Начать я хочу не с себя, а с моих родителей, которые сделали мое детство счастливым, оставившим самые светлые воспоминания.

Мои родители — Аполлинарий Иосифович Вишневский и Елена Ивановна Вишневская, урожд. Махарина, были оперными артистами и познакомились во время одной из театральных поездок. Обстоятельства препятствовали их браку, в том числе противодейство родных обеих сторон, особенно со стороны отца. Бабушка, его мать, будучи «заядлой» полькой, не желала иметь своей невесткой русскую, поэтому, когда положение отца немного упрочилось, он обвенчался с моей матерью тайно. Из церкви молодые отправились по домам, и жили врозь до моего рождения. Это событие примирило маминых родственников, и ее тетка даже согласилась стать моей крестной матерью. Что касается бабушки-польки (дедушки уже не было в живых), то она так и не простила отца, бывала у нас только 1—2 раза в год, и с мамой не разговаривала. Меня же она жаловала, считая, что я «вся в отца», признавала «своей» и просила меня к ней привозить. Последнее случалось очень редко, так как мама очень неохотно опускала меня к ней, да и для меня такие визиты были наказанием: ни я, ни мои брат и сестра ее не любили, боялись, и я чувствовала себя чужой в ее доме. Умерла она, когда мне было около десяти лет.

 

Взаимоотношения родителей, их горячая любовь к нам, заботы и нежная ласка мамы создавали ту светлую нравственную атмосферу, которая стала основой нашего счастливого детства. Конечно, главная роль принадлежала маме — ангелу-хранителю нашей семьи.

Оставив сцену сейчас же после моего появления на свет, мама всецело посвятила себя детям — сестре, брату и мне. Все свое свободное время она проводила с нами. Несмотря на то, что у нас была няня, мама не любила надолго уходить из дома и лишала себя многих удовольствий и развлечений, чем был крайне недоволен отец. Кроме чудного голоса, природа одарила маму многими способностями. Она умела шить и одевала нас с ног до головы; окончив в свое время Строгановское училище, она рисовала и вышивала целые картины. Чтобы иметь в своем распоряжении личные деньги и тратить их на наши удовольствия, игрушки, лакомства и прочее, она брала иногда заказы росписи по фарфору для фабрики Кузнецова. А для театра Зимина, по моей просьбе, она нарисовала на фарфоровых пластинках портреты в ролях Шаляпина, Собинова и самого Зимина, которые находятся сейчас в Бахрушинском музее.

У мамы был чудесный мягкий характер, и мы злоупотребляли этим. Она никогда не наказывала нас за какие-либо провинности и ни в чем не могла отказать. Разумеется, мы были избалованы и недисциплинированы, но папа вносил свои коррективы в наше воспитание, поведение и манеры, упрекая маму, что она нас «портит», называя ее любовь к нам — слепой. Вероятно, в этом была известная доля правды, но такая «слепая» любовь дала нам очень много радости и счастья, оставив чудесные светлые воспоминания и бесконечную за

 

них благодарность. Она и является для меня примером жертвенной материнской любви.

 

* * *

Я помню себя очень рано, приблизительно около трех лет. Помню наш сад на даче в Царицыно, излюбленном местопребывании бабушки Елены Яковлевны Махариной, в честь которой была названа и я, много цветов и нашу большую добрую собаку Каштанку, которая позволяла нам с братом делать с ней все, что нам заблагорассудится. Помню и наши красные турецкие фески с кисточками и полумесяцем, которые откуда-то привез отец. А особенно отчетливо и подробно вспоминаю два эпизода, происшедших тем летом.

...Наша маленькая детская комнатка, маленький столик у окна, в углу икона. Перед ней горит розовая лампадка, и от ее теплого ласкового света хорошо и уютно. Нас с братом уже уложили спать, мама перекрестила и поцеловала нас на ночь и ушла, оставив с няней. Я встаю на коленки в своей кроватке и стараюсь молиться и креститься на образок, висящий в изголовье, как учила мама. Вдруг няня, сидевшая возле брата, подбегает и с силой тычет меня лицом в образок. От боли и обиды я начинаю громко плакать. Сейчас же прибежала испуганная мама, стала успокаивать и ласкать меня, и на другой же день отпустила эту, очевидно, временно взятую из деревни молодую девушку. До сих пор теряюсь в догадках, чем был вызван этот ее непонятный поступок. Вскоре ее заменила пожилая добрая няня Настасья, прожившая у нас много лет и всех нас вынянчившая.

О втором случае, казалось бы, не стоило и упоминать, но для меня он имел большое значение. Однажды я очень обидела моего маленького братика Женю, отняв у него любимый платочек с нарисо-

 

ванными по углам дудочками, которые ему очень нравились. Он жалобно просил отдать ему «дудочки», но мне они тоже нравились, и я ни за что не хотела отдавать. Женя расплакался, и вдруг мне стало ужасно жалко его и стыдно, что я, «большая», обижаю его, такого маленького и беспомощного. Я сама заплакала и отдала злополучный платок. Воспоминание о моем проступке и щемящее чувство жалости еще долго мучили меня после того, как брат мой давно забыл о своем платочке...

Это было первое сознательное отношение к своему поступку и первое проявление чувства, явившегося затем одним из основных, мне присущих, переживаемое всегда с какой-то болезненной остротой. Впоследствии я даже записала некоторые мысли по этому поводу, назвав их «заповедями жалости».

Приблизительно через год родилась моя сестричка Лида. Она была последним ребенком в нашей семье, привлекшим к себе все сердца. Няня просто души в ней не чаяла и называла «ангелочком» — такая была она беленькая, розовая, с кудрявыми золотистыми волосами. Я же была очень смуглой, с длинными темными волосами и темными глазами, и няня, когда я шалила, говорила: «Цыганка косматая, и откуда ты взялась такая? Наверное, тебя цыгане на дороге потеряли, а папа с мамой пожалели и подобрали!» Я очень обижалась и с плачем бежала к маме, чтобы она сказала, что это неправда, что меня на дороге не подбирали, и что она настоящая моя мама. И мама утешала меня и говорила, что она самая-самая моя настоящая, что няня так говорит нарочно, наверное потому, что я ее чем-нибудь рассердила. Но мысль и страх, «а вдруг это правда?» с тех пор стали приходить мне в голову и очень мучить. Мое чувство к маме

 

было столь сильно, что возможность потерять ее казалось мне самым ужасным, что только может случиться. Поэтому каждую ночь я молилась: «Боженька. Ты все можешь: сделай так, чтобы мама никогда не умерла и всегда была со мной». И я верила, что так и будет.

Очень рано, незаметно, по кубикам я выучилась читать, и с тех пор чтение стало моим любимым занятием. Заметив это, мне вместо кубиков стали дарить интересные книжки. Мне очень нравились сказки братьев Гримм и Андерсена, в которых было много необычайного и таинственного, и все хотелось попасть в какую-нибудь волшебную страну. Позднее я стала увлекаться историческими повестями и легендами. Особенно запомнились такие сюжеты, как крещение Руси и рыцарь Роланд, трубивший в свой рог, пока у него не разорвалось горло...

Музыка, ставшая впоследствии основным моим занятием и профессией, играла большую роль в моей жизни с самого раннего детства. Мама даже ставила мою колыбель рядом с инструментом, когда ей приходилось помогать папе разучивать его репертуар; позднее же, когда мы немного подросли, мы постоянно просили маму играть и петь. Нам очень нравились «взрослые» романсы, и мы не хотели разучивать детские песни, которые нам предлагала мама. Музыкальные гены, унаследованные от родителей, помогали быстро запоминать мелодию и слова, пытаться петь самим. Также мы очень любили слушать папины пластинки, особенно записи итальянских певцов, а пятилетней Лидочке нравились цыганские романсы, и она охотно пела «Гайда, тройка» и «Дышала ночь восторгом сладострастья», запомнив их с пластинок. Это было очень трогательно и — смешно. Я же стеснялась и отказывалась.

 

Не помню уже, как это случилось (мне было лет восемь), но взглянув случайно в большое зеркало, стоявшее в простенке между окнами, я увидела отражение комнаты, и она показалась мне совсем не такой, как в действительности. Мне почудилось, что там, за зеркалом, есть еще какая-то комната. Взяв большое мамино зеркало и повернув его так, что в нем появилось новое отражение, в котором все дробилось, я прислонила его к щеке и, смотря в него сбоку, стала ходить по всем комнатам, по-разному его поворачивая. Исчез реальный мир, и я очутилась в другом, раздробленном и перевернутом, так что становилось немного жутко. Но я продолжала ходить, натыкаясь на предметы, на двери, ушибая голову, локти и коленки. Эти путешествия я проделывала лишь тогда, когда наверное знала, что меня не застанут за этим занятием, ибо говорить об открывшемся я считала невозможным. Этот странный перевернутый мир еще долго привлекал меня, но бывать в нем приходилось не часто. Со временем интерес к нему у меня исчез.

Когда же, уже будучи взрослой, я почему-то о нем вспомнила и попыталась снова совершить такое путешествие, то ничего не получилось. В зеркальный мир я вернуться уже не смогла: странный, волшебный мир был потерян с детством навсегда!

Вторым важным для меня периодом было неосознанное, интуитивное соприкосновение с чувством непрерывности существования, с каким-то веянием вечности. Началось это с того, что однажды, после странствия по комнатам с зеркалом, у меня вдруг возник вопрос: откуда я взялась, где я была раньше и почему нахожусь здесь? Стало как-то не по себе, точно я здесь чужая, испортилось настроение, и я стала думать. Но, запутавшись во времени

 

и пространстве, ни до чего не додумавшись, я оставила все попытки разрешить этот вопрос, слишком сложный и для зрелого ума, и вскоре о нем забыла.

Однако, через некоторое время эти мысли вернулись и уже не хотели уходить. Они стали беспокоить и мешать мне жить моей обычной детской жизнью и ее интересами. Все было так туманно и неопределенно, а надо было обязательно найти ответ. «Как странно,— говорила я себе,— ведь я прекрасно знаю, что значит «раньше». Но это не то, что мы где-то жили прежде, а теперь живем здесь. Это совсем другое. Должно быть, это было еще раньше, но я забыла, потому что это было очень давно, и я была совсем маленькая».

Такое предположение меня не удовлетворило, и я даже хотела спросить взрослых, но потом раздумала, потому что все равно они мне ничего не объяснят, а скажут, что я еще маленькая и ничего не пойму, а то еще назовут все это выдумками и глупостями, хотя я наверное знаю, что это не глупости.

Так, промучившись еще некоторое время, у меня опять «вдруг» явилось заключение: это ничего, что я не знаю, где я раньше была, но знаю, что была всегда и никогда не умру! Решив эту трудную задачу, я поверила, что иначе и быть не может, так как иначе меня совсем бы не было, а я есть. Я совсем успокоилась и перестала к этому обращаться. А потом мое воображение стали занимать уже новые впечатления.

Я давно приставала к родителям, чтобы они взяли меня в театр, но папа отказывал, повторяя свое любимое «еще рано». Наконец он решил, что если я многого и не пойму, то особого вреда не будет. Меня взяли в первый раз в Большой театр на «Демона». Я с нетерпением ждала, когда же

 

наступит желанный день. И вот он настал, и мы с мамой входим в театр. Там мне все сразу понравилось: и красивые картины на потолке, и бархатные темно-красные мягкие кресла, и что так много света и людей, нарядных, как на празднике. На мне тоже было мое любимое платье. Очень хотелось посмотреть, как выглядит оркестр, о котором я там много слышала, но мама сказала: в антракте...

Надо признаться, что «Демон» мне не очень понравился. В его содержание я не вникала (хотя мама предварительно мне его рассказала), и восприняла все с внешней стороны. Запомнились декорации, фигура Демона, танцы, и, особенно, апофеоз, когда Демон проваливался куда-то вниз, а оттуда вырывалось пламя. Это испортило все впечатление, так как я испугалась, что будет пожар, и стала просить маму скорее уйти.

Зато вторая опера, «Камо грядеши?», которую я слышала годом позднее, произвела очень сильное впечатление именно своим содержанием. До сих пор помню некоторые сцены и свои чувства. Одна из сцен происходила где-то в окрестностях Рима, ночью. Стояла большая толпа христиан с зажженными свечами и пела молитвы. Густой фиолетовый свет заливал все пространство и создавал тревожное настроение. Среди присутствовавших был и предатель Хилон, выдавший властям местопребывание христиан. Он был такой противный и страшный, что я не могла на него смотреть, и очень хотела, чтобы христианам удалось спастись. А последний акт, арена и сцена казни необычайно взволновали меня и долго потом не давали уснуть от жалости к казненным.

Я обратилась к маме за разъяснением непонятных мест, и тоща она рассказала мне все о Христе, о том, что Он отдал за нас Свою жизнь, а потому и мы должны отдать свою за Него, если это будет

 

нужно,— так, как это сделали христиане в опере. А потом, когда мы были в церкви, показала Его изображение, и Распятие вызвало у меня нестерпимую жалость. С тех пор у меня родилась какая-то особенная, полная сострадания и волнения любовь к Нему, и мне захотелось тоже умереть за Него. Тогда же мама подарила мне маленькое Евангелие, которое я храню до сих пор, и сказала, чтобы я почаще его читала.

Мои родители были верующими людьми, но церковь посещали редко, бывая там лишь по большим праздникам, исповедовались и причащались на Страстной неделе. Считалось, что главное — верить и исполнять заповеди, а молиться можно дома и вообще, где угодно. Говорилось, что многие постятся, соблюдают обряды, ходят в церковь, но остаются теми же грешными людьми, что и раньше, совершают недостойные поступки. Так что дело не в посещении храмов.

Я думаю, что у папы такой взгляд объяснялся, во-первых, тем, что его, как католика, не удовлетворяло наше богослужение; во-вторых, — и это могло быть главным — причина лежала в его увлечении теософией и индийской философией. Вероятно, он проделывал дыхательные и какие-то другие упражнения, хотя об этом никогда не говорил; знаю только, что он ежедневно занимался гимнастикой, выписывал журналы и покупал книги, связанные с теософией.

Маму теософия не интересовала. Она была глубоко верующим человеком и, как я уже упоминала, хотя и очень редко бывала в церкви, но постоянно молилась и любила Христа какой-то особой, трепетной любовью.

