Глава 20

НА ВОЛЕ, НО НЕ ДОМА

 

Со справкой об освобождении и двумя тысячами «личных денег» в кармане я пошел проститься с друзьями. Форма «А» с фотографией и отпечатком большого пальца правой руки служила не только временным паспортом, но и билетом до «избранного места жительства» — то есть до Владимира-Волынского. Я больше не хотел приключений. Мне больше не было дела до остального мира. С меня было достаточно.

Мне страшно хотелось поделиться своей радостью с Николаем Рафаиловичем, но для этого нужно было поехать в Магадан. Я отправился в туберкулезное отделение и нашел там Марию Ивановну и Гелю. Не в силах удержаться от невольной улыбки, я показал им свою справку. Мария Ивановна заключила меня в объятия, а Геля поцеловала и крепко пожала мне руки. Мое освобождение пробудило в ней надежду.

— Когда будешь в Москве, сообщи обо мне в Ассоциацию польских патриотов. Уверена, что кто-нибудь да работал со мной и моим мужем в Варшаве. Расскажи им обо мне. Напиши, что они скажут.

Попрощавшись с доктором Меерсоном и доктором Лоскутовым, я пошел искать Зину. Она избегала меня, да я и не стремился встречаться с ней. Но в моей душе продолжали жить теплые чувства, воспоминания о нашей близости и любви, и я хотел, чтобы мы расстались друзьями.

Я резко распахнул дверь. Ее светлые волосы были перевязаны красной лентой. Она сидела за письменным столом. С тех пор как мы расстались, я впервые увидел ее так близко.

Она медленно повернулась ко мне, глаза удивленно распахнулись, лицо осветилось улыбкой. Она нежно обняла меня.

— Очень рад тебя видеть. — Я поцеловал ее.

 

— Януш, прости, что я обидела тебя. — Она крепко держала меня за руки. — Я тебя не забыла. Не знаю, правильно ли я сделала, прекратив наши отношения. Но ты был занят своими делами, тебе было не до меня.

У меня перехватило горло.

— Зина, — я поцеловал ей руку. — Я пришел проститься. Час назад меня освободили. — Голос у меня сорвался.

В глазах ее засверкали слезы.

— Я так рада! Надеюсь, ты разыщешь свою семью, живую и здоровую.

— Никогда не забуду тебя, Зиночка. — Это звучало нелепо, но было чистой правдой. — Надеюсь, мы еще встретимся.

— Удачи тебе, Януш. — Она обняла меня в последний раз. — Иди.

Я стал собираться. Сложил в маленький фанерный чемодан бритвенные принадлежности, полотенце, зеркальце, зимнюю шапку и рукавицы. Я надел бежевую гимнастерку, сшитую пациентом-портным из суконного одеяла, а черную уложил в чемодан.

Теперь пора проститься с больными. Я тревожился за них, поскольку доктор Ситкин до сих пор не нашел мне замены в отделении для хроников. Никому не приходило в голову, что я могу уехать так неожиданно. Кто будет заботиться о них, особенно о тех, кто страдает депрессией? Я считал, что у меня еще будет время обучить преемника и будет время решить, куда ехать и что делать.

Мое сообщение поразило Ситкина.

— Что за чепуха! Как это тебя вдруг освободили? — с раздражением спросил он. Но потом вышел из-за стола и пожал мне руку. — Ты работал на совесть. Больные тебя любят, с тобой было приятно работать.

Я поблагодарил его и спросил, кто меня заменит, добавив, что депрессивные пациенты требуют особого внимания.

— Теперь это не твоя забота, — ответил Ситкин.

Я тихо вошел в отделение и придвинул стул к Мишиной кровати. Он лежал спиной к двери. Когда я сказал, что уезжаю, он повернулся ко мне и пристально всмотрелся мне в глаза. Молчал. Снова ушел в себя. Я переходил от кровати к кровати. Многие плакали. Мне будет их не хватать.

