Глава 9

БУХТА НАХОДКА

 

Следующей остановкой был Новосибирск. Одна из самых забитых пересыльных тюрем вмещала несколько тысяч человек. Отсюда зеков отправляли на Север по Оби или Енисею в незаселенные районы, богатые природными ресурсами, — там находились трудовые лагеря.

В бараке без окон сгрудилось не меньше пятисот зеков; воздух был затхлый; разговоры приглушенные. Я никак не мог отыскать себе место, что раздражало сидевших на полу.

— Лезь под нары! — кричали они, пиная меня ногами, когда я протискивался мимо. На меня смотрели все враждебнее; того и гляди могли избить.

Наконец я обнаружил двоих поляков на верхних нарах, и они потеснились. Уже трое суток они ожидали отправки к месту назначения.

Оба поляка оказались краковскими издателями. После вторжения нацистов они бежали во Львов. В 1941 году, когда немцы захватили город, они шли за отступавшей Красной Армией до самого Киева. Их арестовали за контрреволюционную пропаганду и дали по десять лет.

Мы сидели в жарком, зловонном бараке, и я слушал, как мои новые друзья страстно обсуждают переводы Анатоля Франса на польский язык и книгу Метерлинка «Жизнь муравьев», где он проводит аналогии между муравьиным и человеческим обществами. Через несколько дней их вызвали на этап. Мы пожелали удачи друг другу, и они исчезли. Моя очередь настала чуть позже, и снова я оказался в пути.

Поезд медленно шел на восток. Со своей верхней полки я наблюдал красивый холмистый ландшафт и темно-синее озеро Байкал, самое глубокое в мире. У меня просто сердце зашлось

 

от восторга, когда я увидел суда и рыбачьи лодки и людей на песчаных берегах.

Когда мы добрались до Хабаровска, оставшиеся в вагоне уже твердо знали, что их везут на Колыму. Хотя я слышал много страшного о тамошних лагерях, я не представлял, что меня ждет. На меня напало странное равнодушие.

Остались позади бескрайние степи, холмы превратились в горы, а поля — в леса. Наш состав пересекал огромные безымянные реки. Мы подолгу стояли на запасных путях в Чите, Благовещенске и Хабаровске. Постепенно я начал смотреть на Советский Союз глазами людей, с которыми встречался. Рассказы о ложных обвинениях и арестах членов семей — детей, стариков родителей, дальних родственников, друзей и знакомых — заставили меня пересмотреть свои юношеские представления о Советском государстве, коммунистической партии и главным образом — о советской системе правосудия. Я узнал, что следователи фабриковали не только персональные дела политзаключенных, но и групповые. Суждение Сталина о том, что враг народа никогда не действует в одиночку, было всем известно.

Скитаясь из одной «транзитки» в другую, я встречал заключенных всех возрастов, национальностей, профессий и конфессий. Я заучивал статьи и разделы Уголовного кодекса. Статья давала важную информацию: статья 59-я — виновен в убийстве или нанесении серьезных телесных повреждений; статья 72-я — мелкий вор или грабитель. Самой распространенной статьей у политических была 58-я с многочисленными пунктами — от контрреволюционной агитации и пропаганды до шпионажа, саботажа, террора и группового заговора. Моя статья — 193.15.Д — означала предательство на службе в рядах Красной Армии.

В зависимости от статьи, приговор мог включать подпункты, дающие или отнимающие ряд привилегий — посещения, переписку, передачу еды и одежды. Осужденные по 58-й статье были обычно лишены привилегий, в то время как уголовные (кроме убийц, насильников и фальшивомонетчиков) получали все привилегии, в том числе посещения.

Среди политических были такие, как мой брат, чьи политические и философские взгляды делали их врагами сталинского режима. Странно, что социалистов презирали больше, чем пра-

 

вых. Многих — в том числе слепо преданных режиму и ничего не понимавших в политике — беспорядочно арестовывали и судили просто для распространения ужаса и безумия. Таков был безошибочный способ Сталина взять народ под контроль.

Наш железнодорожный состав разгрузился в бухте Находка, где тысячи заключенных ждали последней отправки — на Север, через Охотское море — в лагеря на Колыме. Это могло произойти только после весеннего ледохода. Я оказался в Находке в марте. Пароход на Север ждали не раньше мая.