Одно время у нас на квартире происходили собрания кружка «Спиритуалист», в котором принимали участие мои родители. Я не помню, а, возможно, и не знала задач и цели этих собраний.

 

Нам, детям, разрешалось на них присутствовать, но младшие собраний избегали, так как им было слишком на них скучно, я же бывала почти всегда. Поэтому я знаю, что кружком руководил Владимир Павлович Быков, приятель моих родителей, впоследствии ставший священником и проповедником. Еще помню Елену Федоровну Сперанскую. Чем они занимались, я не знаю. Помню только, что каждый из присутствующих, которых было не так много, по очереди что-то говорил, читали Евангелие, а под конец мама импровизировала на фисгармонии, которую к нам тоща специально для этого привезли. То, что она играла, было так проникновенно, так прекрасно и возвышенно! До сих пор не понимаю, как ей удавалось заставить маленькую фисгармонию звучать, как орган! «Мама, ты сама придумываешь то, что играешь?!» — спрашивала я.— «Нет,— отвечала она,— это само приходит ко мне». Но как это приходит «само», представить я себе не могла.

Не знаю, чем руководствовались мои родители, считая желательным присутствие детей на этих собраниях. Должно быть, они предполагали, что если мы мало что сможем понять, то их настроение и атмосфера должны оказывать благоприятное влияние на наши души.

Той же зимой произошел случай, который мог иметь значительные последствия, если бы не решительность мамы, нашего ангела-хранителя.

Дело было вечером, папа, как всегда, был в театре, мама лежала в соседней с нашей комнате с приступом мигрени, которая периодически ее мучила. Она всегда закутывалась в старенькую ротонду, так как в этот момент ее всегда знобило. Я сидела за столом, стоявшим посреди комнаты, и выполняла уроки, а няня поблизости штопала наши чулки. Брат с сестрой, затеяв какую-то

 

игру, стали бегать вокруг стола. Ни просьбы няни, ни мои сердитые окрики на них не действовали. И вот, разыгравшись и разбегавшись, они налетели на большую керосиновую печку, стоявшую невдалеке от окна, которую в большие морозы помешали в нашу детскую на подмогу голландской.

Печка опрокинулась, разлилась огромная лужа керосина, и мгновенно взметнулось высокое пламя.

Вместе с няней мы в страхе бросились к двери и там остановились, как зачарованные смотря на огонь и не в силах двинуться с места. Пламя уже подбиралось к обоям и тюлевым занавескам, дым стал заполнять всю комнату, положение становилось критическим, и в этот момент появилась мама, сорвала с себя ротонду и швырнула ее в середину пламени. Тоща, опомнившись, и няня стала срывать с постелей одеяла и тоже бросать в огонь, стараясь накрыть то тут, то там выскакивающие языки пламени. От смрада тлеющих тканей дышать стало нечем, но огонь понемногу стал затухать и, наконец, совсем погас.

Открыли все форточки, все двери, устроили сквозняк, стали махать полотенцами, чтобы поскорее вышел дым. Нас, дрожащих от набежавшего холода и пережитого волнения, уложили в родительские постели, напоили горячим чаем, и мы со страхом стали ожидать отца, который должен был придти с минуты на минуту: что будет, когда он увидит, что у нас делается? Папа вообще не переносил ни малейшего запаха дыма, от которого приходил в сильное возбуждение, волновался и кричал.

Не помню уже, как обошлось в тот раз, но едкий запах еще долгое время стоял в нашей квартире, напоминая о случившемся. Няня же говорила: «Воистину, чудо совершил Господь Бог, не допустив пожара, а то хлебнули бы мы все горя!» Она была совершенно права — это было настоящим чудом...

 

 

Время шло незаметно. На другой год я перешла в следующий класс. Учиться было очень интересно, и ученье давалось мне легко за исключением математики. Детские дела стали отходить на второй план, появились разные заботы, ответственность за свои посту шеи. Познание мира шло своим чередом, а иногда и опережало время.

Как-то, когда мне было 13—14 лет, я увидела на папином письменном стаде книгу, под заголовком которой было написано «оккультный роман» и была нарисована полу женщина - полу зверь с большими крыльями. Это был один из романов Е.И. Крыжановской «Эликсир жизни». Все это меня чрезвычайно заинтересовало, так как хотя к этому времени я уже прочла много романов — классических, исторических и приключенческих, подобного я еще не встречала. Я решила непременно его прочитать, но сделать это как-нибудь так, чтобы пала не заметил, поскольку чувствовала, что разрешение его на это я ни за что не получу. Роман я проглотила с захватывающим интересом, и передо мной открылся новый мир, о существовании которого я не предполагала и в который сразу же поверила.

В увлекательной романической форме здесь рассказывалось о труднодоступных для широкого понимания вещах. Говорилось о невидимом для наших взоров потустороннем мире, нравственных законах жизни, посмертном существовании человека. Автор рассказывал о пути посвящения, которым следует маг, стремящийся к власти над видимым и невидимым миром, о колоссальной работе по перестройке себя, развитии воли, одухотворении плоти и дисциплине души.

 

Боже мой! Это было настоящим потрясением. Сколько мыслей, бурных чувств, желаний и вопросов вызвала эта книга! Я стала мечтать тоже пройти путь посвящения, стала мечтать о встрече с неведомым Учителем и создала его идеальный образ. Я верила, что это когда-нибудь осуществится.

Не берусь судить о художественной, а тем более познавательной ценности этой книги. Конечно, в вей есть много недостатков, фантастики, пошлости, вероятно и других грехов, но главное ее достоинство в том, что она будит мысль, пробуждает интерес к неведомому, отрывает от повседневности и призывает к борьбе с темными силами. Кроме того, в ней есть много истинного, подтверждение чему я позднее находила в индийской философии и в других источниках. А многое воспринималось интуитивно.

Я считаю, что встреча с книгой Крыжановской была важным этапом на моем пути.

Позднее, познакомившись с учением индийских йогов, я сразу поверила и приняла закон кармы, как непреложную истину. С тех пор я никогда не спрашиваю «за что», а только «почему», стараясь понять и разобраться в причине, чтобы сделать необходимые выводы. Это всегда помогает и облегчает трудные минуты моей жизни. Я верю, что существует не «возмездие», а необходимое следствие наших действий, и стараюсь всячески убедить в этом тех, кто жалуется на несправедливость судьбы. И — надеюсь на милосердие.

Детство мое закончилось трагическим происшествием в нашей семье.

Брат Женя, красивый и жизнерадостный тринадцатилетний мальчик, был своевольным и непослушным ребенком, с которым маме было очень трудно, а няне и подавно. Боялся он только отца, который, к сожалению, всегда был занят. Трагедия произошла в его отсутствие, как и во время пожара, во время мигрени у нашей мамы. Когда Женя,

 

радостный и возбужденный, вбежал со двора с каким-то старой системы револьвером, заряженным одной пулей, у мамы не хватило сил отнять его у него. Она только молила .вынуть пулю из барабана, но все было напрасно. Меня он тоже не слушал, а отнять у него револьвер — не хватило сил.

Когда он в шутку наставил на меня револьвер, я, испугавшись, что тот выстрелит, заставила его уйти. Со словами — «трусиха, чего ты боишься, там всего одна пуля, а он стреляет шесть раз», — он убежал в столовую. Оттуда раза два щелкнул курок, и вдруг — страшный гром и стук упавшего на пол револьвера. Когда мы в ужасе вбежали в комнату, представилась страшная картина: Женя сидел за столом, на который упала его голова, по скатерти стекали и со стуком падали на пол крупные капли крови, а стена сзади была забрызгана его мозгом...

Смерть была мгновенной.

Кто-то высказал предположение — не самоубийство ли это? Но это было нелепо. Он радовался и веселился, что в его руках наконец-то настоящий револьвер, который он выменял у товарища, стащившего оружие у своего отца.

В гробу он лежал со светлым лицом и радостной улыбкой, застывшей на мертвых губах. Что пережила наша семья в связи с этой драмой, рассказать трудно. Боялись за здоровье мамы, старались всячески успокоить ее нервную систему, а ее самое — отвлечь и утешить. Постепенно время и необходимые заботы о семье сделали свое дело. Рана зажила, хотя след от нее остался на всю жизнь.

 

* * *

Мое окончание гимназии совпало с началом революции 1917 года. Помню, что после мартовских событий в Петрограде мы всем классом несколько раз ходили по улицам Москвы среди шумевшей,

 

взволнованной толпы. Осенью произошел октябрьский переворот, в Москве были бои, но скоро все успокоилось. А уже на следующую осень, в преддверии зимы 1918/1919 года, в Москве появился призрак голода. Населению выдавали по У2 фунта хлеба в день и больше ничего. С 1910 г. мы жили в Старо-Конюшенном переулке на Арбате, и мои родители не имели никаких средств, кроме папиной зарплаты в театре быв. Зимина, и совершенно никаких запасов.

Когда наступила зима, мы очутились в ужасном положении. Квартира не отапливалась, и мы с сестрой переселились на кухню, где поставили маленькую железную печку — «буржуйку». Топили бумагой, старыми книгами, рубили все, что можно было рубить. Я спала на двух сдвинутых мягких стульях, постоянно разъезжавшихся, на которых можно было спать только скрючившись, а Лида — на плите, на которую был положен матрац. Папа и мама уходили в свою спальню, где было минус 2—3 градуса по Цельсию. Освещением служила самодельная лампа-коптилка, при которой я ухитрялась читать. Папа приходил из театра поздно, и мы кормили его лепешками из картофельных очисток.

На всю жизнь я запомнила небывалое пиршество: к Рождеству папе выдали в театре большого гуся. У мамы сохранилось немного чечевицы, которой она его начинила, и долгое время спустя мы вспоминали о незабываемом вечере.

Зима стояла очень суровой, и после того, как я простудилась, меня стали отпускать к соседке с первого этажа, чтобы я сидела с маленьким ребенком. Иногда я там оставалась ночевать.

 

Наконец пришла весна 1919 г. и мы снова ожили, переселились в свои комнаты, и жизнь стала как-то налаживаться. Моя гимназическая подруга Леля Андреева, ставшая потом актрисой, уехала в Воронежскую губернию, в местечко Алексеевку, и стала звать меня к себе, соблазняя привольным и сытным житьем. Разумеется, я моментально загорелась поехать к ней, но мои родители были категорически против такой авантюры. Только в сентябре, в преддверии новой зимы, обещавшей быть еще более суровой, чем предыдущая, они наконец согласились на мой отъезд.

Ехать пришлось в теплушке, до того набитой, что я задохнулась бы, если бы в стенке, к которой я была прижата, не оказалось щели, в которую проходил свежий воздух. После долгого и мучительного пути наш поезд дополз до станции Лиски, где нас и высадили, объявив, что дальше он не пойдет, так как дальше — белые. Я сидела на своем чемодане в полной растерянности, не зная, что делать. Однако вскоре ко мне подошел мужчина из нашего вагона, слышавший о том, что я еду в Алексеевку. Он сказал, что едет в Острогожск на ревизию маслобойного завода Синельниковых и может захватить меня с собой. «А оттуда вы как-нибудь доберетесь и в Алексеевку»,— закончил он.

Что мне было делать? Не подумав об опасности довериться незнакомому человеку, я согласилась, и часа через два мы были уже в Острогожске.

Синельниковы, бывшие владельцы маслобойного завода, приняли меня сочувственно, накормили обедом и оставили пока у себя, так как Алексеевка была занята белыми. Рассчитывать, что они скоро оттуда уйдут, не приходилось, поэтому Синельниковы предложили устроить меня на работу в конторе их же завода, находившегося на противоположном

 

конце города. Поблизости от него для меня нашлась небольшая комната в доме двух старых дев. Когда я пришла в контору, там была девушка моих лет — привлекательная, немного полная, с большими карими глазами. Это была Клавдия Борисовна Сурикова, дочь бухгалтера заводской конторы Бориса Антоновича Сурикова, который был еще и регентом хора единственной церкви Острогожска.

Мать Клавдии, Ольга Кузьминична, была умной, энергичной женщиной, ухитрявшейся содержать многочисленную семью, состоящую из двоих родителей и пяти дочерей, из которых младшей, Лизочке, исполнилось всего пять лет, на достаточно скромный заработок мужа. Свое девичье царство она воспитывала без особых нежностей, приучая к порядку и дисциплине.

По своему развитию, внутренней интеллигентности, характеру и повадкам Клавдия выделялась из всей семьи. Природа щедро одарила ее различными способностями и талантами — умом, хорошим голосом (она солировала в церковном хоре), музыкальностью, драматическим талантом. Единственная из дочерей, она получила гимназическое образование и впоследствии работала в музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко. Она много читала, очень любила Пушкина, знала наизусть многие отрывки из «Евгения Онегина» и прекрасно их декламировала. Любила она посипеть за роялем, конфискованным советской властью у Синельниковых, поиграть и поимпровизировать.

Вечерами к Суриковым обычно приходил Петр Николаевич Донцов — тенор, наш церковный солист. Иногда с ним бывал его товарищ Слава Курбатов, тоже певчий из нашего хора, и тогда начиналось музицирование: пели романсы, песни, дуэты, трио... Заканчивалось это обычно просьбой

 

«изобразить балет», и я носилась по большой комнате в вальсе с шарфом, мазурке и лезгинке ко всеобщему восторгу. В 10 часов вечера Петр Николаевич провожал меня домой.

Время шло незаметно. Кругом было спокойно и тихо, казалось, все забыли, что находятся в окружении белых. Однажды узнали, что Воронеж уже взят ими. И в одно прекрасное утро мы проснулись под перезвон колоколов. Оказывается, ночью красные незаметно ушли, и на их место, также без единого выстрела, вошли белые. Вот тут началась роскошная жизнь. Синельниковым был возвращен завод, и крестьяне сейчас же повезли на него подсолнух, чтобы жать масло, а на базаре появилась всевозможная провизия, о существовании которой мы давно уже позабыли.

С утра до обеда мы с Клавдией принимали в конторе крестьян, производили необходимые расчеты и выписывали квитанции на масло. Должна признаться, что математика была всегда моим слабым местом, я часто ошибалась, поэтому вскоре мне было оставлена только выписка квитанций.