 

Я вернулся к себе, сел за стол, не зная, куда идти и что делать. Физически я мог уйти из лагеря, но что дальше? В Магадан — только завтра, а сегодня в четыре — к главврачу центральной больницы, который носил забавную фамилию — Доктор. Я недоумевал, зачем я ему понадобился. Мне хотелось покинуть лагерь немедленно. Но избежать посещения было немыслимо: главврач был одновременно и начальником лагеря, и, несмотря на обретенную свободу, я полностью находился в его власти.

Мне хотелось есть. За зоной была вольнонаемная столовая, и я решил пойти поесть и — впервые в лагере — заплатить за еду. Я пошел на вахту. Дрожа от радости и страха, я протянул справку об освобождении. Вохровец равнодушно скользнул по ней глазами и отпер дверь. Я пошел по коридору, заглядывая через окна в те помещения, где происходили шмоны. Мне захотелось плюнуть на пол. Еще один вохровец открыл дверь на другом конце коридора. Я вышел на грязную дорогу.

Столовой заведовала Люба, бывшая польская коммунистка. Я заказал хлеба, тушеного мяса и сладкого чаю. Вытащив пачку денег из нагрудного кармана, я долго разбирался с ними, чтобы уплатить за обед. Люба отодвинула деньги.

— Я угощаю, — сказала она. — Ты первый поляк, который пришел сюда. Польша снова свободна. Может, нас всех скоро освободят.

Она попросила меня сообщить ее фамилию в Ассоциацию польских патриотов.

По совету Любы я снял комнату в доме неподалеку, сказав хозяину-агроному, что не знаю, на сколько останусь — на одну ночь или на десять. Меня мучил вопрос — что дальше? Прошлое не подготовило меня к самостоятельности. Я хотел одного — попасть на родину и разыскать свою семью.

Без пяти четыре я вошел к главврачу центральной больницы. В кабинете стоял длинный стол для совещаний, покрытый зеленым сукном. Доктор сидел в кресле с затейливой спинкой — оно выглядело, как трон. Я стоял.

— Теперь, когда вы свободны, я полагаю, что вы хотите ехать домой, — начал Доктор. — Куда?

— В Польшу. Хочу уехать как можно скорее. Завтра планирую добраться до Магадана и купить билет на ближайший пароход до Владивостока. Потом в Москву — поездом или самоле-

 

том. Там у меня родственники. Из Москвы я постараюсь вернуться в Польшу.

— Не нужно так торопиться, — ухмыльнулся он. — Садитесь. Каждый, кто освободился, хочет уехать немедленно, но ждать парохода долго. Насколько мне известно, быстро билет не достать. Вас внесут в лист ожидания.

— Но навигация открыта по крайней мере уже три месяца...

— Глупости. Говорю вам, вы не достанете билет еще по крайней мере три месяца. Придется ждать, как и всем остальным. Поезжайте в Магадан, если хотите, и сами увидите.

— Я хочу повидать в Магадане доктора Пясецкого. Уверен, что он в курсе.

— Доктор Пясецкий теперь большой человек в Магадане. Кстати, он просил меня подыскать вам работу.

— Какую работу?

Тон доктора из раздраженного стал деловым:

— «Дальстрой» строит новую дорогу до аэропорта и сторожевых застав в тайге. Там требуется рабочая сила. Мы открыли санчасть для заключенных, работающих вне зоны. Там уже есть три врача и два фельдшера, но они зеки. Мне нужен вольнонаемный врач или фельдшер, чтобы подписывать освобождения от работы, направлять пациентов в больницу и писать ежедневные отчеты. Я слышал о вас много хорошего от доктора Пясецкого и от доктора Ситкина. Я думаю, вы отлично справитесь. Сообщите о согласии, когда вернетесь из Магадана.

С Николаем Рафаиловичем мы встретились, как родные. Он накормил меня обедом в роскошном ресторане и предложил остановиться у него. Он занимал должность директора клиники-амбулатории «Дальстроя» — НКВД; несмотря на это, ему дали только одну комнату в четырехкомнатной квартире, где жили еще три семьи и были общая кухня и ванная. Ширма делила его большую комнату надвое: в одной части — кровать и кушетка, в другой — обеденный стол, диван и буфет.

