская стратегия? С каких это пор он стал великим полководцем? Он расстрелял наших лучших маршалов и генералов. Теперь, перепугавшись, что может проиграть войну, он вызывает из лагерей старые кадры.

Военные спорили о германском вторжении на советскую территорию и продолжающемся отступлении Красной Армии по всем фронтам. Даже будучи в тюрьме, многие оставались твердыми коммунистами и восхваляли Сталина как гениального военного стратега. Другие критиковали Сталина, но все еще верили в коммунистические идеалы. Третьи открыто поносили Сталина, его ближайших соратников и Политбюро.

Загадкой для меня было то, что военные продолжают верить в ошибочность своих арестов. А разве мой арест был ошибкой? Нет. Военно-полевой суд знал, что делает; их цель была ясна. Мой арест был примером для других солдат — вот что будет с каждым, кто выступит против советского режима. Действительно ли военные верили в доброту Сталина или прикидывались?

 

Я уверен, они знали, что в такой большой группе зеков найдутся доносчики.

Сотрудники НКВД возвели избиение в искусство. Если политические заключенные медлили с признаниями, их жгли папиросами, загоняли иглы под ногти или вырывали ногти. Тех, кто упорствовал, избивали дубинками, пинали в гениталии, ломали кости. Допросы шли днем и ночью без перерыва, в глаза пленным светили яркие лампы, не давая спать. Некоторые говорили, что эти бессонные ночи — их заставляли бесконечно повторять свои показания — были так же мучительны, как самые свирепые избиения. «Ты лжешь! Вчера ты говорил, что встретил Яковлева в декабре 1935 года. Теперь ты говоришь, что знал его с сентября 1933-го. Значит, вы были в заговоре два года. И теперь ты хочешь обмануть меня!»

Иногда в камере появлялись зеки, которых я не видел раньше. Они выглядели полуживыми и еле передвигались. Иногда плакали. Слабые, почти безумные, они возвращались из изолятора — специального карцера, предназначенного для злостных преступников и нарушителей.

Никогда не забуду, как меня били после неудавшегося побега. Это было так живо в памяти, что я страшно боялся повторения. Меня преследовала мысль, что в любой момент дверь откроется и назовут мою фамилию. Я уговаривал себя, что, раз уж мне вынесли приговор и я не сделал больше ничего преступного, меня не станут допрашивать. Но невозможно было избавиться от страха, особенно когда я слышал подавленные стоны в коридоре. Я боялся, что моя попытка к бегству станет известна и начнутся допросы, меня обвинят в предательстве и приговорят к смерти.

Каждое утро после еды нас выпускали гулять во внутренний двор. Мы шли по одному, заложив руки за спину, опустив головы, чтобы не видеть сторожевые вышки, охранников и немецких овчарок. Разговаривать было запрещено. Иногда после прогулки не все заключенные возвращались в камеру. Это было непонятно. Потом пошел слух, что они доносчики, «стукачи».

Трижды в день нас водили в просторное помещение в конце коридора. Там был предбанник с десятью раковинами и писсуарами. Святилище с десятью отверстиями было общественным туалетом и рынком для заключенных. В камере мы не разговаривали громко из страха, что нас услышат. Но в сортире, где мы

 

были без присмотра, заключенные могли говорить, строить планы, продавать еду и табак, сговариваться или замышлять месть.

В тот самый день, когда прошел слух о стукачах, группа уголовников окружила военного, схватив его в сортире со спущенными штанами.

— Стукач! — завопили они прямо ему в лицо. Урки схватили его под руки, повалили и сунули лицом в дыру. — Запомни, не то получишь еще!

Макнув военного несколько раз, они отпустили его. В камере он начал доказывать, что ни в чем не виноват. На следующий день после утреннего гулянья он исчез.

Целыми днями камера обсуждала: стукач или не стукач? Я так никогда и не узнал правды. В конце ноября меня отправили по этапу.