Произошла и другая счастливая перемена в моей жизни. К моим квартирным хозяйкам на постой определили роту солдат, и теперь я боялась выходить во двор. Когда об этом узнала Ольга Кузьминична, она предложила переселиться к ним, чему я была очень рада. С нами познакомились и каждый вечер приходили молодые офицеры — танцевали, играли в фанты, шарады, кошки-мышки. Держали они себя в высшей степени корректно. Потом пили чай, причем всякий раз кто-нибудь из них приносил коробку конфет.

Но такое благополучие продолжалось недолго. Белые потихоньку ушли, и все вернулось на круги своя: завод вернули большевикам, а мы зажили по-прежнему с музицированием, играми и чтением.

 

По субботам и воскресеньям мы ходили петь в церковь. Помню наши путешествия к ранней обедне под необычайно яркими предрассветными звездами. Когда мы входили в церковь, было еще темно, а к концу обедни яркое солнце сквозь окна в куполе освещало наш клирос, и мы с особым чувством пели заключительный концерт. Часто после службы некоторые зажиточные крестьяне из окрестных деревень приглашали нас на блины и пироги.

Случалось, что мы сильно угорали, поскольку печь топилась «макухой» — прессованными выжимками подсолнуха. Тогда единственным спасением было мыть голову очень горячей водой или выбегать на мороз...

Я давно уже не вспоминала Лелю Андрееву и не думала, как попасть в Алексеевку. Но к весне стало известно, что белые оттуда изгнаны. Тогда я решила узнать о Леле и написала ей письмо. В ответ она приехала в Острогожск, пришла к нам и прогостила у нас два дня. Оказывается, все это время со своим учреждением она была в эвакуации и вернулась только после изгнания белых, так что сама судьба отвела тогда меня от этой поездки. Возвращаясь, она уговорила меня приехать к ней погостить в Алексеевку, а там уже решать, что делать дальше.

Вскоре я приехала к Леле, но очень быстро выяснила, что в Алексеевке, этом маленьком местечке, больше похожем на деревню, чем на городок, мне не стоит оставаться. Дело в том, что у Лели там был друг, близкий ей человек, некий Александр Яковлевич, который мне тоже сразу понравился. Вместе с ним и с Лелей на следующий день по приезде мы отправились в соседнее село на какой-то праздник, катались на «гигантских шагах», и все это время Александр Яковлевич не

 

отходил от меня, чем Леля была очень недовольна. Почувствовав это, я на следующий же день вернулась в Острогожск, и там застала приехавшего из Москвы уже знакомого ревизора Слюсарева. Он предложил вернуться с ним в Москву и, посоветовавшись с Суриковыми, я решила воспользоваться благоприятным случаем, тем более, что очень соскучилась по своим.

И вот я опять в товарном вагоне, одну половину которого занимаем мы со Слюсаревым, а вторую — 15 солдат. Не знаю, как получилось, но на нашу половину они не посягали...

Путешествие тянулось бесконечно. Поезд постоянно останавливался и подолгу стоял. Мы выходили из вагона, солдаты играли в карты, я собирала в поле цветы.

Ехали мы без происшествий, но, как оказалось, опасность подстерегала нас перед самой Москвой, Когда состав подошел к разветвленным путям, те внезапно стал ускорять ход. Вдруг послышались крики, люди стали выпрыгивать из вагонов, наши солдат как ветром сдуло. Ошеломленная, я ничем не понимала. Наконец, решившись, я тоже прыгнула и упала на рельсы, впрочем, так счастливо, что ничего не повредила. И тут поезд остановился, так и не успев врезаться в другой состав. Оказывается, катастрофа должна была произойти из-за неправильно переведенной стрелки. Мы снова погрузились в вагон и вскоре подъехали к Павелецком вокзалу. Слюсарев помог мне вытащить вещи и прощаясь сказал, что обязательно навестит меня у родителей.

С вокзала в Старо-Конюшенный пришлось идти пешком. Мои вещи нес какой-то парень, с которых мы договорились за бутылку подсолнечного масла

Материальное положение моих родителей оставалось все еще очень тяжелым. Небольшое облегчение приносил мамин заработок у наших знакомых фон Мекк, которые жили в соседнем Большом Афанасьевском переулке и давали маме заказы по шитью. Несколько раз приходил Слюсарев, водил гулять в парки, раза два в сад «Эрмитаж», и, наконец, сделал мне предложение. Разумеется, я отказала ему.

Людмила Николаевна фон Мекк, дочь фон Мекков, предложила мне

 

выучиться печатать на пишущей машинке, чтобы напечатать ее стихи, которыми она развлекалась в свободное время. Для этого я ходила в какое-то учреждение, уже после конца работы, и по разрешению его заведующей тренировалась печатать на машинке. Выучилась я довольно скоро, и стихи дочери фон Мекков были напечатаны. Но я поняла, что теперь у меня в руках есть специальность, и я должна найти работу машинистки.

К кому обратиться по поводу работы, я не знала. Поэтому, набравшись храбрости, я зашла в первое попавшееся мне учреждение, располагавшееся в доме № 10 в начале Тверского бульвара, мимо которого я ходила учиться печатать. Там находился Мосгубсоюз. Поднявшись на третий этаж этого красивого дома, я отворила первую же дверь, за которой оказалась большая светлая комната, в которой за столом сидел пожилой человек. Я робко спросила его, не нужна ли им машинистка. Он внимательно посмотрел на меня, сказал — «Да» — и приказал принести мне пишущую машинку. Две буквы у нее были сломаны, и кроме того, я не знала, как пишутся официальные бумаги. Но мой новый начальник был добр и снисходителен, и я осталась работать в этом учреждении. Тогда я не могла предположить, как впоследствии пригодится

 

мне это умение! Казалось, судьба сама вооружала меня для предстоящей борьбы...

 

* * *

Но машинисткой быть я не собиралась. Моей мечтой была сцена, я хотела стать оперной певицей — как мама, как отец, как мамины сестры и братья Махарины, певшие даже на сцене Большого театра.

Первым педагогом, который начал со мной заниматься, был мой отец. Первые занятия дались мне очень тяжело. Папа был нетерпелив, раздражался, а у меня сначала многое не получалось. Вместо радости, которую я ожидала, уроки превращались в мучение, и я начинала их бояться, Естественно, что продвижение шло медленно, и я вполне разделяю мнение, что заниматься со своими родными не надо. Но необходимую основу для будущего я все же получила.

Уже работая машинисткой, я случайно (впрочем, в случай я не верю) увидела афишу, объявлявшую набор в Институт слова, где были перечислены многие предметы, могущие быть полезными для моей будущей профессии, и я решила попытать счастья. Туда принимали на декламационное, литературное и ораторское отделения. Занятия в институте были вечерними, и я могла их совмещать со своей службой.

Посоветовавшись дома, я подала заявление на декламационное отделение и, выдержав испытания, была принята. Состав преподавателей был блестящий. Там были профессора Московского университета, артисты Малого театра, известные чтецы, историки и юристы. Для меня началась необыкновенно увлекательная жизнь. Из тесного семейного кружка я попала в большой коллектив студентов,

 

и общение с ними было очень важно для меня. А как обогащали меня интереснейшие лекции по таким предметам, как искусство сцены, декламация, ритмика и прочие! Как я радовалась, что попала сюда!

Примерно через месяц-полтора после одной из общих лекций ко мне подошел какой-то студент с ораторского отделения и сказал, что приходит иногда на наши уроки и наблюдает за мной. Мне очень не понравилось, что за мной кто-то наблюдает, о чем я ему и сказала. В ответ я услышала, что в этом нет ничего обидного, поскольку я ему очень нравлюсь. Когда же увидел, что я его не замечаю, то решил подойти и познакомиться. Я сменила гнев на милость, и он пошел меня провожать. Звали его Александр Сергеевич Поль, и это стало началом долгого пути, отрезок которого нам было суждено пройти вместе,— отрезок, сыгравший огромную роль в нашей жизни.

Но путь к нашему соединению был не прост и полон многими мучительными для меня перипетиями. Был период, когда мне казалось, что между нами ничего не должно быть, и чтобы не встречаться с моим будущим мужем, я ушла из института, не закончив его. Но чему быть, того не миновать. Не помню уже, что послужило причиной, но наши встречи возобновились и привели к благополучному завершению — венчанию в церкви Воскресения Христова в Кадашах.

Это было не обычное венчание, поскольку таинство совершалось одновременно над двумя парами: нашей с Александром Сергеевичем, и его знакомого по Институту Евгения Николаевича Смирнова, который венчался со своей однокурсницей Татьяной Дмитриевной Сумароковой. Не знаю, чем

 

это было вызвано — скорее всего, материальным соображениями, поскольку Александр Сергеевич с Евгением Николаевичем не были особенно близки, а Таню я едва знала и сблизиться с нею мне мешал ее всегда холодный взгляд. Инициатива исходила от Е.Н. Смирнова, который брал на себя всю организацию обряда, видимо потому, что его отец, недавно скончавшийся, был священником, более четверти века прослужившим в церкви Воскресения Христова в Кадашах, во дворе которой, в доме причта продолжали жить Смирновы.

Все было очень торжественно: храм ярко освещен, прекрасный хор и много народа, так как кроме своих прихожан пришли посторонние, привлеченные необычным зрелищем — венчанием вчетвером. Обряд совершал довольно известный тогда священник, писатель С.Н. Дурылин, который сказал: «Вот у Пушкина тоже Евгений и Татьяна, но у них не получилось, а теперь Евгений и Татьяна соединились...» Сама я с радостью предпочла бы более скромный обряд, совершенный над нами двоими, но так уж случилось, и, когда мы стояли под венцами, по бокам у А.С. Поля оказалось две невесты — я и Таня. Значение всего этого я поняла только десять лет спустя.

После ужина в доме Смирновых мы уехали с Александром Сергеевичем в мой новый дом, где нас встретила и поздравила свекровь, Инна Александровна. Так началась наша общая жизнь. Случилось все это 11 ноября 1923г.

Мои отношения со свекровью, как теперь говорят, «не сложились». В этом я не была виновата. Я хотела ее полюбить и хотела, чтобы она считала меня своей дочерью. Но, когда еще невестой А.С. Поль привез меня к ней знакомиться, она сразу же стала отговаривать меня выходить за него замуж, мотивируя

 

тем, что я еще слишком молода, что надо подождать, а главное — у Шуры плохая наследственность, бывают нервные срывы, и нам нельзя будет иметь детей. Но разве я могла от него отказаться?!

Когда же после свадьбы я спросила ее, «можно ли мне называть Вас мамой?», она ответила, что лучше не надо, так как... может обидеться моя мама. Разумеется, после таких слов у меня пропало всякое желание сближаться со своей свекровью, и я стала с тех пор обращаться к ней только по имени-отчеству. Отношения наши были корректными, но очень далекими. Она никогда не делала мне никаких замечаний или упреков, и насколько я помню, никаких конфликтов между нами не возникало. Много позднее, после разных событий, она сказала о своем сожалении, что не оценила меня, а у меня от той поры осталось горькое чувство от непринятой любви матерью человека, который был мне дорог. Только потом я поняла, что это произошло от ее безумной любви к сыну и ревности ко мне. Потом она была очень одинока, и я жалела ее.

Первое время после начала нашей совместной жизни с А.С. я продолжала ходить на службу, а следующей осенью была принята в консерваторское училище, сделав первый шаг к осуществлению своей давнишней мечты — стать оперной певицей. Попутно я знакомилась с теософией, антропософией, индийской философией и многим другим, очень много читала соответствующей литературы, по незрелости своей многого не понимая, но все же пытаясь применить это к жизни и даже проделывая отдельные упражнения йогов.

Дело в том, что в середине зимы 1923/1924 гг. А.С. познакомился с людьми, имевшими общие с нами интересы и стремления, был принят в их общество, а вскоре это стало возможным и для

 

меня. Таким образом, и здесь мною был сделан первый шаг — я стала у порога Посвящения, мечты и цели моего существования. Но скажу немного об этих людях.

Как потом мне стало известно, в Москву из Парижа после революции приехал посланник Ордена тамплиеров — рыцарь Сантей.^* Когда-то он был анархистом, в 1905 г. подвергался преследованиям полиции, бежал во Францию, там был посвящен в рыцари Ордена, а когда свершилась революция в России, был послан для организации отрядов тамплиеров.

Руководителем одного из таких отрядов стал Павел Антонович Аренский, с которым моего мужа познакомил художник Л.А. Никитин. Некоторое время спустя Аренский рассказал моему мужу об Ордене, посвятил его в рыцари и включил в один из кружков (отрядов), которым сам руководил. Мой муж не мог скрыть от меня такое необычайное событие, хотя делать этого не имел права, дав при посвящении клятву хранить это в тайне ото всех. Когда он мне рассказал, что его приняли в Орден, я растерялась: а как же я? Ведь мы должны быть всегда вместе! И стала просить устроить и мое посвящение.

А.С. согласился, что мы должны идти одним путем, и обещал поговорить об этом с Аренским. Тот пригласил меня для предварительной беседы, рассказал вкратце об Ордене, его целях, задачах, ответственности принимающих рыцарский обет, но сказал, что я молода, еще неопытна, не знаю жизни, поэтому мне надо подождать и проверить себя. Конечно, он был прав.

 

Но настал наконец знаменательный день и моего посвящения. От волнения я была как в тумане. Присутствовали трое рыцарей — Вера Александровна Завадская, которая тоща была женой Аренского, ее брат Юрий Александрович Завадский и Ксения Федоровна Лимчер, сестра жены режиссера В.С. Смышляева. От волнения я тогда не запомнила ни обстановки, ни краткой формулы посвящения. Помню только, что после этого я смогла посещать собрания в отряде, которым руководил Аренский и где находился мой муж.

Нас было десять человек, но кроме мужа я вначале никого не знала. Собрания происходили два раза в месяц, в разных местах — у нас, у Никитиных, у Аренских, еще у кого-то...

Необходимые знания об Ордене, его истории, об обязанностях рыцаря, о мирах высоких духов мы получали из легенд, которые нам рассказывал Аренский. Потом мы задавали вопросы и получали на них ответы. Никаких указаний или заданий для самостоятельной работы нам не давалось. Каждый сам, на основе воспринятого, должен был найти способ, как ему поступать в жизни, имея в виду общую цель — борьбу со злом во всех его проявлениях. По окончании занятий все мы быстро, по одному, расходились и никаких общих разговоров не вели.