На следующий день мы пошли по магазинам, потому что, как заметил Николай Рафаилович, я выгляжу «бедным родственником». Он имел доступ в «особторг» — магазин одежды для сотрудников «Дальстроя» и НКВД. Я купил пару брюк, рубашку и высокие кожаные ботинки. Куртку на меху я получил в по-

 

дарок от доктора. Я чувствовал себя миллионером и пригласил его в ресторан.

— Поберегите деньги, — сказал он. — Они еще пригодятся.

Николай Рафаилович подтвердил мрачные предсказания Доктора:

— Билетов нет, Януш. Думаю, до будущего сезона не достать, и это будет стоить кучу денег. Я попробую внести тебя в лист ожидания или придумать что-то еще.

Я ужасно расстроился. Я не хотел оставаться на Колыме и работать в амбулатории, но доктор не соглашался со мной:

— Считай эту работу временной. Я постараюсь устроить тебя в Магадане, но сейчас тебе нужно работать, чтобы получить продуктовые карточки и зарабатывать деньги.

Работа в санчасти была рутинной. Освобождение могли получить не более пяти процентов от общего числа рабочих — чтобы свести к минимуму возможность обмана и подкупа.

В сентябре двое блатарей потребовали лекарств и освобождения от работы. Оба наблюдались в офтальмологическом отделении, и я хорошо их знал. Они явились, когда я запирал поликлинику.

— Мы болеем, — сказал Скорпион. — Давай кодеин и недельное освобождение.

Я ответил, что дам один день.

— Как это — один? — загнусавил Скорпион. Он распахнул гимнастерку, блеснуло лезвие топора.

Мы договорились о десяти пакетиках кодеина и трех днях. Это решение стоило мне многих бессонных ночей. Давать уркам лекарства было главным нарушением, за которое меня могли арестовать. Я боялся шантажа.

Осенью и зимой стало еще хуже. Заключенные болели все чаще, все больше доходяг появлялось у входа. У меня не хватало духу прогонять их. Когда процент освобожденных от работы дошел до десяти, ко мне прибыли с инспекцией два вольнонаемных врача и офицер НКВД.

— Не будьте таким мягкосердечным, — с понимающей улыбкой посоветовал врач помоложе. — Блюдите интересы лагеря, а не врагов народа.

Урки начали приходить чаще. Они хотели опия, спирта и кодеина. Топор, спрятанный под гимнастеркой, убеждал меня соглашаться на все.

 

Бывая в Магадане, я виделся с Николаем Рафаиловичем. Он предпринимал все возможное, чтобы отправить меня первым пароходом во Владивосток, и искал также другие способы на всякий случай. Я не знал, какие именно, но надеялся, что он меня не бросит.

Вот уже почти год, как я переписывался с братом, но ни в одном из писем он не упоминал о родном городе и нашей семье. Иногда его молчание казалось мне зловещим.

Я написал Юлеку еще несколько писем, но он не отвечал на мои вопросы. Наконец писать письма стало невыносимо. Я хотел говорить с ним, услышать его голос, спросить, получить ответ. Это стало навязчивой идеей, и однажды я зашел в Магадане на почту и спросил, можно ли заказать разговор с Польшей. Это была настоящая глупость — ведь у меня не было телефона Юлека, но мне было необходимо что-то сделать. Оказалось, что из Колымы невозможно позвонить за границу.

В конце марта мне позвонил Николай Рафаилович:

— Для вас есть билет на грузовой самолет из Магадана в Хабаровск. Самолет вылетает четвертого апреля в семь утра.

Я обещал Николаю Рафаиловичу навестить его родителей и сестру в Москве и написать ему, как они живут. Он надеялся попасть в Москву в будущем году, и мы договорились, что я пришлю ему свой адрес — московский или польский. Я оставил его в аэропорту — одинокая высокая фигура, с руками за спиной.

В кабине, заваленной деревянными ящиками и коробками, я был единственным пассажиром. Все четыре часа полета я беспрерывно растирал лицо, руки и пальцы: температура в кабине была ниже нуля.

Только на четвертый день мне удалось купить билет в Москву. Я устроился у иллюминатора и смотрел на облака, чувствуя себя на седьмом небе.

