- 189 -

Глава 15

ЦЕНТРАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА

 

Дрожащей рукой я заполнял анкету в отделе регистрации и распределения. Профессия: «Фельдшер». Опыт работы: «Польша, Варшава — три года мединститута; два года — работа в бригаде скорой помощи; «Бухта Находка» — шестимесячная работа фельдшером». Все, кроме последней записи, было ложью. Подсчитав число лет, каждый понял бы, что я поступил в мединститут шестнадцати лет.

Отдав анкету секретарю, я остался ждать вместе с десятком других заключенных. Из директорского кабинета вышел лейтенант НКВД. Он назвал мою фамилию невыразительным голосом усталого чиновника. Я последовал за ним в кабинет. Сев за стол, он пренебрежительно спросил:

—   Значит, у вас был медицинский опыт в Польше?

Я отвечал утвердительно.

— Не знаю, чему вас учили в Польше. Я уверен, ваша квалификация ниже, чем у наших студентов-медиков. Но вы получите возможность показать себя. Будете добросовестно работать — получите работу в больнице. Будут жалобы — первым же этапом обратно на прииски. — Он подтолкнул по столу листок бумаги. — Ваше назначение. Будете работать с доктором Пясецким. Он заведует туберкулезным отделением.

Закрывая за собой дверь, я прятал счастливую улыбку. Удача и счастье на Колыме выпадают так редко. Вне себя от радости, я пошел искать туберкулезное отделение. Цветущие розовые кусты вдоль дорожки, клумбы с бордюрами из белых камушков, утрамбованные дорожки, посыпанные свежим песком.

Но не изгонят ли меня из этого рая? Вдруг я напрасно вмешался в свою судьбу? Может быть, нужно было отправиться с этапом! Или судьбу мою решила катастрофа, из-за которой я оказался в больнице и встретился с доктором Меерсоном? Всех

 

- 190 -

заключенных на Колыме ждала общая судьба, уготованная Сталиным и советским режимом, — работать свыше человеческих сил, пока не заболеют или не умрут. Если кому-то удавалось отбыть свой срок и выжить, это была просто удача. Но я чувствовал, что у меня особая судьба, неподвластная законам советской тюрьмы. Почему именно у меня? Я не лучше, не умнее и не сильнее тысяч зеков, работавших на приисках. Судьба или удача подарила мне счастье стать фельдшером? Или удача — это то же самое, что судьба?

Я постучался в барак № 15. Мне открыла высокая седая женщина в белом халате и шапочке. Я представился. Просияв улыбкой, она протянула мне руку и предложила присесть.

— Меня зовут Мария Ивановна. Я работаю с доктором Пясецким три года. Хорошо, что вас прислали, нам не хватает рук. Ваша статья, приговор?

Мы сели за белый столик, где грудой лежали истории болезни; над ним висел шкафчик с медикаментами. На левой половине была наклейка: «Группа А», на правой — «Группа Б».

Видя мое замешательство, Мария Ивановна пояснила:

— Вы знаете, что внутри. Ключи всегда носите с собой.

Я не понял, что она имеет в виду, но чувствовал, что погряз в собственной лжи.

— У нас в Польше другая система, — сказал я. — Объясните, пожалуйста.

— Лекарства группы А — наркотики. Каждый вечер к вам будут приставать пациенты, чтобы вы дали им снотворного или кодеина от кашля. Но больше всего им нужен опий. Будьте очень осторожным. Группа Б — ядовитые лекарства. Ключи всегда должны быть при вас, — повторила она, похлопывая себя по карману.

За стеклами белых деревянных шкафчиков виднелись стеклянные бутылочки и инструменты. Она открыла ящик.

— У нас только четыре шприца — прошу быть с ними аккуратнее.

Я никогда не делал внутривенных инъекций, только внутримышечные и подкожные в «Бухте Находка». Мария Ивановна дала мне белый халат.

— Пойдемте к доктору Пясецкому. — Открыв дверь в маленький кабинет, она втолкнула меня внутрь. — Николай Рафаилович, вот наш новый фельдшер.

 

- 191 -

Две стены сверху донизу были заняты полками с книгами. За столом сидел доктор в белом халате поверх черной гимнастерки, скрестив ноги в высоких кожаных ботинках, и улыбался полными губами.

— Садитесь, — пригласил он.

Я сидел как на горячих угольях. Первый вопрос доктора касался приговора и статьи. Второй вопрос касался семьи, образования, возраста. Он смотрел на меня с подлинным интересом. Его лицо херувима излучало тепло и спокойствие. Волнистые темные волосы. Мягкие, белые руки с пухлыми пальцами. Было трудно поверить, что он такой же заключенный, как и я.