Все это меня смущало и не могло удовлетворить. Размышляя над легендами, я искала ответы на встающие вопросы, и не могла их найти. Вероятно, я была слишком неопытна и не готова для такой работы.

Летом мы поехали на Черноморское побережье Кавказа и решили сойти на какой-нибудь станции по дороге в Сочи. Проехав несколько остановок, услышали, как проводник объявил: «Станция Лоо». А.С., которому очень понравилось это название, предложил сойти и попытать здесь счастья. Первая женщина, к которой мы обратились с вопросом,

 

где можно здесь поселиться, оказалась руководительницей теософской общины^*. Она ответила, что, кроме общины, устроиться неще, а в общину можно попасть только имея рекомендации. Но А.С. недаром умел разговаривать с женщинами — уже через несколько минут вопрос был улажен и мы получила приглашение остановиться у них.

Теософы арендовали прекрасную большую дачу бывшего фабриканта Крестовникова, стоявшую на высоком морском берегу. Прекрасный вид на море открывался с мраморной террасы, увитой вьющимися розами. На ее теплых, нагретых за день широких мраморных ступенях мы любили сидеть по вечерам, любуясь солнцем, опускавшимся прямо в море. Отсюда к пляжу вела широкая аллея высоких кипарисов, стоявших как темные свечи. Вокруг дачи был обширный сад с цветущими магнолиями, с пальмами, множеством роз и других, мне неизвестных растений, Казалось, мы попали в земной рай.    

Теософы жили коммуной на средства, получаемые от продажи овощей и фруктов с огорода и сада, которые они обрабатывали собственными силами, а также от дачников, которым они за недорогую плату сдавали на летний сезон комнаты с пансионом, поскольку питаться больше было негде. Трапезы были общие. В саду под деревом, за большим столом три раза в день собиралось все немногочисленное население дачи. Все приготавливалось и раскладывалось по тарелкам специальным дежурным.

Коммуна была очень бедна, и нас кормили только произрастаниями собственного огорода. Ни молока, ни мяса не полагалось. Кто хотел — мог добывать себе что-либо в соседней греческой деревеньке. Но мы тоже были бедны и не могли себе

этого позволить. В результате такого питания у А.С. даже развился фурункулез, за что меня в Москве нещадно выругала свекровь. Но разве я могла тогда сообразить последствия такой диеты?

Живя на этой даче, мы очень много путешествовали пешком, лазали по горам, купались и загорали — словом, наслаждались жизнью. Раза два мы побывали на собраниях теософов, но так как там было скучно и неинтересно, то этим и ограничились.

Я забыла сказать, что нас поместили в комнате, где перед этим жил Павел Антонович Аренский, принимавший нас в кружок, которым он руководил^*. Такому совпадению мы очень удивились, а когда узнали, что теперь он живет в соседней Головинке, написали ему и в ответ получили приглашение его посетить. Сделать это мы решили незадолго до возвращения в Москву, и условились, что Павел Антонович, как он сам предложил, встретит нас на станции у поезда. Но когда пришло время, А.С., повредивший накануне ногу, заявил, что он ехать не может и настоял, чтобы поехала я одна. Меня это очень смущало и волновало, поскольку нужно было оставаться там ночевать. Я не знала, что к Аренскому приехала Вера Георгиевна Орлова, только что вернувшаяся из Парижа с гастролей, думала, что он живет там один, страшно конфузилась и всячески отказывалась. Но А.С. был непреклонен, считая, что в данной ситуации ехать совершенно необходимо, поскольку Аренский выйдет нас встречать, а кроме того А.С. хотел

 

спросить у него разрешения ввести в Орден Анну Сергеевну Покровскую, антропософку, с которой он здесь познакомился. Скрепя сердце, я покорилась.

Как и было условлено, Павел Антонович встретил меня у вагона и, выразив сожаление об отсутствии А.С., повел к себе. Разговаривали мы по дороге, потому что, как я потом поняла, В.Г. Орлова так до конца их жизни и не была посвящена в тайну Ордена. Что же касается А.С. Покровской, то он оставил решение этого вопроса на усмотрение моего мужа.

Об этом эпизоде я пишу потому, что здесь, в другой обстановке и другом окружении, мне было дано пережить необычайное душевное состояние, воспоминание о котором осталось на всю жизнь и как бы выжгло в душе свои огненные письмена.

Был чудесный теплый вечер, постепенно переходивший в ночь. Одуряюще пахли магнолии и розы, звенели цикады... После разговоров за столом с Верой Георгиевной и Павлом Антоновичем я была одна в саду, в дом идти не хотелось. Я села на землю и, прислонившись к дереву, стала смотреть в бездонное темно-синее небо, на котором уже зажглись первые звездочки. Наступила удивительная тишина. Смолкли цикады, не было ни малейшего шороха, ни звука, ни дуновения ветерка. Казалось, что вся природа застыла в каком-то благостном покое, который постепенно сообщился и мне. Взошла полная луна, и все заполнил ее необычайно яркий голубой свет. Над всем миром разлился океан живого света, которого я никогда прежде не видела. В его волнах все казалось таинственным и нереальным. Я была, как во сне.

Сколько времени прошло в этом блаженном покое — не помню, вероятно, много, потому что, когда я очнулась, луна стояла уже высоко. Все было так невыразимо прекрасно, что мной постепенно стало овладевать какое-то непонятное вол-

 

яение и восторг. Я уже не могла сидеть на месте. я стала бродить по саду. Напряжение все нарастало и становилось мучительным. Нужно было что-то сделать, как-то его выразить, но как — я не знала. Я не могла понять, что происходит со мной, так как никогда прежде ничего подобного не испытывала. Хотелось слиться с этим живым светом, погрузиться в него, раствориться в нем...

Мною овладело какое-то исступление. Я обнимала деревья, прижималась к земле, ласкала траву и цветы. Сердце то бешено колотилось, то совсем замирало. Казалось, душа хочет вырваться из тела, и надо сделать только еще одно усилие, как она освободится, и наступит блаженство и покой. Но сделать этого я не имела права — надо было жить и учить уроки жизни. Понемногу я стала успокаиваться, приходить в себя и возвращаться к действительности. Я чувствовала себя невыразимо счастливой, соприкоснувшись с какой-то тайной, и это чувство не имело ничего общего с тем, которое я испытывала прежде.

Было уже очень поздно, надо было идти в дом, ложиться, но заснуть я не могла. О пережитом я никому не рассказывала и делаю это в первый раз. Но мой рассказ — только бледная схема. Да и как рассказать о том, для выражения чего нет слов?

Я никогда больше не испытала подобного состояния, но воспоминание о нем осталось чудесным даром судьбы, источником света и радости, к которому я всегда прибегала в самые трудные минуты моей жизни. Это был как бы талисман, прикосновение к которому давало поддержку, бодрость и веру в свои силы. Точно милостивая судьба, готовя меня к будущим испытаниям, заранее вручила мне его. И как же я за это ей благодарна!

Утром я вернулась в Лоо, а вскоре — ив Москву, так как у А.С. кончался отпуск.

 

По возвращении все вошло в свою колею, и время полетело. За всякими делами и заботами промелькнуло около пяти лет. Ничего значительного в моей духовной жизни в этот период не происходило. Я продолжала посещать собрания нашего орденского кружка, руководители которого менялись. Так однажды Аренский сказал, что мы должны познакомиться с учением о космическом строительстве и посвящении, изложенном в 22-х арканах Каббалы, зашифрованных в символах. Это было поручено рыцарю и руководителю другого отряда Алексею Алексеевичу Сидорову, человеку очень талантливому, ученому, поэту и художнику, профессору какого-то института. Он занимался с нами у себя дома, и однажды поручил мне напечатать с изготовленных им самим деревянных клише карты арканов, каждый из которых, как известно, выражает определенную философскую концепцию эволюции духовного мира. Я приходила к Сидорову в его отсутствие и успешно выполнила эту работу.

Забегая вперед, скажу, что когда по возвращении из ссылки я встретилась с Сидоровым на улице лицом к лицу, он отвернулся и сделал вид, что меня не узнал. Меня это очень обидело, потому что общение с ним было очень интересным.

Другим руководителем отряда, сменившим Аренского, стала Мария Вадимовна Дорогова, с которой мы тогда встретились впервые. Все мы знали, что Сидоров, будучи тогда ею увлечен, посвятил ей большую поэму на рыцарский сюжет. В это время в кружке были сестры — Надежда Михайловна Ронжина и Вера Михайловна Разумова, а также писатель Георгий Петрович Шторм. Но все эти занятия меня не удовлетворяли. Мне казалось, что все это — только самое начало, главное же еще впереди. Пока же жизнь увлекала своими интере-

 

сами, делами, радостями и огорчениями. Я продолжала учиться в Музыкальном училище, увлекалась пением, выступала на ученических концертах. Каждое лето мы ездили куда-нибудь отдыхать, иногда — со Смирновыми, нашими партнерами по венчанию. Они тоже состояли в Ордене, но в другом кружке. Во время наших путешествий были и опасные приключения — один раз мы чуть не погибли в глубокой трещине на леднике, другой раз — в море на лодке во время внезапно налетевшего шторма.

 

* * *

Наконец училище успешно закончено, но еще неясно, что делать дальше. Это лето 1930 г. мы проводили вместе с Таней и Евгением Николаевичем на даче в Переделкино, где в те годы было очень мало народа. Смирновы уехали с дачи раньше нас. Осенью, перед самым нашим возвращением в Москву, внезапно появилась Таня и сообщила, что Евгений Николаевич арестован. Это был удар грома среди ясного неба, поскольку никто из нас к этому не был внутренне подготовлен. Сначала мы растерялись, не зная, что предпринять, и полагая, что у нас тоже могли побывать гепеушники, которые или ждут нашего возвращения, или вот-вот приедут сюда. Колебались — ехать в Москву или выждать несколько дней здесь, пока не выяснится обстановка. Наконец, решили все-таки ехать, так как ожидание будет слишком мучительным, а чему быть — того не миновать.

С волнением поднимались мы по лестнице на свой второй этаж, не зная, что нас ожидает за дверью. Оказалось, что у нас был обыск, наша комната опечатана, на А.С. оставлен ордер на арест. Мы поняли, что для нас настал час испытаний, надо быть твердыми и мужественными, чтобы оправдать доверие своих Учителей.

 

А.С. позвонил по телефону, указанному на ордере, и спросил, как он должен поступить — ждать, когда за ним придут, или идти самому? Ему ответили — приходите и захватите с собой вещи. В нашем распоряжении оставалось мало времени. Было решено дома не оставаться, а ночь провести у Тани и ее дочери, чтобы последний раз в спокойной обстановке побыть вместе и там проститься. Так мы и сделали, а на другой день зашли к себе домой за необходимыми вещами, и после тяжелого прощания А.С. с матерью, медленно пошли на улицу Дзержинского, как тогда уже была переименована Лубянка.

Был чудесный солнечный день, но мы его не замечали, а шли все медленнее и медленнее, держась за руки, как дети. Около двери, в которую он должен был войти, А.С. немного помедлил, я в последний раз поцеловала его, он взялся за ручку и распахнул дверь, которая захлопнулась за ним с тяжелым стуком. Я перешла на другую сторону улицы, села на какой-то подоконник и стала ждать — не вернется ли А.С.. У меня все еще теплилась надежда, что, может быть, его допросят и отпустят, и решила сидеть здесь до вечера. Но через некоторое время ко мне подошел некто в гражданском и со словами «гражданка, здесь сидеть нельзя!» велел мне уйти. Я встала и передвигая ноги, как автомат, пошла домой...

Надежды на чудо больше не было. Надо было действовать, срочно устраиваться на работу, поддерживать свекровь, совсем больную от горя. О пении нечего было и думать, надо было искать место машинистки, что мне удалось достаточно быстро сделать. Но я еще не успела оформиться, как поздно вечером мне принесли повестку, по которой на следующий день к 10 часам утра я должна явиться по тому же адресу к следователю Кирре.

 

Сердце у меня так и упало, но я все еще не предполагала, что меня тоже арестуют. На тот день я условилась со своей мамой, что в 16 часов мы встретимся с ней на вокзале, и она поможет мне перевезти с дачи оставшиеся там мелкие вещи. О вызове я ее не стала предупреждать, рассчитывая, что до 16 часов успею освободиться, да и не хотела напрасно ее волновать.

Ровно в 10 часов я была на месте, не взяв с собой ничего, кроме книги, о чем позднее горько сожалела. Ждать пришлось несколько часов, и когда я совсем измучилась и устала, меня вызвали к следователю. Когда я его увидела, мне сразу стало страшно. Это был пожилой человек с жестоким неподвижным лицом, не знавший, казалось, пощады^*. После обычных вопросов он предложил мне назвать имена тех, с кем я была связана по Ордену. Я назвала тех, кто уже был арестован. Он настаивал, говоря, что сейчас же меня отпустит, если я назову остальных. Я отказалась. Тогда он позвонил, вошел солдат и повел меня вниз по лестнице.

Было ровно 16 часов, и, несмотря на тяжесть моего положения, я думала только о том, что мама уже ждет меня на вокзале и с тревогой смотрит по сторонам в надежде, что я вот-вот подойду. Я чувствовала ее все возрастающее волнение, ее страхи, что со мной что-нибудь случилось, и ужасно мучилась. Как я упрекала себя, что не предупредила ее о моем вызове! И все

 

 

потому, что я хотела сделать лучше для нее, а на деле причинила ей липшие страдания. Я молила Бога, чтобы с ней ничего не случилось, и она поскорее успокоилась.

Меня привели в какую-то комнату, отобрала сумочку, часы, крест и обручальное кольцо; женщина обыскала меня, заставив снять одежду. Все это мне было безразлично, хотелось только одного — чтобы меня поскорее оставили в покое. Наконец, все процедуры были окончены, и меня заперли в другой комнате с решетками на окнах и стеклами, замазанными мелом. Я постелила на пол свое легкое пальто и легла, так как едва держалась на ногах.

На другой день следователь Кирре снова вызвал меня, спросил, не одумалась ли я, уговаривал, кричал, грозил, а когда мои нервы не выдержали, и я расплакалась — отправил обратно. Потом меня сфотографировали, а ночью на «черном вороне» отвезли в Бутырскую тюрьму на долгое сидение, которое продолжалось с полгода.