Я попал в польский барак, обнесенный проволокой, — тюрьма внутри тюрьмы. Лежа на нижних нарах у самой двери, я прислушался к разговорам, но радость при звуках польской речи скоро угасла.

— Капитан Выгодзки, разрешите взять вашу банку? Мне хочется пить.

— Сочту за честь, полковник, пить из одной банки с вами. Несколько человек тянулись к жестяной печке с погнутыми консервными банками в руках, с вожделением глядя на кипящую в котелке воду.

—  Губернатор Степневски, ваш чай готов. Разрешите принести?

—  Пан Ясиньски, не беспокойтесь. Я приду сам.

Хотя я привык к официальному польскому этикету, эти «цирлих-манирлих» показались мне отвратительными. То, что мои соотечественники в вонючем бараке изображали аристократов, было глупо и смешно. Мне хотелось быть как можно дальше от них, но у двери было холодно. Каждый раз, когда она открывалась, врывался клуб морозного воздуха, и через пару часов я совершенно закоченел. Я побрел к печке. То, что я там услышал, гнало меня прочь, но я все-таки задержался.

— Пан Богуцки, — говорил мужчина с сальными седыми волосами и небритым подбородком. У него были высокий лоб и умные голубые глаза. Твидовый пиджак, весь в пятнах и дырах, еще хранил былую элегантность. — Как вы, будучи членом парламента, могли допустить такое сильное влияние нацистов на прессу и университеты? Я считаю, что в университетах отношение к евреям было ужасным.

Пан Богуцки взглянул на оппонента и оглядел слушателей.

 

— Профессор Яворски, ваше имя знает вся Польша, — начал он. — Я счастлив познакомиться с вами лично. Я разделяю ваши идеи, но не разделяю ваших действий. Как член национал-демократической партии я поддерживал тесные связи с Германией. По сути, это антисемитская партия, но я всегда был против физического насилия. Моей идеей была демонстрация польского превосходства над евреями путем экономических санкций и собственных достижений в области бизнеса и промышленности. Вот почему я поддерживаю вашу идею индустриализации страны. Однако я не одобряю ваше выступление в большой аудитории Варшавского университета с защитой евреев и коммунистов. Ваш выговор студентам-патриотам противоречил высшим интересам страны.

Высокий блондин с военными нашивками положил руку на плечо Богуцкого:

— Как торговец и владелец фабрики не могу с вами не согласиться. Первый шаг к разрушению нашей страны был сделан тогда, когда евреи получили равные права с польскими гражданами. Если они придут к власти, мы первыми лишимся собственности и окажемся в тюрьме. Я надеюсь, что профессор теперь понимает, что евреи — раковая опухоль на теле нашего общества. В Польше три с половиной миллиона евреев — больше, чем в любой европейской стране. Мы дали им слишком много свободы. Мы были слишком терпимы к их махинациям. Неудивительно, что в польских руках осталось так мало банков и фирм.

Все молча закивали в знак согласия. Каким ударом было находиться в одном бараке с теми, кто поощрял антисемитизм в Польше даже после прихода немцев!

—  Чего же вы хотите? — Профессор взглянул на Богуцкого и его сторонника. — Чего вы хотите? Экстерминировать евреев? Поддерживать политику нацистов? Какая идея? То, что студентов-евреев сбрасывают с балконов в университетах, не научит польских студентов христианской морали или христианской этике.

—  Я командовал батальоном и заявляю, что евреи совершенно непригодны для военного дела, — вмешался заключенный в лохмотьях офицерской формы. — Они лишены польской смелости. Они никогда не пожертвуют собой ради Польши.

 

—  А вы? — парировал профессор. — Вы тоже не пожертвовали! Иначе бы вас здесь не было!

—  Прошу прощения. — Слова пулеметной очередью вырывались изо рта офицера. — Вы обвиняете меня в трусости? Вы хотите сказать, что я бросил своих солдат и сдался? Так? Я сражался как мог и отступил по приказу Верховного командования.

—  Не говорите мне о приказах, — вступил офицер в грязной форме — серого цвета польских ВВС. — Верховное командование уже ничем не командовало на второй неделе войны. Все бежали в Румынию, чтобы спасти свою шкуру.

—  А вы кто такой, чтобы оскорблять честь польских солдат, чья смелость известна всему миру? — завопил его противник. — Если бы мы были в Польше, вы заплатили бы жизнью за эти слова!

—  Заткнитесь, — сказал офицер ВВС. — Это не казармы, а мы не ваши солдаты.