Я с гордостью доложил доктору о семьях отца и матери. Я сказал, что мне двадцать четыре, и повторил сведения, написанные мной в анкете.

—  С кем вы работали в Находке?

—  С доктором Семеновым в санчасти и с доктором Попугаевой в больнице.

—  С какими пациентами?

— С безнадежными или хрониками — цинга, пеллагра и туберкулез. После этого их отправляли на материк.

Доктора Пясецкого как будто удовлетворили мои ответы.

— В нашем отделении лежат пациенты с открытой формой туберкулеза. Это заразно. Будьте осторожны. Следите за Марией Ивановной. Учитесь у нее. Будете работать в ночную смену. В случаях крайней необходимости связывайтесь с дежурным врачом в хирургии или отделении внутренних заболеваний. Запирайтесь по вечерам. Иногда ночью заходят охранники и придурки. Они могут требовать лекарства, рыться в историях болезни, приставать к вам с вопросами. Могут выругать или ударить. Если придут, пошлите за мной ночного санитара.

Мария Ивановна повела меня в отделение. У входа она заглянула мне прямо в глаза:

— Те, что справа, — плохие. Не выживут. У тех, что слева, есть шанс. — Она откинула занавеску, и я увидел большую палату с шестнадцатью койками по каждой стороне; посреди стояла большая дровяная печь. Пациенты в серых пижамах или длинных серых рубахах сгрудились у двух длинных столов. Хлопали костяшки домино, слышались ругательства и насмешки. — Все по местам! — Мария Ивановна хлопнула в ладоши. Шум утих. Больные полезли по кроватям. — Это наш новый фельд-

 

- 192 -

шер. Сегодня он будет дежурить ночью. Ведите себя прилично. Имейте в виду, он все о вас знает.

Мария Ивановна подвела меня к каждому больному. Алибей Махмутов напоминал патриарха с венчиком серебряных волос и светящейся оливковой кожей.

— Получше сегодня, Алибей? — Мария Ивановна повернулась ко мне. — Ему надо подкладывать третью подушку. Больным легче дышать, когда они лежат выше. Если он начнет задыхаться, дайте кислород. Три подушки в комнате медсестер.

Мария Ивановна подняла куртку его пижамы, прослушала сердце и легкие. Сиплым голосом Алибей пробормотал:

— Я меньше кашляю. Крови в слюне нет. Как вы думаете, готов я к комиссии?

— Конечно, — мягко ответила Мария Ивановна. — Я уверена, вас скоро выпишут. — Она слегка пожала его руку. — Постарайтесь не спать днем, тогда будете лучше спать ночью. И нужно питаться. Не меняйте еду на табак. Ешьте как можно больше.

Отовсюду неслись звуки кашля, харканья, сплевывания. Серые фигуры корчились на кроватях.

Гена Герасимов дремал, когда Мария Ивановна щупала его лоб и пульс. Волосы у него были седые, но лицо было нестарым и неистощенным. Я не понял, почему он в одном ряду с безнадежными больными. Деревянный клин его изголовья был поднят так высоко, как только возможно.

— Как дышишь? — спросила Мария Ивановна.

— Давит, — прошептал он, не открывая глаз. — Еле дышу.

Она подняла его рубаху — прослушать грудь. Живот у него был круглым и вздутым, ноги — толстые как у слона. Мария Ивановна нажимала пальцами на ляжки и икры, оставляя глубокие вмятины.

— Сегодня будем откачивать, — сказала она.

Я был поражен быстротой и точностью движений Марии Ивановны. Она касалась больных так мягко, говорила так убедительно. Я физически чувствовал ее заботу о каждом. Она внушала не только уважение, но любовь и доверие.

Пребывание в тюрьмах и лагерях научило меня узнавать умирающих. Их черты становились резче — глаза и щеки вваливались, нос заострялся. Больной не мог сфокусировать стеклянный взгляд. Обычно они почти не двигались. Уколы, болезненные для многих, оставляли умирающих бесчувственными.

 

- 193 -

Закончив обход, Мария Ивановна отослала меня отдохнуть до шести вечера. В бараке для низшего медперсонала было очень чисто, постели аккуратно застелены, койки стоят ровными рядами, а пол вымыт добела. Я снял брюки, ботинки и гимнастерку, откинул простыню и заполз под одеяло. Я с наслаждением обонял свежий запах простынь и шерстяного одеяла, с восторгом устраивался на мягком матрасе. Однако по мере приближения дежурства я стал нервничать. В шесть часов я пошел на свое рабочее место с тяжелым сердцем.

Первые несколько недель были очень напряженными. Несмотря на дерзость, с какой я добился работы, я абсолютно не был подготовлен к уходу за тридцатью двумя больными. Симптомы и лечение заболевания оставались для меня глубокой тайной. Много раз я хотел признаться доктору Пясецкому в своем невежестве, чтобы учиться у него, но не решался. Я брал некоторые его книги и пытался по ночам читать их, но они были выше моего понимания. То обстоятельство, что от меня зависит жизнь людей, делало меня нервным и виноватым.