К вечеру третьего дня полета со многими посадками самолет приземлился в московском аэропорту Внуково. Была весна. Пока холодная, но все-таки весна. Держа в руке Катин адрес, я спросил, как добраться до Ярославского шоссе, дом № 148. Можно было ехать на автобусе, на троллейбусе или на трамвае, но я так боялся проехать или пропустить пересадку, что пошел пешком. Через два часа я увидел Ярославское шоссе, которое начиналось у Ярославского вокзала.

 

Дверь открыла седая женщина. Она сразу назвала меня по имени, обняла и расцеловала. Она вглядывалась в мое лицо:

— Это ты! Мы ждали! Смотри, Сема, это Януш!

Ее муж, высокий, крепкий мужчина за пятьдесят, крепко обнял меня.

Я чувствовал радость и какое-то обалдение, я не мог оторвать глаз от родственников. Я никогда их раньше не видел. Они были откровенно счастливы видеть меня, бывшего заключенного, у них в доме. Сколько страхов они пережили, наверное, перед моим приездом!

Мы засыпали друг друга вопросами. Через некоторое время раздался звонок в дверь, и вошла молодая стройная женщина. Катя представила меня, и женщина расцеловала меня в обе щеки.

— Януш, — сказала она. — Мы вас так долго ждали! Катя так тревожилась. Замечательно, что вы уже здесь.

Я сконфузился.

— Это Соня, наш почтальон, — вмешался наконец Сема. — Мы считаем ее членом семьи. Около году назад Соня принесла нам письмо, адресованное Е.Д. Вайншток, но адрес был не наш. Поскольку были только инициалы, мы с Катей решили, что это письмо другим Вайнштокам, и не стали распечатывать. Мы вернули его Соне, чтобы она нашла нужного адресата.

— У меня было какое-то предчувствие, — сказала Соня, — и я носила письмо с собой несколько недель. Но Вайнштоков с такими инициалами не нашла. Обратного адреса не было. Однажды я пришла с этим письмом к Кате и сказала: «Давайте распечатаем его или сожжем». Когда Сема вернулся с работы, мы открыли ваше письмо. Мы устроили настоящий праздник, что вы нашлись.

Катя заплакала.

— Война еще продолжалась. Сема работал на секретном оборонном предприятии. Из-за письма от заключенного Сема мог потерять работу, его могли арестовать. Мы не знали твоего приговора — думали, ты политический, — поэтому мы попросили Беллу написать тебе. Мы решили, что это безопасней, потому что она твоя двоюродная сестра и не связана с секретной работой.

Сема ушел в кухню и вернулся с бутылкой водки и четырьмя стопками.

 

—  Мы хранили эту бутылку с тех пор, как получили новости от Беллы о твоем освобождении и приезде в Москву. Выпьем за твое здоровье и счастье и за тех, кого нет с нами. — Сема налил мне водки и добавил: — За твоего брата!

—  Где он? — спросил я.

—  Погоди, — Сема подошел к телефону и набрал номер. — Он здесь, — сказал он и передал мне трубку.

Я услышал голос Юлека. Его немного гнусавый выговор нельзя было не узнать.

—  Где ты? — закричал я.

—  В Москве. Буду через полчаса.

Юлек появился в форме офицера Польской Армии. По крайней мере двадцать цветных колодок украшали левый карман его гимнастерки. Он выглядел как раньше, но облысел, плечи стали квадратными, он меньше сутулился. Пока мы обедали, он не отрывал от меня глаз.

В своей обычной манере, педантично выговаривая слова, он медленно произнес:

— Когда я узнал о твоем первом письме, мне как раз предложили пост военного атташе в Мехико-Сити. Я отказался, надеясь разыскать тебя или кого-то из членов нашей семьи. Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

— А наши родители, Рахиль, Таубция...

Юлек быстро и скорбно взглянул на меня:

— Они погибли.

— Все?! — В душе у меня что-то сломалось. Юлек кивнул.

После ужина мы с ним уехали в черной посольской машине.

— Я приготовил тебе гостевую комнату, — сказал Юлек, нарушив натянутое молчание. Это поразило меня, но я был и без того так поражен всем происходящим, что не находил слов. Казалось, Юлек отдалился от меня еще больше, чем раньше.