Я вернулся на место и лег. Пока не началась война, я верил в миф о польском героизме. Я считал, что Польша выстоит против нацистов и задаст им жару. Но польская армия продержалась всего три недели. Поляки любят хвастаться своей гордостью и отвагой, но услышанный разговор только подтвердил мои прежние сомнения. Для этих поляков было важнее глумиться над евреями, чем думать о спасении родины. Единственной их победой сейчас была легкая победа над евреями.

Я вырос в ассимилировавшейся семье. Мы считали себя поляками. Я не знал, есть ли в бараке другие евреи — мне не хватало смелости спросить, — но я боялся, что на меня нападет какой-нибудь псих или антисемит. Здесь каждый искал повода для драки. Я чувствовал себя загнанным животным. Стремясь вырваться из польского барака, я стал жаловаться на желудочные колики и попросил охранника отвести меня в санчасть.

Врач с редкими седыми волосами был не моложе моего отца. Я пожаловался на боли в животе и попросил дать мне настойку белладонны или опия.

— Ты уже знаешь диагноз и лечение? — удивился доктор. Он велел мне лечь на кушетку и прощупал живот.

— Я завшивел, — предупредил я.

Не обратив внимания на мои слова, он нажал на грудобрюшную преграду.

 

— Откуда знаешь терминологию?

— До войны я учился медицине.

— Да? Где же?

— В Польше, в Варшавском университете.

— Сколько — год, два?

Чтобы особенно не завираться, я ответил:

— Первый курс. Я перешел на второй, но тут началась война. Он закончил обследование, но беседа продолжалась.

— Какая статья? — спросил доктор. Я ответил. — Иди туда, — показал он за стойку. — Там суп. Поешь. Потом поговорим.

Вне себя от благодарности я хотел поцеловать ему руку.

—  Оставь, пожалуйста, — отмахнулся он.

—  Доктор, я в польском бараке. Там невыносимо. Прошу вас, помогите уйти оттуда.

Он похлопал меня по руке и отвел в складское помещение. Съев супу, я растянулся на полу и заснул. Меня разбудил голос:

—  С тобой хочет поговорить доктор Семенов.

—  Будешь у меня ночным сторожем? — спросил он. — Нашего сторожа вчера отправили по этапу. — Я с восторгом закивал. — Я скажу охране, чтобы тебя не уводили в барак. Работа такая: дежурить по ночам, чтобы никто не украл лекарства. Спать будешь рядом, в бараке для рабочих. Мой фельдшер, его фамилия Осипов, отведет тебя в баню.

Новая работа подарила мне безопасность и неслыханную роскошь, какой у меня не было с минуты ареста. В первые дни я жадно пожирал все, что приносили из кухни, — хлеб, свекольно-картофельный суп, овсянку с кусочками китового мяса. Я быстро набирал вес, силы возвращались. Иногда доктор посылал меня в кухню — снять пробу. Еда, которую давали на пробу, по сравнению с тюремной, была небо и земля: свежие булочки, омлет, жареная колбаса, сахар и варенье. Стол застилали белой скатертью, с чистыми салфетками и серебряными приборами. Ко мне вернулись утраченные хорошие манеры. Я чувствовал себя судьей на конкурсе поваров.

У нас с доктором не было недостатка в темах для беседы. Он не жаловался на свой приговор или сфабрикованное против него обвинение, но снова и снова спрашивал: «Как могут люди быть такими жестокими, чтобы делать карьеру за счет жизней

 

невинных людей?» Он интересовался отцовской практикой в Польше и давал советы, как выжить на Колыме.

— Любым способом избегай работы в шахтах, — предостерегал он. — Старайся попасть в больницу фельдшером или санитаром. Ссылайся на меня. Некоторые врачи меня знают.

Доктор преподал мне основы медицины, чтобы я мог изображать студента третьего курса и, может быть, работать фельдшером. Он уделял много времени и терпения безнадежным пациентам, говоря, что счастлив быть врачом, потому что может помогать страдающим.

— Доброе слово, теплое прикосновение, кусок хлеба, тарелка супа, освобождение от работы хотя бы на день — и человек проживет на день больше.