Когда я вечером приходил на дежурство, мы с Марией Ивановной просматривали истории болезни. Она говорила о прогнозах, показывала рентгеновские снимки и обсуждала методы лечения. Я почти ничего не понимал — особенно в рентгенограммах, — но кивал в знак согласия, делая вид, что все в порядке. Она будто не обращала внимания. Она говорила, какие пациенты могут уйти из жизни в любой момент, подчеркивая, что они нуждаются в особом уходе, и дала мне список больных, которым требовались кофеин или подкожные инъекции камфары — кофеин для стимуляции сердечной деятельности, камфара для облегчения дыхания. От сухого кашля — кодеин; чтобы легче откашливаться — кодтерпин. При остановке сердца — укол адреналина в сердце.

Совершенно не разбираясь в показаниях биения сердца, ударов пульса или кровяного давления, я волновался, что не замечу ухудшения состояния больного, и это приведет к его смерти. Я внимательно читал назначения Марии Ивановны и доктора Пясецкого, сделанные в течение дня, и, по сути, копировал их. Мои самостоятельные записи касались только поведения больных, например: «Сегодня пациент был активнее. Ходил полчаса, не задыхаясь», или «Третья подушка для облегчения дыха-

 

- 194 -

ния», или «Пациент кашлял всю ночь. Кровохарканье. Увеличена доза кодеина».

Внутривенные инъекции были для меня катастрофой. Больные вскрикивали и выли. Неученый, неопытный, я не сразу попадал в вену, а тупые иглы делали процедуру еще более болезненной. С некоторыми больными я даже боялся здороваться.

Однажды вечером я пришел как раз тогда, когда Мария Ивановна вынимала из шкафчика трокар — полую трубочку с длинной иглой внутри для отсасывания жидкости из брюшной полости. Конец иглы выглядел миниатюрным штыком. Иглу нужно извлечь, а трубочка оставалась в теле. В Находке я видел, как это делается, но сам никогда не брался.

Гена сидел на стуле, поддерживая руками раздутый живот — в два раза больше, чем две недели назад.

— Почему вы сегодня не делаете прокол? — спросила меня Мария Ивановна тем же ободряющим тоном, каким говорила с больными. Не может быть, чтобы она не видела моего невежества, ее доброта начинала меня нервировать. Она же знала, что я не умею делать даже внутривенные инъекции! Может быть, она хочет выставить меня на посмешище и выгнать?

Она вынула трокар из стерилизатора и поставила между ступнями Гены большой металлический таз. Взяв мой палец, она провела им сверху вниз по его животу.

— Здесь, но осторожнее, не слишком глубоко.

Тело Гены заколыхалось под моими пальцами. Мне стало почти дурно. Не имея представления об анатомии брюшной полости, я мог изувечить его и даже убить.

Изо всех сил сдерживая дрожь, я оттянул кожу, другой рукой осторожно нажал на иглу. Гена захныкал, я совсем растерялся. — Сильнее! — скомандовала Мария Ивановна, направляя мою руку. Я почувствовал, как игла проткнула кожу. — Глубже! Теперь вводите трубку, вынимайте иглу!

Когда я вытащил иглу, из прокола выплеснулся поток темно-коричневой жидкости без запаха и залил мой халат.

— Поднимай таз, — приказала Мария Ивановна. Гена застонал.

— Дыши глубже, — настаивала Мария Ивановна. Она положила руку на верхнюю часть брюшной полости и мягко нажала. Санитар измерял количество жидкости. Когда набежало пять литров, струя жидкости стала тоньше. Мария Ивановна нажала

 

- 195 -

еще. Струйка иссякла. — Как дела? — спросила она. — Легче дышать?

— Еще бы, — вздохнул Гена.

Я сменил халат и присел к нему на кровать.

— У тебя легкая рука, — сказал Гена. — Совсем не больно. В порыве облегчения и благодарности я схватил его руку и крепко сжал.

Мои страхи не прекращались. Несколько раз в неделю доктор Пясецкий задерживался на работе. Что, если он увидит меня на дежурстве и поймет, что я никуда не гожусь? Мне хотелось спросить его о многом, но я не смел. Когда он делал вечерний обход, я шел за ним с тетрадью и карандашом, записывая назначения и каждое его слово.

Как-то вечером, после обхода, я набрался храбрости и попросил доктора дать мне что-нибудь почитать о туберкулезе, чтобы узнать больше об этом заболевании. Он протянул мне учебник по внутренним заболеваниям и указал нужные главы. Снимая халат, он посмотрел на меня своими карими глазами и улыбнулся:

— Зайдите на чашку чая.