Наша первая камера была довольно большой, но и народа в ней было много, так что лежать на нарах было довольно тесно, мы почти прикасались друг к другу. В основном, ее наполняли интеллигентные женщины всех возрастов, объединявшиеся в небольшие группы в зависимости от культурности, характеров, интересов, а также от получаемых передач, которыми делились с неимущими.

Первое время, пока не наладилась связь с внешним миром, было очень тяжело физически и морально. Но я старалась всячески держать себя в руках и не поддаваться тяжелым мыслям. И все же, когда я получила первую передачу от мамы, я не могла удержаться от слез волнений и радости.

 

Самым тяжелым были допросы, производившиеся преимущественно по ночам. Нельзя было спокойно лечь спать, так как совершенно неизвестно, когда тебя могут вызвать. Я ужасно боялась следователя Кирре, хотя он вел себя вполне корректно, но от него исходила такая атмосфера, что я ощущала себя кроликом, на которого смотрит удав. От этого по возвращении в камеру я долго не могла заснуть. Все это изматывало нервы, но почти все время пребывания в тюрьме я ощущала такой внутренний подъем, что силы быстро восстанавливались.

О том, что за стеной находятся наши товарищи, арестованные по этому же делу, я узнала из записочки, брошенной в глазок нашей камеры. И я была счастлива, что разделяю общую участь, так как считала все это испытанием для себя, а оставшись на свободе — страдала бы от сознания, что не допущена к нему по каким-то причинам, как недостойная... Если же я здесь, со всеми,— значит, в меня верят и я обязана оправдать это высокое доверие и достойно принять все, что меня ждет на моем пути. О будущем я не думала — настоящее требовало собранности, дисциплины и мужества. Я не должна была позволить себе расслабляться. Беспокоилась я, главным образом, об А.С., о его здоровье, настроении и о том, как он переносит тюремную обстановку. Но никаких сведений о нем до меня не доходило.

Прошло три месяца, полагающиеся, как мне сказали, на завершение следствия, после чего без суда выносился приговор. Но пошел уже четвертый месяц, а все оставалось по-прежнему. Очевидно, следовало ждать второго срока. Я уже привыкла к тюремному режиму, особому камерному быту, стараясь облегчить его всем, чем только могла. Жили мы в камере дружно, не ссорились, наоборот, старались друг другу помочь. Несмотря на однообразие, время шло незаметно.

 

Такие общие мероприятия были полезны и нужны, поскольку отвлекали от тяжелой действительности и, очищая атмосферу, в которой мы находились, отгоняли от многих мрачные мысли о будущем. Другими развлечениями была ежедневная получасовая прогулка, хождение в баню, за книгами в библиотеку, в тюремную лавочку. Самым замечательным и с нетерпением ожидаемым днем была суббота, когда приносили передачи. Это был день хоть какого-то общения с родными и близкими, с внешним миром. Но что-либо конкретное о внешнем мире мы могли узнать только от новеньких заключенных, время от времени попадавших в нашу камеру^*.

Вторая половина моего бутырского сидения проходила уже не столь благополучно. Я ушибла колено, в котором начался воспалительный процесс - оно распухло, болело, и я не могла ходить. На ежедневных прогулках приходилось стоять или на что-то присаживаться. По счастью, среди нас оказался врач-хирург, и она очень мне помогла. Она поставила правильный диагноз и лечила всеми возможными в нашем положении средствами, но заболевание оказалось серьезным, и я хромала не менее полугода.

Наконец, по завершении второго срока, следователь Кирре вызвал меня, прочел приговор — трехлетняя ссылка в Западную Сибирь,— и тут же в своем присутствии дал краткое свидание с А.С. Тот шепнул мне, что его отправляют на три года в концлагерь на Север, и незаметно сунул мне в руку записочку, которую я потом много раз перечитывала и которую храню до сих пор. Мои надежды, что нас отправят вместе, рухнули. Я обратилась к Кирре с просьбой соединить нас, но тот

 

 

ответил, что это невозможно, поскольку у нас «разные статьи». Вернувшись в камеру, я впервые горько заплакала: предстоящие три годы разлуки с мужем показались мне вечностью.

Вскоре после этого я получила свидание с мамой, которая сообщила, что мне назначен Новосибирск. После этого меня перевели в пересыльную камеру, где я провела двое суток вместе с большой группой мужчин, и в четвертом часу ночи повели какими-то глухими путями к вагонам на железнодорожной станции. Несмотря на такую конспирацию, кое-кто из родственников осужденных разузнал с какого пути нас будут отправлять, и пришел проводить близких.

Погрузили нас в специальные зарешеченные вагоны, грязные и холодные. Женщин в этапе было только двое, и в целом вагоне ехали мы одни. До Новосибирска поезд тащился двенадцать суток, поскольку двигался он только ночью, а днем отстаивался на каких-то запасных путях. Наконец, мы прибыли. Но вместо долгожданной свободы я опять попала в тюрьму, недоумевая, что это значит.

Когда я вошла в маленькую камеру, куда меня поместили, место оказалось только на табуретке, стоявшей возле самой двери. Все остальное пространство — на нарах, под ними и на полу — было занято лежащими женщинами. Некоторые из них были больны, метались и бредили в сильном жару. Смрад стоял нестерпимый. Наутро оказалось, что все они больны сыпным тифом. Их унесли, а всех оставшихся отправили в баню, где продержали несколько часов, пока дезинфицировали наши вещи. В результате, мой меховой капор и рукавички, которые мне передала мама при свидании, погибли, и я осталась с голыми руками и в легкой шапочке. Между тем, на дворе стоял конец января, да еще в Сибири!

 

Спасал меня только большой шерстяной шарф, который мне прислала в Бутырки Вера Георгиевна Орлова, жена Павла Антоновича Аренского, с которой мы были дружны. Тогда этот шарф доставил всем нам огромное удовольствие, поскольку был надушен прекрасными французскими духами, и он путешествовал по камере, так как все хотели его понюхать. Во время сильных морозов я надевала его поверх шапочки и закрывала все лицо. Он стал моим верным другом и служил мне на протяжении всей ссылки.

После бани мне было объявлено, что в Новосибирске меня не оставят, а отправят этапом в деревню, в отдаленный район. Это был удар, к которому я не была подготовлена ни психологически, ни физически, физически — потому что из-за больной ноги не могла идти пешком и, будучи легко одета, в тонких фетровых ботиках, которые по глупости отправила мне моя сестра вместо валенок, я не имела никаких, столь необходимых для Сибири теплых вещей. Ну, а психологически — потому что вместо жизни в большом городе, где была возможность работать, я обречена была прозябать в глухой сибирской деревне, надеясь только на помощь моих родных. Обо всем этом я и размышляла в ожидании дальнейших событий. Надо было внутренне подготовиться и изо всех сил держаться, не расслабляться и не падать духом, потому что впереди меня ждал этап.

 

* * *

Но пока дело дошло до этапа, после Новосибирска мне пришлось побывать еще в одной тюрьме, страшной тюрьме елизаветинских времен, находившейся в Омске. Это было большое строение с толстыми каменными стенами, мрачными сводами и перегороженными решетками коридорами. Атмос-

 

фера здесь была кошмарная, и мне сразу стали мерещиться всякие ужасы. По сравнению с этой, новосибирская деревянная тюрьма с ее маленьким двориком казалась уютной и доброй.

Меня поместили в большой камере вместе с воровками и проститутками. Я так их боялась, что решила обосноваться под нарами, чтобы совсем с ними не общаться, и выползала оттуда только утром и вечером, когда производилась поверка, и приносили кипяток. В то время больше всего меня беспокоила мысль — почему меня держат в тюрьме и когда это все кончится? Спросить было некого, оставалось только терпеливо ждать. Под нарами меня никто не беспокоил, и я могла все время размышлять о разных вещах. В частности, я думала о том, что вот и мне доведется испытать путешествие в Сибирь пешком, и я узнаю по себе, каково было тем женщинам, о которых я читала в книгах. «Крест дается по силам»,— вспоминала я не раз слышанные мною слова и укреплялась в мысли, что, следовательно, эти силы у меня есть, и Бог поможет мне.

Помимо всех этих переживаний я страшно беспокоилась о судьбе А.С., не зная, где он, в каких условиях находится, здоров ли, есть ли у него все необходимое, и как много времени пройдет, когда я смогу что-либо о нем узнать. Еще я терзалась мыслями о том, что мама давно уже ждет обещанной мною телеграммы из Новосибирска, а я смогу послать ее только по прибытии на место, то есть не из Новосибирска и вообще неизвестно когда. И все это время она должна будет мучиться и волноваться, предполагая, что со мною случилось что-нибудь ужасное! Я ломала голову, как дать ей знать о себе, послать хотя бы коротенькую записочку. «Может быть, мне как-то удастся сделать это перед отправкой»,— утешала я себя, и, действительно, одна женщина, оказавшаяся возле нашей

 

партии, после того как нас выпустили из тюрьмы и готовили к путешествию, согласилась отправить — и отправила!— мое коротенькое письмецо. Низкий поклон ей за это!

Мама потом говорила, какое было счастье получить от меня эту весточку, узнать, что я жива и здорова, хотя они с папой и пришли в ужас, узнав о предстоящем мне этапе.

По каким-то причинам нас задержали еще на сутки, поместив на ночь в большую камеру, которую заперли снаружи. Партию составляли мужчины-уголовники и две женщины, одной из которых была я. Другую высылали за проституцию. Очутившись в такой ситуации, я не сразу осознала, какую опасность она таила для меня, но на душе было тревожно, я не знала, куда мне приткнуться, чтобы на меня поменьше обращали внимания. Особенно приставал один молодой парень, от которого я не знала как отделаться. Слава богу, на помощь мне пришел пожилой татарин Шакир, огромный, неуклюжий, похожий на медведя, которого я сначала испугалась. Он сел возле меня и сказал: «Не бойся, со мною тебя никто не тронет». Парень отстал, а Шакир, видя, что у меня нет никакой еды, поделился со мной своим хлебом, что меня очень тронуло.

Всю ночь я не сомкнула глаз, желая только, чтобы она поскорее прошла, а Шакир, прислонившись к стене, дремал около меня. Год спустя, проходя куда-то через Рыбино, в котором я жила, он разыскал меня, и я была рада угостить его всем, чем только могла.

Ночь прошла благополучно, и мы, наконец, тронулись в наш далекий, более чем четырехсот-верстый путь. Перед отправкой нам было объявлено, что отныне мы — свободные граждане, но что нас будут сопровождать два милиционера в качестве охраны и как проводники.

 

Был сильный мороз, и милиционер Сеня, молодой, симпатичный парень, замыкавший шествие, посмотрев на мою экипировку и, особенно, на ноги в фетровых ботиках, сказал: «Гражданочка, в таких сапожках только в городе ходить, а здесь у нас в поле снегу по колено. Ты и до ближайшей деревни не дойдешь, как без ног останешься». А заметив, что я еще и хромаю, разрешил сесть в его сани и укутал овчинным тулупом.

Ехали мы медленно, шагом, как шли мужчины. Временами, уставая сидеть в санях, чтобы размяться, пока позволяла нога, я шла пешком за санями. Никакого продовольствия, даже хлеба или сухарей, нам на дорогу не дали, и питались мы только тем, что нам подавали крестьяне, когда мы проходили по деревням или останавливались на ночлег. В таком случае хозяйка дома сейчас же ставила самовар и угощала всем, что находилось в доме. Вообще, на протяжении всего пути крестьяне чрезвычайно сочувственно относились к нам и помогали всем, чем могли. Женщины особенно жалели меня и спрашивали: «А тебя-то, такую молоденькую, за что гонят»? И старались сунуть мне на дорогу кусок хлеба или лепешку. А мне было вовсе не стыдно, подобно нищенке, принимать от них это подаяние...

Милиционер Сеня ограждал меня на остановках от приставаний особенно назойливых мужчин, и всегда ночевал в той избе, куда помещал меня. И сам не позволял себе ничего лишнего, как оказалось потом, до времени, когда произошел следующий случай.

Ощущая в течение нескольких дней какое-то недомогание, однажды утром я почувствовала себя совсем больной и едва могла подняться. Но надо было двигаться, и я, едва добравшись до саней, лежала в них весь день, как пласт. Голова раскалывалась, был сильный жар и озноб. К вечеру жар

 

настолько усилился, что я уже ничего не соображала. Мысли путались, и я уже не помнила, как очутилась лежащей на лавке в теплой избе. Хозяйка, не знавшая, что со мной делать, вдруг вспомнила, что у нее был какой-то порошок, нашла его и дала мне. В полузабытье я взяла его в рот, ощутив кисловатый вкус. Очевидно, это был аспирин, каким-то чудом попавший в крестьянскую избу маленькой глухой сибирской деревеньки. Потом меня уложили на горячую русскую печь, покрыли тулупом, и я точно провалилась в какую-то бездну. Поздней ночью в полной темноте я очнулась и почувствовала, что все прошло и я совсем здорова. Голова была свежей, сознание ясным, хотя поначалу я не могла сообразить, ще я и как сюда попала. Аспирин избавил меня от тяжелой болезни, а, может быть, и от смерти, если бы в таком состоянии меня по морозу повезли дальше.

Потом я услышала, что ко мне на печь кто-то пробирается, ложится рядом и крепко обнимает. Это был Сеня, который пришел требовать от меня «благодарности» за свое «снисхождение», как он объяснил. Меня выручила печка, с которой, очутившись на самом ее краю во время борьбы, я благополучно свалилась на стоявшую рядом лавку. Опасаясь очередной атаки со стороны своего «благодетеля», я легла на полу у двери, чтобы выскочить, если понадобится, в сени. Невеселые мысли теснились у меня в голове, пока я с нетерпением ждала рассвета. Я понимала, что после происшедшего пользоваться санями я ни за что не буду, хотя, не говоря уже обо всем остальном, сил идти после болезни у меня никаких не было. А потом начинала надеяться, что все как-нибудь обойдется и устроится, как обходилось и устраивалось до сих пор.

Утром, когда Сеня стал звать, чтобы ехать дальше, я сказала, что пойду вместе со всеми, так как даром пользоваться его снисхождением не хочу,

 

а благодарить так, как он желает, — не могу. Еще д сказала, что не ожидала от него, что он может воспользоваться моей от него зависимостью. «Ну и замерзай, уговаривать не стану, раз ты такая гордая!» — сказал он и отошел.