Когда старого фельдшера перевели в другой лагерь, я стал правой рукой Семенова. Я раздавал лекарства, делал перевязки и внутримышечные уколы. Я занял койку Осипова в подсобном помещении. Оттуда я видел, как доктор общается с урками, требующими наркотиков. Когда я спросил, почему он дает им наркотики, он ответил:

— Живи и давай жить другим. Никогда не демонстрируй своего превосходства над такими же заключенными, как ты сам. Дай жить тем, кто ниже тебя, а те кто выше, дадут жить тебе.

До встречи с доктором я давно забыл, что значит тепло, бритье, отсутствие вшей, приличная одежда, хорошая еда. Благодаря ему, я получил новую тюремную одежду — кожаные ботинки, теплую телогрейку; он дал мне белую сорочку, которую я считал невероятно элегантной и надевал по вечерам. Короче, встреча с ним изменила всю мою жизнь.

Меня назначили на ночные дежурства в больничную зону. Я доложился заместителю главврача — пухлой, улыбчивой молодой женщине по имени Валентина Сергеевна Попугаева, недавней выпускнице Московского медицинского института. Она была вольнонаемной.

В инвалидном бараке стояло тридцать шесть коек для пациентов-хроников. Основные диагнозы — недоедание, цинга, пеллагра, диабет, туберкулез и язва. Я работал сутки — с семи вечера до семи утра. Днем отсыпался в бараке для рабочих.

 

Я подружился с Дусей, экономкой и раздатчицей еды. Это была хорошо образованная, умная женщина с иссиня-черными волосами, светлой кожей и темными глазами. Пятый год она отбывала лагерный срок, а теперь ждала отправки на Колыму. Дуся была женой члена ЦК, арестованного в 1937 году. Она и сыновья-студенты были арестованы четыре месяца спустя по статье ЧСИР (член семьи изменника Родины).

Как-то ночью, когда я спал в больнице, меня разбудила Дуся:

— Януш, я останусь тут до утра. За мной пришли. Они пришли в мой барак, и я узнала одного — это стукач с Лубянки. Он был полковником НКВД, а теперь — придурок в лагере. Он хотел изнасиловать меня на допросе, но я плюнула ему в лицо, и он избил меня до полусмерти.

Она залезла под одеяло, дрожа от страха. Несколько дней у Дуси был испуганный вид.

—  Почему ты его боишься? — спрашивал я. — Он такой же зек, как и ты. У него нет власти над тобой. Можешь снова плюнуть ему в лицо.

—  Он полковник НКВД. Хоть он и зек, охрана и офицеры всегда поддержат своего. Он может делать все, что захочет. Никто его не остановит.

Как-то вечером я пользовал рыжего молодого уголовника. Его жестоко избили. Я остановил кровь, помог добраться до больницы и заходил к нему каждый день. Благодарный Жора говорил, что когда-нибудь и он мне поможет.

Больные-хроники, вернувшиеся с Колымы, старались подготовить меня. Они говорили, что зима там продолжается девять месяцев, и так холодно, что плевок замерзает на лету. Ветер сбивает с ног, нужно держаться за веревки, протянутые от здания к зданию. Снег ослепляет. Потерявшихся во время буранов заключенных находят не раньше весны. Ночью бараки уходят в снег по самую крышу, дорогу не найти. Хуже всего двенадцатичасовая работа — рыть золото в стране вечного холода.

Все это рассказывали беззубые, безрукие и безногие, изможденные люди в последней стадии заболевания. Их «комиссовали» и отправляли на Большую Землю. По решению вольнонаемных врачей и представителей НКВД, «комиссование» означало, что заключенный слишком плох, чтобы работать. Дешевле освободить его, чем кормить. Каждый зек в лагере мечта-

 

ет, чтобы его «комиссовали». Они не понимали одного: из лагеря отправляют только безнадежно больных.

Я был в ужасе при виде комиссованных зеков, вернувшихся с Колымы. Я спросил Попугаеву, не может ли она придумать, как мне избежать отправки на Север. Она сказала, что подумает.

Я встречался с доктором Семеновым три-четыре раза в неделю — мы разговаривали или играли в шахматы. Как-то вечером я поделился с ним своим беспокойством насчет Колымы и надеждой на доктора Попугаеву. Доктор встревожился:

— Ради собственной безопасности и безопасности Попугаевой, молчи об этом. Если кто-нибудь узнает, ее арестуют и она получит срок за помощь зекам. Приготовься. Тебя могут отправить в любой день. Пойми, жизнь в лагере от нас не зависит. Чтобы с нами ни случилось, мы не можем изменить ход событий. Но воля к жизни поможет нам. Будем надеяться на встречу. Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится — в любом месте и в любое время.