Как-то после полуночи, когда я боролся с предательским сном, раздался громкий стук в дверь. Я открыл. На пороге стоял охранник.

— Почему не спрашиваешь — кто, когда открываешь? — гаркнул он. За ним стоял придурок, посвечивая фонариком. У них в руках было по лому. — Никогда не открывай, не узнав, кто пришел, — сказал охранник угрожающе. — Фамилия, приговор, статья? — Я отрапортовал, как делал сотни раз. — Сколько больных в отделении?

—  Тридцать четыре.

—  Где истории болезни? — спросил придурок. Я поинтересовался, чем могу помочь.

—  Давай ключи от лекарств.

—  Не имею права открывать шкафчики.

—  Кто сказал?

—  Начальник. Все шкафы должны быть заперты. — Я растерялся.

—  Да ты знаешь, кто я? — Охранник покрутил ломиком. — Я начальник лагеря. Каждый знает, кто такой Прухно. А это мой

 

- 196 -

напарник Филиппов. Ты меня еще узнаешь и в следующий раз сам отдашь ключи.

Я не знал, кто они. Больные? Уголовники? А вдруг Мария Ивановна подумает, что лекарства украл я? — Могу дать кодеин, — пробормотал я.

— Давай, — усмехнулся Прухно. — И спирту. — Он нашел две бутылки спирта, которые мы употребляли для дезинфекции. Оба вынули из карманов по стакану, всыпали туда кодеин и долили спиртом. — Привет доктору Пясецкому. Он отличный парень, да и ты тоже, — сказал Прухно.

Наутро я рассказал об этом доктору.

— Вы поступили правильно, — сказал он, заглядывая в шкафчик в поисках остатков спирта. — Обычно они приходят в мое дежурство. Думают, что они главные, и ведут себя соответственно. Не следует им перечить.

С каждым днем я чувствовал себя все в большей опасности. Регулярно из больницы отправлялись этапы, и страх быть выкликнутым на этап терзал меня каждую утреннюю проверку. Доктор Пясецкий пока что не выражал неудовольствия по моему поводу, но врачей, заподозренных в сокрытии здоровых заключенных или назначении их на работы в больнице, самих отправляли на прииски. От неожиданных шмонов нервы были на пределе. Прятать мне было нечего, но я не сомневался, что они найдут что-нибудь и это в корне изменит мою судьбу.

Неожиданно для себя я оказался в курсе жизни каждого пациента. Во время вечерних обходов я задерживался у каждой кровати, внимательно вглядываясь в бледные, изможденные лица. Все больные кашляли и отхаркивались, но я не носил маски: не хотел, чтобы они думали, что я боюсь заразиться или мне противно. Я считал, что помогать больному лечь или встать, гладить ему руку или спину, причесывать — так же важно, как инъекции кальция и процедура пневмоторакса. Проводя с ними практически все время, я стал разбираться в их заболеваниях. Я привязался к ним не только как фельдшер, но и как друг. Все, что я делал для них, я делал с открытой душой.

Однажды вечером доктор Пясецкий позвал меня в кабинет. К этому времени, проработав больше трех месяцев, я по-прежнему не знал, что он обо мне думает.

 

- 197 -

—  Как вам работается? — спросил он.

—  Мне очень хорошо.

—  Мария Ивановна говорила, что вы работаете изо всех сил и что больные вас любят. Я понимаю, что вы стараетесь, но думаю, что вам нужно еще учиться. Скажите, Януш, сколько вы действительно проучились в вашем медицинском заведении? Сколько лет? Сколько курсов закончили?

Голос его был спокойным. Сердце мое бешено забилось. Я опустил голову, чтобы скрыть горящие щеки. Доктор, конечно, знал, что я не умею расшифровывать рентгенограммы или делать основные процедуры. Но не убьет же он меня за это? Мои медицинские знания основывались на восьми годах изучения латыни, склянок с лекарствами в отцовском кабинете и моей работе в Находке санитаром и ночным сторожем. Мысли мои смешались. Наконец я сказал:

— Николай Рафаилович, я никогда не учился медицине.

Его лицо расплылось в улыбке.

— То-то! Мы с Марией Ивановной уже давно знаем, что вы — абсолютный профан. Но ей нравится ваша решимость и работа с пациентами, а мне нравятся ваши ум, интеллигентность и целеустремленность. Я хочу, чтобы вы остались здесь, и буду учить вас. Но не забывайте — все мы заключенные. Однажды вас или меня отправят отсюда. Я надеюсь, что вы как опытный фельдшер сможете выжить, даже если вас заберут на этап. Однако я буду только рад, если вы останетесь с нами.