Сначала я шла вместе со всеми, но очень скоро отстала. Я еще видела вдали конец процессии, догом она скрылась за очередным поворотом дороги, и я осталась совсем одна среди необозримого снежного пространства.

Был чудесный зимний день. Светило яркое солнце и, как сейчас помню, на ослепительно белом снегу лежали синие тени от каких-то кустиков, попадавшихся иногда возле дороги. Несмотря на месяц март, мороз был очень сильный, и я начала замерзать, так как шла очень медленно, постоянно оступаясь и проваливаясь по калено в снег. «Наверное, я не дойду, — думала я, не зная, далеко ли до ближайшей деревни,— но буду идти, пока хватит сил, а потом сяду на снег и замерзну. Говорят, что это легкая смерть, перед которой будут сниться чудесные сны...»

Мне вдруг стало так горько и так себя жалко, что потекли слезы. Но все мое существо противилось такому концу. Я стала думать, что он — невозможен, что я уже перенесла так много испытаний, конечно же, не для того, чтобы замерзнуть здесь на дороге. И я заставляла себя идти, и шла, и шла, уже не чувствуя окоченевших ног. «Сейчас сяду и немного отдохну»,— думала я, но откуда-то появлялись силы, и я дошла до деревни, хотя порой и теряла уже надежду.

В этой деревне наш этап расположился на отдых и на ночлег. В избе, где меня отогревали, меня разыскал Сеня и сказал, что очень тревожился и ругал себя, что позволил мне идти. Еще он сказал, что виноват, и просил не сердиться и не обижаться, потому что я «зазнобила его сердце». Мне было

 

приятно, что он осознал свою вину и не оказался негодяем, тем более, что я все равно была бы вынуждена ехать в его санях,— мои бедные ноги совсем отказывались служить.

Дальнейшее наше путешествие протекало спокойно. Сеня не позволял себе вольностей, и я ему доверилась. Доведя нас до села Рыбино и сдав начальнику местного ГПУ, он вернулся в Омск, откуда написал, что просит выйти за него замуж, обещая беречь и «носить как розу душистую». Таким неожиданным предложением и закончился мой этап.

Сейчас, много лет спустя, вспоминая и переживая вновь все события, я чувствую себя как бы наблюдателем их, и вижу, что, начиная с ареста, попав в исключительные условия, я воспринимала их как проверку и испытание моих сил. Я вижу, что всякий раз при новом испытании мне посылались силы помощи, без которых я вряд ли смогла выдержать этот путь, и всякий раз, когда я оказывалась в критическом положении, мне посылалась защита и охрана. Наконец, на протяжении всего пути я получала помощь от всех людей, которые делились со мной куском хлеба, заботились обо мне, как могли, сочувствовали и проявляли душевную теплоту, благодаря чему я не ощущала себя одинокой.

 

* * *

Село Рыбино, в котором мне предстояло жить, хотя и находилось в отдаленном районе Омской области, все же не было той «дырой», в которой я так боялась очутиться. В Рыбино располагало районный центр с райисполкомом, кооперацией, рядом хозяйственных организаций, почтой и церковью. По прибытии на место я должна была преж-

 

де всего явиться к начальнику местного отдела ГПУ, который, узнав, что я умею печатать на машинке, направил меня в райисполком, где я и проработала до конца ссылки.

Сначала мне было очень трудно. Я чувствовала себя заброшенной, изолированной от всего того, что раньше составляло мою жизнь. Ощущение было такое, что я попала в другую тюрьму, только более обширную. Все было чужим — обстановка, люди, уклад жизни, даже небо и звезды. Стало немного легче, когда наладилась связь с родными, которым я отправила телеграмму тотчас же по выходе из ГПУ. Как я благодарила Бога за то, что здесь была почта! От скольких лишних волнений и беспокойств благодаря этому я была избавлена. И что бы я делала без нее?

Вскоре я познакомилась с некоторыми из ссыльных, отнесшихся ко мне очень сочувственно. Особенно тепло и радушно принимали меня муж и жена украинцы, постоянно зазывавшие к себе, угощавшие, чем Бог послал, и всегда готовые помочь всем, чем только возможно. Здесь же отбывал ссылку и фотограф Сергей Абрамович Стативкин со своей женой, Клавдией Степановной Екимовой. Благодаря своей профессии, он всегда был при деньгах и ни в чем не нуждался, часто получая от заказчика оплату натуральными продуктами. На краю села в маленькой избушке жил со своей матушкой ссыльный священник отец Василий. У них была корова, и я часто ходила к ним за молоком.

Через некоторое время, когда переписка с родными наладилась, мама сообщила, что они и отцом собираются приехать ко мне летом. Это наполнило меня радостным ожиданием, хотя я и тревожилась, как мама выдержит такой далекий и тяжелый путь на лошадях. Но все обошлось благополучно. Они приехали поздним вечером, усталые, разбитые долгой дорогой, но радостные от того, что мы наконец

 

свиделись. Обо мне и говорить было нечего. Все время, что они прожили у меня, мы не расставались, за исключением времени моей работы. Погода стояла прекрасная, теплая, и мы много гуляли по окрестностям.

Приезд моих родителей стал событием для села, где все моментально становилось известным. Когда мы втроем проходили по улицам, все смотрели на нас из окошек, приветливо здоровались, а иногда и заходили побеседовать с гостями из такой далекой Москвы. Встречая же меня по дороге на работу, поздравляли, как на празднике — «с радостью тебя, Лена!» — и меня умиляло это сочувствие простых людей.

Но время бежало и вместе с ним приближался день разлуки. И вот он наступил. Мы с мамой плакали, лапа пытался нас успокаивать, но не слишком убедительно. Провожать моих родителей вышли все соседи, а я собиралась проехать с ними, сколько будет возможно. Подъехал возчик Федя на своей таратайке и стал торопить с отъездом. Мы выехали за околицу в поле, и лошадка резво побежала по знакомой дороге, по которой мы часто ходили гулять до старинной часовни. Вот мы ее проехали, мне надо слезать, мы прощаемся... Чтобы прекратить тяжелую сцену, Федя с размаху ударяет лошадь кнутом, и последнее, что я слышу — мамин горестный вскрик. Мои ноги подкосились, я упала на дорогу и отчаянно зарыдала...

После отъезда родителей потекли дни, похожие один на другой. Было очень тоскливо. И все же после свидания с ними мне стало легче на душе, согретой их самоотверженной любовью и лаской. Кроме того, наконец-то я получила долгожданное письмо от А.С., из которого узнала, что он нахо-

 

дится на Севере, в сносных условиях, работает в каком-то учреждении и просит не беспокоиться о нем, если долго не будет известий, так как писать ему разрешено очень редко.

Наступила суровая сибирская зима. Понемногу я стала привыкать, приспосабливаться к обстоятельствам новой жизни. Помогала работа, пускай и не интересная, но дававшая возможность общаться с людьми и быть в курсе событий. Кроме того, на работе я получала хлебный паек, а это было крайне важно, так как достать в Рыбино муку было невозможно.

Зима была очень холодной. Мороз постоянно доходил до 50'С, но я легко переносила его, благодаря сухому воздуху. К этому времени я уже обзавелась валенками, а хозяйка дома, в котором я жила, связала мне из толстой шерсти чулки и варежки. Мое лицо спасал зеленый шарф Веры Орловой, так что я ничего не отморозила. Все было благополучно, если не считать, что однажды ночью я чуть не умерла от угара, а после того, как меня вытащили на мороз с непокрытой головой, я долго болела жестокой ангиной. Помог местный фельдшер, составивший какое-то необыкновенное полоскание. Когда же потом я попросила дать мне этот чудодейственный рецепт, он ответил, что не может, так как забыл, откуда он его взял и что туда входило...

Следующим летом мои родители повторили свой подвиг, опять приехали ко мне, и на этот раз расставание было спокойным. Поскольку осенью следующего года мой срок заканчивался, решено было, что они больше не приедут и будут ожидать меня в Москве. Изредка я получала письма от А.С., из которых узнала, что он освободится раньше меня, уже в середине зимы, потому что ему сокращался срок за хорошее поведение, когда два дня считались

 

за три. Узнала я также, что к ним в лагерь на свидание с мужем, содержавшимся там же, приезжала Таня Смирнова, виделась с А.С. и рассказывала ему о его матери, которую часто посещала...

И вот однажды, в конце февраля, около полуночи, А.С. появился у меня в Рыбино.

В ту ночь, хотя было уже очень поздно, я никак не могла лечь спать, потому что мучилась жестокой зубной болью и все время прикладывала к щеке подушечки с горячей золой. Кто-то стучал в дверь, потом проснувшаяся и вышедшая хозяйка крикнула мне: «Лена, встречай гостей!» И когда ко мне в комнату вошел А.С., от волнения и радости зубная боль у меня моментально пропала. Оказывается, А.С. припозднился, потому что возчик был мертвецки пьян, так что ему самому пришлось править лошадью, а к нашему дому он свернул потому, что здесь он увидел единственное светящееся окно — все село уже спало и спрашивать, где я живу, было больше не у кого.

Конечно его удивило мое внезапное исцеление, но «для профилактики» он заставил меня потом есть сырую картошку, полагая, что у меня начинается цинга. Я сопротивлялась, но он был непреклонен.

С приездом А.С. возникло много сложностей, главная из которых заключалась в том, что я потеряла работу. Незадолго до этого у нас сменился начальник ГПУ, пришел очень неприятный человек, который тотчас же уволил меня из райисполкома, считая, что ссыльные не должны там работать. В результате, я лишилась не только заработка, но и хлебного пайка. Имевшуюся у меня муку мы быстро съели, и мне пришлось идти одалживаться к знакомому фотографу, у которого всегда все было. К счастью, свекровь дала А.С. кое-что из одежды для обмена, и сын нашей хозяйки, боевой, смышленый паренек съездил с вещами в какую-то де-

 

ревню и привез два пуда зерна. Но в Рыбино не было мельницы. Поэтому мы с А.С., привязав меток с зерном к сайкам, отвезли его в другую деревню, верст за пять, где находилась мельница, и там смололи его на муку. В тот день было ровно 50°С, но ветра не было, и мы благополучно совершили это путешествие.

Приближалась весна. Я оставалась без работы, денег не было, мука подходила к концу. К Пасхе мои родители прислали небольшую посылку с продуктами, среди них был сахар, которого здесь нельзя было достать и которому особенно был рад А.С. Он часто просил меня дать ему в чашку немного муки, которую смешивал с сахаром и ел, как пирожное.

Мы долго обсуждали, что нам делать и как лучше поступить. Ведь мой срок кончался только осенью, тогда как А.С. был уже свободен. Жить в Москве нам было запрещено, значит, нужно было устраиваться в каком-либо другом городе. А.С. очень хотел остаться здесь со мной до конца, но это означало, что без работы, денег и без хлеба мы должны были просить помощи у моих родителей, а это было невозможно. В конце концов решили, что он вернется в Москву, будет жить там нелегально, пока где-нибудь не устроится, а я, освободившись и побывав у родителей, приеду к нему на новое место нашей жизни.

Но вот как случается: едва только уехал А.С., как меня чуть ли не на следующий день вернули на работу. Я не могла не подосадовать на обстоятельства: случись это немного раньше, ему не пришлось бы уезжать, и мы, хотя и с трудом, но пережили остававшийся мне срок до освобождения.

Спустя какое-то время А.С. написал мне, что, по-видимому, он сможет устроится в г. Балахне на Волге, хотя окончательно вопрос еще не решен. Это меня обрадовало, и я с нетерпением ожидала

 

конца своего плена, отмечая на календаре крестиком каждый прошедший день. Наконец, меня вызвал начальник местного ОГПУ и сообщил, что я свободна и могу ехать, куда хочу, кроме Москвы и некоторых других крупных городов.

Радостная, полная надежд, я возвращалась домой. На Казанском вокзале в Москве меня встречали родные и свекровь. А.С. среди встречающих не было, и Инна Александровна сказала мне, что сейчас его в Москве нет, а до его возвращения предложила пожить у моих родителей. Конечно, я согласилась, подумав про себя, что перед отъездом в Балахну к А.С. хорошо несколько дней провести в родном гнезде, пусть даже на нелегальном положении. С чувством огромной радости и счастья я заснула вечером этого дня в нашей, такой дорогой мне квартире на Старо-Конюшенном, а на следующее утро получила от А.С. письмо, в котором он сообщал, что с болью в сердце вынужден со мной расстаться, потому что его отношения с Таней Смирновой зашли слишком далеко, он запутался в чувствах к нам обеим, но теперь ничего изменить не может, хотя и любит меня по-прежнему.

Удар этот, нанесенный так неожиданно и так жестоко, мне было трудно выдержать. До моего сознания никак не могло дойти, что между нами все кончено. Я снова и снова перечитывала его письмо, стараясь понять, как все это могло произойти, и ничего не понимала. Ведь вот же, совсем недавно, сразу же после освобождения, несмотря на жгучий сибирский мороз он примчался ко мне в Рыбино, а потом никак не хотел уезжать от меня! И уехал лишь потому, что заставила необходимость. Причем здесь Таня, к которой он всегда питал только дружеские чувства?

 

Моим первым движением было ехать обратно в Сибирь. Мне казалось, что там мне будет легче перенести свалившееся на меня несчастье. Но сознание горя, которое я причиню таким поступком своим родителям, в особенности маме, остановило меня. Кроме того, в глубине души еще теплилась надежда, что, может быть, это еще не конец, что все обойдется, и А.С. снова вернется ко мне. Но и она была у меня отнята после одного переживания, когда я вдруг почувствовала, что между мною и моим прошлым встала непроницаемая стена, никакого возврата быть уже не может. Другими словами, я ощутила непреложность случившегося. «Это карма!— сразу подумала я.— И мне дается возможность искупления ошибок прошлых воплощений...»

Поняв это, я покорилась, оставила надежды, перестала терзаться вопросами и недоумениями. Надо было жить, найти точку опоры, надо было действовать. Сил было мало, но как и тогда в снежном поле, уже на пределе, ко мне стали притекать новые силы...

Позднее, кузина А.С. Поля рассказала мне, как все произошло.