В пути Юлек объяснял мне, что сейчас мы проезжаем мимо метро «Маяковская», а сейчас мы рядом с резиденциями Берии и Молотова.

—  Наше посольство размещается в здании, когда-то принадлежавшем одному из богатейших московских купцов. Сам увидишь. Надеюсь, ты не возражаешь против гостевых апартаментов — жена и ребенок спят.

 

Два милиционера распахнули железные ворота, и мы въехали во двор П-образного здания.

— У тебя есть пижама? — спросил Юлек, отпирая дверь в мою комнату.

— Нет, — ответил я.

— Я дам тебе мою.

— Это не обязательно.

Мы разошлись по своим комнатам.

На следующее утро Юлек познакомил меня с Галиной. Их трехмесячная дочурка Кристина лежала в плетеной колыбели. Галина была десятью годами моложе Юлека — привлекательная полька с хорошеньким личиком, простая и милая. Мы понравились друг другу. Конечно, мне хотелось узнать, что случилось с первой женой Юлека, но я отложил этот вопрос на более подходящее время.

Квартира Юлека была обставлена мебелью в стиле Людовика XVI, с канделябрами, парчовыми шторами, панелями красного дерева, толстыми персидскими коврами, золотыми и серебряными кубками. После завтрака брат повел меня к польскому консулу по фамилии Мотрук. Меньше чем через час я превратился из советского гражданина в польского подданного.

— Вы теперь иностранец, — сказал консул, — а к иностранцам в Советском Союзе относятся очень хорошо. У вас не будет забот с милицией, если вы останетесь здесь. Нужно достать Янушу форму польского офицера, — обратился он к Юлеку. — Он будет считаться демобилизованным польским офицером. Это производит хорошее впечатление.

На следующий день Юлек представил меня польскому послу, профессору Раабе, и его супруге. Они были очень любезны и пригласили нас на обед. Им хотелось во всех подробностях узнать обо всем, что я перенес в лагерях, но я не мог забыть о подписанной мной бумаге о неразглашении, а кроме того, опасался, что посольская квартира прослушивается.

Четыре дня подряд Юлек оставлял меня в одиночестве, не проявляя ко мне ни малейшего интереса и лаконично сообщив, что занят подготовкой документов по репатриации депортированных и заключенных поляков. Я навещал Катю и Сему и гулял по городу. Через четыре дня Юлек пригласил меня прогуляться в парке.

 

— Теперь можем говорить спокойно, — начал Юлек. — Я хочу знать абсолютно все, что с тобой произошло.

Было как-то странно рассказывать брату, как я был арестован, работал на приисках, получил работу в больнице. Никогда я не видел такой скорби в его глазах. Я опустил многие тяжелые подробности. Закончив, я спросил, что же случилось с нашей семьей.

— Да, ты должен знать, — отозвался он, и по тону его было ясно, что он тщательно продумал ответ. Сердце у меня упало и с каждой новой фразой падало все ниже и ниже.

—  В мае сорок четвертого я со своей частью попал во Владимир-Волынский. Мы вошли на третий день после освобождения. Мне рассказали, что во время оккупации врачей с семьями не забирали в гетто, поэтому наша семья некоторое время оставалась в квартире. Потом гестаповцы начали грабить, насиловать и убивать, и для наших девочек — Таубции, Рахилии Фрумы — стало опасно оставаться в доме. Они добровольно ушли в гетто.

Я разыскал Хаима Цукера, отцовского зубного техника, и он рассказал, что в июле тысяча девятьсот сорок второго года гестаповцы вывели всех членов нашей семьи во двор. Услышав, что они идут, Хаим выпрыгнул из окна и спрятался в пристройке. Он увидел, что папа вдруг упал на землю. Отец всегда держал при себе цианистый калий, говоря, что нацистам не взять его живым. Семью, кроме девочек, которые были в гетто, вывели в лес и расстреляли. Гетто было ликвидировано на той же неделе.

Мы с Юлеком сидели молча, словно какие-то призраки. Когда мы вернулись в посольство, он перенес мои вещи на свою личную половину.

—  Зачем ты держал меня там? — спросил я, не скрывая обиды.