Однажды вечером мне сказали, что Жора просит зайти. В полутьме барака, в углу что-то клубилось. Вокруг толпились зеки, раздавались стоны и крики боли. Я подошел поближе: в торце барака на веревке висел человек со связанными сзади руками. Веревка была перекинута через брус, и двое зеков то поднимали человека вверх, то опускали на верхние нары. Он надрывно кричал.

— Не волнуйся, — сказал Жора, не отводя глаз от болтающегося зека, — он это заслужил. Пусть скажет спасибо, что жив остался.

Жора совершенно оправился от того зверского избиения: рыжие волосы стали еще гуще, щеки стали румяные, улыбка до ушей. Он был чуть выше меня, но широкие грудь и плечи делали его массивным.

— Я ведь зачем тебя вызвал. Хочу на Колыму — этим пароходом или следующим. Чем раньше, тем лучше. Не хочу ехать с теми, которые тогда меня отделали. Как пить дать, они меня прикончат. Скажи пару слов доктору Семенову. Пусть он меня с братанами устроит на следующий пароход.

Почувствовав его испуг, я растерялся. Я-то считал его пареньком из благополучной московской семьи. С гитарой, в

 

красной куртке и рубашке с кружевами, — казалось, он на каникулах, а не в тюрьме. Я не понимал, что случилось.

— В чем дело-то? — спросил я. Жора глубоко вздохнул:

— В Москве я был карманником, на вокзале. Я уходил утром из дому с двумя пустыми чемоданами, в которые набивал газет и тряпок, чтобы тяжелее были. Каждый день я приезжал на большой вокзал — в Москве их пять, — и, когда высматривал чемодан, похожий на мой, я становился рядом с этим пассажиром и незаметно придвигал свой чемодан к его багажу. Когда он собирался идти, я хватал его чемодан и улетучивался. Скоро на меня стали работать несколько ребятишек. Но потом на вокзалах появились люди Аркадия. Сначала я хотел договориться сними, но они не хотели делиться. Они старше, у них рука набита. Мы подрались и угодили в Бутырку. И теперь вместо того, чтобы договориться, продолжаем драться. Я просто хочу слинять. Поможешь мне?

Мы пошли к доктору. Он все понял и сказал, что попробует устроить его отправку следующим пароходом.

Тем временем у нас созрел план — как избежать отправки на Север. Я лег в больницу с высокой температурой и жестокими желудочными болями — симптомами непонятного воспаления, требовавшими постельного режима и интенсивного лечения. Лежа в больничной палате, я страшно беспокоился. Моя история болезни с диагнозом перитонит висела на спинке кровати. Попугаева подвергалась опасности, я чувствовал себя виноватым.

На третий вечер в барак вошли три энкавэдэшника. Зажегся свет. Подойдя к моей койке, они сдернули с меня одеяло.

— Немедленно одевайся, ублюдок! — гаркнул один из них. Я медленно сел. Меня ударили по лицу. — Вставай, говорят тебе! Шевелись!

На следующее утро грузовики доставили нас в гавань. Охранники подогнали нас к самой воде. Говорили, что отправляют семь тысяч зеков.

С моря веяло свежестью, кожа на лице стала соленой. Солнце ярко светило. С надеждой и грустью я смотрел в небо. Как герой романа Джека Лондона Мартин Идеи, я хотел прыгнуть в воду и избавиться от охранников, тюрьмы, Колымы и жизни. Вокруг меня толпились зеки. Я чувствовал себя еще более оди-

 

ноким, чем раньше. Смотреть на море было приятно и тревожно, меня завораживали набегающие волны. Мысль о самоубийстве уступила место холодной решимости выжить.

— Януш! — услышал я за спиной. Держа гитару над головой, Жора пробивался ко мне. Однако яркая куртка и забавная рубашка с кружевами исчезли, он был одет, как остальные. — Здорово, что встретились.

Мы подошли к воде поближе и легли на траву. Было тепло и спокойно. Мне стало легче, Жоре я мог доверять. Солнце припекало спину, равномерный шум волн убаюкивал. Я то засыпал, то просыпался.

Я вскрикнул от жгучей, пронизывающей боли. Жора тоже кричал. По его шее лилась кровь. Острая боль в пояснице — и меня словно парализовало. Это было последнее, что я ощутил, прежде чем потерять сознание.