Вернувшись от меня из Рыбино, А.С., будучи на нелегальном положении, не мог ночевать у матери, опасаясь ночных проверок. Тогда Таня, муж которой еще не вернулся из лагеря, предложила ему приходить ночевать к ней. Эти совместные ночевки и послужили началом их связи. А.С. не придал ей поначалу особого значения, полагая, что с моим приездом все само собой прекратится, а потому и скрыл ее от меня. Поэтому же он просил и Таню ничего не говорить мужу, пока я не вернусь, чтобы потом вместе все обсудить. Она обещала. Но воспользовавшись моментом и справедливо полагая, что когда я приеду, А.С. с ней не останется, выложила все мужу, как только он вернулся из лагеря. На это

 

тот ответил, что если Таня уйдет от него, то он лишит ее дочери, запретив с ней видеться. И Таня поначалу отказалась от дочери, которой было уже около восьми лет.

Вот почему, после долгих колебаний А.С. решил: если Таня принесла для него такую жертву, то и он должен принести в жертву меня и остаться с Таней.

Я его не обвиняла и не осуждала, не питала к нему никогда злых чувств, вспомнив наше совместное венчание и поняв его символическое значение, содержавшее в себе предсказание нашего будущего, в котором А.С. было предназначено было стать мужем обеих невест, стоявших возле него с двух сторон. Так оно и случилось.

Что касается Тани, то ее вероломство причинило очень много страданий не только мне. Прежде всего, оно искалечило всю жизнь (в особенности — детство) ее дочери Наташи, породив в ней множество дурных чувств, черт и лютую ненависть к А.С., который, как внушил ей отец, лишил ее одновременно и матери, и отца. Эту ненависть к себе А.С. испытывал на протяжении всей их совместной жизни, так что после смерти Татьяны Дмитриевны вынужден был уйти из дома к Е.Г. Гнесиной.

Для Евгения Николаевича Смирнова, мужа Тани, все прошедшее стало еще большей трагедией, чем для меня. Это было крушением всего — любви, семьи, надежд, идеалов. Он проклинал дружбу и верность, отошел от веры, богохульствовал и постоянно грозил местью. Не знаю, что случилось бы дальше, если бы его сестры и родственники не образумили его. Несколько лет спустя, в 1937 г., он был снова арестован, а затем и расстрелян.

Вскоре после получения мною этого письма, А.С. приехал в Москву и просил у меня свидания. Мы встретились. Он хотел продолжать встречи, но для меня это было невозможно. Прошлое ушло навсегда. Я простила ему все, и мы расстались.

Я никогда не возвращалась к этим событиям, коренным образом изменившим все течение моей жизни, ничего не вспоминала и не переживала. На все это был наложен какой-то запрет, может быть еще и потому, что мое чувство к А.С. сгорело без остатка, и сердце мое долгое время оставалось пустым и холодным. Теперь же, исполняя задание, я должна все пересмотреть, увидеть то, чего не разглядела тогда, и дать оценку прошедшему уже с позиций приобретенного жизненного опыта.

Коснувшееся меня тогда веяние кармы, в которую я верила чуть ли не с детства, заставило меня ощутить непреложность совершившегося и избавило от мучительных и жгучих переживаний ревности, злобы, обиды, возникающих обычно в подобной ситуации. У меня уже не могло возникнуть ощущения несправедливости судьбы. Все случившееся я считала своим личным несчастьем, в котором никто не виноват, с которым необходимо смириться, чтобы пережить, не падая духом, как и полагается подлинному Рыцарю. Подобное состояние было благом, так как появись у меня эти чувства, насколько тяжелее мне было бы пережить всю боль разрыва, тоску и образовавшуюся пустоту в жизни.

Главной виновницей происшедшего я считала Таню, поведение которой в отношении А.С. меня и раньше немного настораживало, хотя я упрекала себя в беспричинной ревности. Что же касается А.С., то я тогда полагала, что он просто поддался слабости. Находясь в тяжелом душевном состоянии после его письма, погруженная в свою боль, я не вдумывалась в его поведение, ничего не видела и не замечала.

Теперь же я вижу, что с самого начала, едва я вышла из вагона на Казанском вокзале, меня встретили ложь и обман. Ведь как просто и естественно держала себя моя бывшая свекровь, не допустившая меня вернуться в нашу прежнюю квар-

 

тиру под тем, якобы, предлогом, что А.С. сейчас нет в Москве. А сам он, вместо того, чтобы встретить меня и чистосердечно во всем признаться, как следовало сделать Рыцарю, по заранее обдуманному плану готовил мне письмо, чтобы оградить себя от всего тяжелого, что могло бы произойти. Как было жестоко оставлять меня в заблуждении до последней минуты, не попытавшись подготовить к неминуемому удару, и нанести его неожиданно в самый момент моего возвращения! Причем удар этот оказался приурочен к самому трудному времени моей жизни, когда, уже не имея возможности уехать с ним в Балахну, я оставалась в Москве под угрозой ареста и новой ссылки, нуждаясь в опоре и помощи. Думаю, что, бросив меня на произвол судьбы, он усугубил этим свою вину.

Мне очень тяжело и трудно об этом писать. Но сейчас, находясь наедине с собой, я должна назвать все своими именами. В душе поднимаются чувства, которых тогда не было — возмущение и жалость к себе. Зачем это? Не понимаю. Но появилась мысль: не сотвори себе кумира...

Нет! Кумира я себе не сотворила. Я не идеализировала А.С., так как, прожив с ним в тесной близости около 10 лет, слишком хорошо знала все его достоинства и недостатки. Я знала и любила А.С. как человека, избравшего светлый путь, человека доброго, отзывчивого и общительного, человека обаятельного, привлекавшего к себе людей. Обладая талантом оратора и даром импровизации, он широко пользовался этим, когда впоследствии вступил на педагогическое поприще. Его любили ученики и товарищи по работе, и после своей смерти он оставил по себе самую светлую память.

 

Сейчас, вновь пройдя через давно пережитое, я считаю, что поступок А.С. Поля был одной из ошибок, которые совершают многие люди. Говоря о «поступке», я имею в виду не самый факт разрыва, который, как я и сейчас полагаю, был кармически обусловлен, а о том, как он его осуществил — его поведение и тот извилистый путь, по которому он пошел. Этот путь бросает на него тень, но, как известно, даже тени исчезают в полдень...

Как и тогда, я не имею к нему никакого зла, я ни о чем не жалею, тем более, как я поняла впоследствии, этот разрыв был необходим для меня, для моего дальнейшего становления. Особенности характера А.С. Поля и его нервная система требовали постоянного душевного напряжения, отвлекали и мешали работе над собой. Так что и в этом подтвердилась народная мудрость: что ни делается — то к лучшему.

Я смотрю сейчас на его портрет, где он, как живой, улыбаюсь ему в ответ на его добрую улыбку и благодарю за все хорошее, что у нас было...

 

* * *

После того, как А.С. Поль прислал мне свидетельство о нашем разводе, а сам, зарегистрировав свой брак с Таней, получил возможность остаться в Москве^*, я оказалась в критическом положении. Я не знала, что мне делать и куда деться. У меня не было никаких документов, и никаких справок, способных легализовать мое положение, я достать не могла. У меня не было ни нужных связей, ни

 

протекции, и сама я была совершенно неспособна как-то хитрить и кого-то обманывать, даже если дело шло о, моей собственной жизни. Ехать мне было тоже некуда, поэтому я оставалась у родителей. А это было сопряжено со страшным риском:

тогда были частые ночные проверки документов, и меня, конечно же, сразу бы забрали, причем высылка грозила тогда не только мне, но и родителям... Каждый вечер мы старались как можно позднее лечь спать, со страхом ожидая позднего ночного звонка. В случае проверки, я готова была прятаться в большой сундук, который папа привез из Италии. Такая жизнь была очень мучительна, изматывала нервы и была ужасна для моих родителей, и без того переживавших за меня.

Наконец кто-то, кажется. Вера Михайловна Разумова, наша давнишняя с А.С. приятельница, приехавшая навестить меня, посоветовала съездить в Калинин (Тверь), где легче, чем в Москве, было получить временный паспорт, как это сделал в свое время Поль. Тем более, что в это время там жила недавно возвратившаяся из лагеря В.Р.Никитина, у которой проходили иногда наши орденские собрания, и у которой теперь можно было остановиться^*. Об этом она передала мне через кого-то из наших общих знакомых, вероятнее всего, через Леонтьевых, тоже членов нашего Ордена, которым удалось вернуться в Москву так же, как это удалось на следующий год Полю.

Собравшись с духом, я поехала в Калинин, и с этого началась моя борьба за возможность остаться в Москве. У меня не было энергии и желания к этой борьбе, но необходимость побуждала к действию и отвлекала хотя бы отчасти от пережива-

 

емого горя. Я помню, как жила у Веры Робертовны в ее маленькой комнатке, как мы вместе с ней спали на единственной кровати, укрываясь ее старой оленьей дохой, которая прошла с ней все годы лагерей, как на следующий день я отправилась в городское отделение милиции... Мне повезло, что в течении двух лет в нашем домоуправлении меня не выписывали. Получалось, что в Москве я отсутствовала только один год. Один год — не три, поэтому на вопрос начальника милиции, где я была этот год, я заявила, что после окончания училища сначала не могла найти работу, а потом поехала на гастроли в провинцию. По-моему, он видел, что я вру, но заметить этого не захотел и дал мне временный паспорт, с которым я могла здесь прописаться. Теперь дело было за хозяином дома, потому что, как мне объяснила Вера Робертовна, без прописки полученная мною бумажка ничего не стоила. Что было делать? Я снова собрала все свои силы и повторила все то, что говорила начальнику милиции. Думаю, что этот человек тоже не поверил моему рассказу, но не стал вникать, пожалев меня так же, как пожалел начальник милиции, и на следующий день я получила долгожданную прописку.

В Москву я вернулась через неделю, получив трехмесячную передышку. Но этого было слишком мало, потому что паспорт был временным, и по истечении его срока все возвращалось к прежнему состоянию. Тогда один из учеников отца, Володя, которому он особенно доверял, предложил мне вступить с ним в фиктивный брак, чтобы прописаться на его площади. Это позволяло мне обменять мой временный калининский паспорт на постоянный московский. В загс мы пошли с ним, ничего толком не узнав, и когда подали документы на прописку,

 

оказалось, что, снимая угол у какой-то старушки, он не имеет никакого права прописать там еще и меня. Пришлось срочно разводиться, причем в загсе нас сурово отчитали за легкомыслие.

И все же Володя оказал мне большую услугу — устроил на работу машинисткой в ЦНИИПС — Центральный научно-исследовательский институт промышленных сооружений, находившийся на площади Дзержинского. Теперь из окна, перед которым стоял мой столик с пишущей машинкой, я могла любоваться зданием, откуда три года назад меня увезли в Бутырскую тюрьму.

Но вот истекли отпущенные мне законом три месяца, и я стала ходить на работу не только с просроченным паспортом, но и со страхом перед всеми последствиями, которые ожидают меня и моих родителей в случае проверки. На сцене опять появился итальянский сундук...

Меня уговаривали попытать счастья еще раз с фиктивным браком, тем более, что нашелся человек, готовый мне помочь — один из товарищей Поля по университету, имевший собственную площадь, но я была категорически против. А поскольку меня все время мучило сознание, что из-за своей бездеятельности подвергаю родителей опасности, я стала настраивать себя на возможный отъезд из Москвы. Тем более, что такой вариант внезапно принял вполне реальные перспективы.

Кузина А.С.Поля, Мария Николаевна Черногубова, очень сочувствовавшая моему положению, познакомила меня со своим приятелем, Варлаамом Ч., приехавшим в командировку из Тбилиси. Она рассказала ему о моем положении, и он, будучи каким-то начальником, обещал устроить меня к себе на работу и даже обеспечить жильем. Кое-что во этом плане меня смущало, но все же я была готова на него согласиться. Наоборот, все мои близкие и друзья от него отговаривали, полагая, что мне не

 

следует уезжать из Москвы. И вот однажды, пригласив одновременно меня и Вениамина Похолкова, о котором я говорила уже как о человеке, готовом мне помочь, устроили все так, что я согласилась да предложенный им фиктивный брак. И в этот же день из Тбилиси пришло письмо от Варлаама Ч., в котором он сообщал, что вопрос с работой и жильем решен, и он только ждет моего сообщения о приезде.

Что мне было делать? Оба эти варианта были мне не по душе, казались не слишком надежными и таили в себе возможные неожиданности. В обоих случаях мне приходилось доверяться незнакомым людям. Ехать в Тбилиси мне просто не хотелось, а здесь, чтобы не подводить Вениамина, мне предстояло какое-то время жить с ним в одной комнате, играя роль его действительной жены. Это меня тревожило, хотя мне и говорили о нем, как о благородном и порядочном человеке, искренне желающем мне помочь. И только когда мне стало известно, что он живет в одной комнате со своей сестрой — я решила дать согласие.

И вот мы идем в его районный загс, а затем «счастливый муж» везет молодую жену на трамвае к себе домой. Мое приданое — маленький чемоданчик и большой эмалированный таз. По дороге мы знакомимся и учимся говорить друг другу «ты».

Не стану подробно рассказывать о нашей совместной жизни, хотя она и была достаточно своеобразной. Вениамин оказался славным парнем, правда, не слишком общительным. Он мужественно переносил всяческие неудобства, в том числе необходимость спать под окном на газете. Мне была предоставлена единственная раскладушка, в то время как его сестра Шура стелила свой матрац на ночь возле печки. Кроме раскладушки в нашей комнате стоял простой стол и три табуретки. По-

 

мещение было временным, Вениамин должен был вскоре получить квартиру в достраивавшемся доме и потому не заводил никакой мебели. Относился он ко мне по-товарищески, не позволяя ничего лишнего. Хорошие отношения, как будто бы, складывались и с его сестрой. Но все это оказалось до поры до времени.

Вначале предполагалось, что я должна буду прожить у Вениамина три месяца, но выяснилось, что для получения постоянного паспорта надо выдержать вдвое больший срок. Меня и так тяготила такая жизнь, бытовые неудобства и сознание, что я стесняю хороших людей, а теперь приходилось запастись терпением еще на три месяца. Беспокоилась я и как к этому отнесется Вениамин, но он, казалось, не имел ничего против. Более того, я стала замечать, что его отношение ко мне начинает приобретать новый оттенок, и это не могло меня не беспокоить, поэтому я с нетерпением ожидала конца испытаний.