Он ответил, что не знал, каким я стал после четырех с половиной лет пребывания в тюрьмах и лагерях.

—  Что ты собираешься делать? — спросил он.

—  Стать таксистом. Если ты одолжишь мне деньги, я куплю машину.

Брат промолчал.

С этого дня мы проводили все свободное время в беседах. Юлек отговаривал меня от плана стать водителем и советовал поступить в университет, но я был уверен, что провалюсь на

 

вступительных экзаменах. Однажды он сообщил, что у меня есть возможность поступить в Московский медицинский институт на стоматологическое отделение без экзаменов и я буду получать стипендию от польского правительства. Я не был уверен, что смогу, но решил попытаться.

Не проходило дня, чтобы я не думал о нашей семье. Хотя я обрел брата и новых родственников, мне было очень трудно отделить свою будущую жизнь от прошлой. Я все-таки надеялся, что Таубция или Рахиль выжили и живут где-нибудь в Польше. Я хотел снова увидеть свой родной город, свой дом, свою комнату, свою школу, свои улицы, свою реку...

Летом я поехал во Владимир-Волынский. Мой город, теперь на Украине, стал закрытой зоной, и как иностранец я должен был получить специальное разрешение, а также отметить въезд и выезд в местном отделении НКВД.

Я сел в поезд Москва—Львов, переночевал во Львове и утром продолжил путь. По прибытии на вокзал я увидел, что мой город называется теперь Владимир-Волынский, а название написано кириллицей.

Дом, где жила Таубция, стоял на месте. Я постучался. Русская женщина в летах открыла мне дверь, и я спросил, не знает ли она, что сталось с прежними жильцами. Хозяйка ничего не знала. Они вселились в пустой дом три месяца назад по решению горсовета.

Ни в магазинах, ни в лавочках я не увидел знакомых. Зато на Фарной я столкнулся со своим одноклассником — поляком Евгением Каркушевским. Он был майором Польской Армии и жил в Варшаве, но часто навещал своих родителей.

— Ты жив! Мы слышали, что много народу угнали в Германию в начале войны.

Евгений дал мне фамилии и адреса тех горожан, которые после расстрела родителей разграбили наш дом. Я знал одну украинскую семью и пошел к ним. Меня пригласили зайти, и несколько тягостных минут я переводил глаза с отцовской качалки на маленькую римскую статуэтку, которую любила моя мать, на буфет с маминым фарфором, на картину, висевшую в приемной отцовского зубоврачебного кабинета. Я не мог выдавить из себя ни слова и ушел в тихом отчаянии.

 

Еврейская гимназия была сожжена до основания. Я подошел к гетто в еврейском квартале. Мои дорогие друзья... Рахиль, Таубция... Я воображал их лица, слышал их голоса, смотрел на булыжники мостовой, по которым они ходили. Совершенно убитый, я пошел к нашему дому.

Дом был в целости. Ресторан на первом этаже превратился в захудалый бар, а наши квартиры — в конторы. Прыгая через ступеньку, как когда-то, я добрался до двери нашей квартиры, и мне казалось, что сейчас навстречу выйдет отец — за папиросами или утренней газетой, или мама — купить чего-нибудь к завтраку... Но за дверью была контора. Во всех наших комнатах стояли письменные столы, стучали пишущие машинки.

Чувствуя пустоту и бесцельность своего приезда, я бродил по городу. Все-таки я нашел нескольких евреев, которых поляки укрыли в близлежащих деревушках, и один рассказал, что несколько моих близких друзей и дальних родственников прятались в одной украинской семье и все они выжили.

Я отправился в лесок Пятыдне в шести километрах от города посмотреть на то место, где расстреляли моих дедушку с бабушкой, маму, сестру и жену. Ни памятника, ни надписи, ни следа. Я вернулся в город и провел вечер в одиночестве на берегу реки. Чужое, всеми покинутое место — ни лодок, ни рыбаков, ни молодежи. Я сидел там до ночи, один на один со своим горем, глядя на медленно текущие воды. С первыми лучами солнца я уже был на вокзале и навсегда простился с Владимиром-Волынским, зная, что никогда не забуду счастливых дней моей юности.