Наконец, наступил долгожданный и страшный день, когда я должна была явиться к начальнику милиции для разговора, после которого решится моя участь: или я получу постоянный паспорт, или, если все откроется, меня ждет, новый арест и ссылка. Но, видимо, не для того мне так везло, чтобы все рухнуло в последний момент. Я получила новый, теперь уже «настоящий» паспорт, и Вениамин решил отпраздновать это событие. Мы устроили маленькую вечеринку, после которой он сказал, что любит меня и просит стать его настоящей женой.

Это предложение, которого я давно уже втайне опасалась, очень меня огорчило, потому что я должна была ответить ему отказом за ту великую услугу, которую он мне оказал. Я сказала, что продолжаю любить Поля, а потому принять его предложение для меня совершенно невозможно.

 

Он меня понял и больше к этому не возвращался. д я невольно вспомнила омского милиционера Сеню я подумала, что в жизни ничего даром не дается, за все так или иначе надо платить.

Шура же, узнав о предложении, сделанном мне ее братом, сказала, что если я его приму, стану его женой и хозяйкой новой квартиры, в которую мы незадолго до этого перебрались, она сейчас же дойдет на Дзержинскую площадь и донесет на меня. При этом она смотрела на меня с такой злобой, что я не сомневалась в ее решимости выполнить эту угрозу. Мне ничего не стоило ее успокоить, поскольку я в тот же день вернулась к родителям. Лишь тут я поняла, что мое присутствие в их доме Шура терпела исключительно из-за брата, который ждал квартиру, и готова была на любые поступки, лишь бы меня из этой квартиры выжить.

Через неделю Вениамин прислал мне извещение о нашем разводе и о том, что ему теперь ничего не нужно, поскольку он завербовался работать на прииски и уезжает в Сибирь.

Так закончилась, увенчавшись успехом, эта долгая авантюрная эпопея, из-за которой могли пострадать очень многие люди. Сейчас я вижу, как благоприятно складывались все обстоятельства, что власть имущие или не видели, или не хотели видеть мои незаконные действия, и разрешали мне то, на что не имели права и за что сами могли понести ответственность. Я вижу, как в самую существенную минуту ко мне на помощь являлся необходимый человек, и все улаживалось. Конечно, так происходило не случайно. Мне надо было остаться в Москве, иначе моя судьба могла сложиться иначе, а это не входило в какие-то высшие планы, по которым должна была строиться моя жизнь.

 

Я очень устала от всей этой суетной, полной волнений и забот жизни, хотя она и отвлекала меня от тяжелых мыслей, помогая пережить первое, самое трудное время. Отдых был необходим, и я, дождавшись отпуска, осенью 1934 года поехала на Кавказ. Там, в тишине и одиночестве, в долине, окруженной снежными горами, бродя по лесным тропинкам, я успокоилась и ожила. Захотелось поскорее избавиться от гнетущих чувств, подняться выше этой сферы и снова ощутить веяние духа.

Я много размышляла о превратностях моей судьбы, о том, насколько все мы беспомощны, отдаваясь потоку жизни, ни во что, не вглядываясь, ничего не замечая. А ведь, сколько полезных уроков можно было бы извлечь и избежать ошибок! И я опять стала мечтать о встрече с Учителем.

 

* * *

По возвращении с Кавказа в Москву я возобновила свои занятия пением и музыкой, которых так долго была лишена. Надо было восстанавливать утраченное и много работать для того, чтобы посвятить себя музыкальной деятельности и думать о публичных выступлениях. Мечта о сцене меня не оставляла. Я начала заниматься с концертмейстером Викторией Федоровной Рождественской, ассистентом Елизаветы Федоровны Петренко, но прошло много времени, прежде чем я решилась попробовать свои силы.

Началось все с самодеятельности в одном из Домов культуры, где я могла приобрести опыт выступлений на публике и в большом помещении. Естественно, вначале я очень волновалась, не все шло гладко, но уже спустя год мои выступления были настолько удачны, что я была премирована швейной машинкой, которую с великим трудом

 

дотащила домой с концерта: она мне служит и до сих пор. После этого я пошла на пробу в Филармонию, была принята и стала участвовать в концертах и гастрольных поездках. Часто приходилось выступать в Большом и Малом залах московского Дома ученых. Очень интересной и запомнившейся была поездка в Ясную Поляну для выступления в концертах, составленных из любимых произведений Л.Н. Толстого в его доме и основанной им школе, в которой он сам преподавал. Нас сердечно и гостеприимно принимал сын писателя, Сергей Львович Толстой: ему понравился наш концерт, который прошел удачно и с большим подъемом. На другой день был концерт в школе.

В Ясной Поляне мы провели три дня, и все эти дни Сергей Львович служил нам экскурсоводом, рассказывая о жизни своего великого отца. А на прощание подарил всем нам чудесные розы из сада.

Но такая деятельность меня не удовлетворяла. Я считала ее только началом, а не своей окончательной профессией. Для оперной сцены требовалась дальнейшая подготовка, и хотя я начала заниматься со знакомым дирижером, но и этого было недостаточно. Чтобы устроиться потом работать даже в какой-нибудь провинциальный театр, требовались отсутствующие у меня знакомства и связи. Здесь все как-то не ладилось и не устраивалось, к тому же от карьеры оперной певицы меня стал отговаривать отец. «Видно, не судьба»,— все чаще приходило мне в голову, хотя я не могла представить себе никакую другую деятельность, кроме музыкальной.

Но и здесь жизнь пришла мне на помощь. Совершенно случайно я узнала, что в Москве недавно открылся Институт по усовершенствованию музыкантов-педагогов, куда приглашены лучшие преподаватели и профессора из Консерватории и Мо-

 

сковского университета. Институт был задуман как филиал Консерватории и имел такие же права. Программа образования, когда я с ней познакомилась, оказалась такой обширной и интересной, что я, никогда не помышлявшая стать педагогом, решила туда поступить, чтобы пополнить свое образование. Меня даже не смутило обязательное условие после окончания института отработать два года на периферии, которое надо было давать при поступлении. «Если я не захочу преподавать, то меня никто насильно не заставит, — думала я, — и вообще, там видно будет!»

Однако нежелание посвятить себя педагогической работе было у меня так велико, что, несмотря на весь мой интерес, я медлила подавать документы и уже почти решила отказаться от поступления, как вдруг, повинуясь какому-то импульсу, сорвалась и помчалась в Институт, чтобы все узнать. Оказалось, что я опоздала: прием закрыт, испытания должны были начаться на следующий день. Но, узнав, что я — дочь известного педагога А.И. Вишневского, меня в виде исключения допустили на приемные экзамены. И я была принята.

С огромным интересом и увлечением я стала посещать лекции и занятия. Институт давал такие глубокие и обширные познания по некоторым музыкальным дисциплинам, какие Консерватория просто не могла себе позволить, и я до сих пор с благодарностью вспоминаю годы своей учебы.

По окончании института, я была направлена в Витебск для работы в музыкальном училище. Вероятно, с помощью отца я могла остаться в Москве, но тут уже я сама не хотела нарушать данное мною обязательство. Кроме того, я считала, что направлением в училище, а не на какие-нибудь курсы или в школу, мне было оказано особое

 

доверие, поскольку я не имела еще никакого опыта преподавания. Да и начинать свою работу мне хотелось вдалеке от своих педагогов и знакомых.

И вот я в Витебске. Директор училища принял меня очень доброжелательно, хотя удивился моей молодости, сказав, что ожидал более пожилого и опытного педагога. Я была смущена такой встречей, но заявила, что имею уже пятилетний стаж работы, не в силах сознаться, что за душой у меня всего только диплом и рекомендация. К счастью, документы предъявлять мне не пришлось.

Страшно было начинать занятия. Как примут ученики, как отнесутся к молодому педагогу, заменившему их старую учительницу, которую только что уволил директор, не согласный с ее методами преподавания? Но когда я села за рояль и стала прослушивать учеников, то вдруг почувствовала себя так, как если бы я уже давно всем этим занималась. Мне предстояла трудная работа с учениками, у которых оказались дурные навыки пения, которых следовало исправлять, поскольку их вели неправильным путем. По счастью, мне сразу удалось завоевать их доверие, и дальше все пошло хорошо. Директор, приходивший несколько раз на уроки, остался ими доволен, поскольку сам, будучи певцом, хорошо разбирался во всех этих вопросах.

Мы часто говорили с ним о различных школах пения, о методах обучения, о певцах. Сначала он предложил мне выступить с концертом в училище, а затем предложил подготовить с ним заключительную сцену из «Евгения Онегина» П.И.Чайковского, чтобы исполнять ее в городе и в районе. У него был недурной баритон, я согласилась, и мы несколько раз выступали в городских концертах и выезжали в окрестные села.

 

Потом я удивлялась и спрашивала себя: откуда у меня возникла такая непонятная уверенность и смелость? Это не было свойством моей натуры, поскольку у меня было сильно развито чувство ответственности. Потом я поняла, что так произошло потому, что с детства я постоянно слышала и видела, как папа занимается со своими учениками, слышала его замечания, упражнения, видела объяснения и показы. Кроме того, я слушала многих прекрасных певцов из папиной коллекции граммофонных пластинок, которые он собирал на протяжении всей своей жизни. Все это незаметно запечатлевалось в памяти, а теперь всплыло на поверхность. Другими словами, у меня действительно была большая практика, только пассивная, а, кроме того, вероятно и способности, необходимые для такого тонкого и сложного дела, как обучение пению.

Так, вопреки всем своим желаниям и стремлениям, вместо сцены я очутилась в классе. Вначале я считала это чем-то временным, надеялась на какой-то счастливый случай, но потом перестала об этом думать. В сознании моем все более укреплялась мысль, что прежние неблагоприятные обстоятельства, от которых я страдала, возникали потому, что я шла неверным путем по жизни. Меня старались отвести от этого пути, что и случилось, поэтому я должна наследовать и продолжать «служение благородному искусству», как любил говорить мой отец, который скончался в феврале 1940 г., то есть в первый год моей работы в Витебске.

Он давно болел, и осенью 1939 г. я уезжала в Витебск с каким-то тяжелым чувством, прощаясь с ним, как будто в последний раз. Его мучили периодические глухие боли в области желудка, общее расстройство кишечника, слабость, и вместе с тем он ни за что не хотел оставлять работу. В феврале 1940 г. я получила от мамы тревожную

 

телеграмму, тотчас же собралась ехать, но дома отца уже не застала. Он скончался перед самым моим приездом в больнице, и организацию похорон взяло на себя его училище при Консерватории. Когда мы подъехали туда, на тротуаре нас ожидали его ученики, с которыми мы поехали на Немецкое кладбище. Там, у открытой могилы, его друг и товарищ по работе, профессор Консерватории Назарий Григорьевич Райский произнес замечательную речь, охарактеризовав папу, как выдающегося педагога, прекрасного товарища и человека.

Когда все было кончено, мама подошла к директору консерваторского училища Рахиль Львовне Блюман и попросила, когда я отработаю свой срок в Витебске, взять меня к себе преподавателем. Она обещала. Конечно, для меня это была замечательная перспектива, тем более, что я уже чувствовала себя обязанной продолжать педагогическую работу отца.

Никогда потом я не жалела, что вступила на этот путь, так как специфика обучению пению на инструменте (т.е. на голосовых связках), которого не видит ни педагог, ни учащийся, требует большого творчества и изобретательности для выработки приемов и возможностей наиболее эффективно передать их ученику с учетом индивидуальных особенностей каждого. Работа эта доставляла большое удовлетворение как результатами и приобретаемым опытом, так и тем доверием, которое мне оказывали ученики, без чего невозможен никакой успех.

Честно отработав два года в Витебске, перед самой войной я вернулась в Москву. Но прежде, чем перейти к дальнейшему, мне хочется рассказать о двух эпизодах из моей витебской практики, так как они имели продолжение и некоторое значение для меня самой.

 

На экзамене в конце года при выпуске 4-го курса одной из моих учениц, Серафиме Кузнецовой, по настоянию директора, имевшего с ней личные счеты, была несправедливо занижена оценка. Она прекрасно работала, справилась с трудной программой и заслуживала всяческих похвал. Это отметили присутствовавшие на экзамене педагоги, но в угоду директору занизили ей балл — вместо «отлично» ей было поставлено только «удовлетворительно». Я была так возмущена несправедливостью, что, уйдя тотчас с экзамена, не могла удержаться от слез. Сима, ожидавшая меня в коридоре, узнав о результате, тоже горько заплакала.

На другой день я пошла к директору и подала заявление об уходе, но он и слушать меня не стал. Сима же, добившись в какой-то комиссии вторичного прослушивания, получила «хорошо», которое и было внесено в диплом. По окончании училища Сима несколько лет участвовала в Народном хоре Белоруссии, руководимом прославленным Григорием Романовичем Ширмой, а потом преподавала пение в школе. Я помогала ей советами, нотами и вообще всем, чем только могла: пролитые совместно слезы создали между нами связь, которая сохранялась вплоть до ее недавней смерти от сердечного приступа. Она писала мне, никогда не забывала поздравить с праздничной датой, и обязательно приходила, когда бывала в Москве.

На второй год моего пребывания в витебском училище директор прислал мне в класс необычного студента. Это был юноша-еврей, перебежавший в СССР из Польши, очень плохо одетый и грязный. Звали его Михаил Рыба, и он очень хотел учиться петь. Прослушав его, я обнаружила, что кроме нескольких низких нот какого-то неопределенного тембра у него ничего нет. Когда я ему заявила,

 

что петь он не может, у него потекли слезы, и он стал умолять не отказываться от него. Сердце мое дрогнуло, и я сказала, что беру его на испытательный срок, хотя мысленно корила себя за слабость и взятую на себя ответственность, т.к. не представляла, что буду с ним делать.

Миша оказался очень способным и музыкальным юношей. Сначала он робел и плохо меня понимал, до при этом старался изо всех сил. Потом, когда мне удалось найти нужные для него приемы и придумать упражнения, дело пошло на лад. Называл он меня «пани профессор», и мне было смешно, поскольку этой «пани» до профессора было еще очень далеко. Все же к концу года у Миши расширился диапазон, и он мог петь несложные произведения. На эти занятия я смотрела, как на полезный для себя опыт, который впоследствии очень пригодился в работе с безголосыми учениками.

Я уехала из Витебска в начале 1941 г., потом началась война, я потеряла связь со своими учениками и ничего не слышала о Михаиле. Несколько лет спустя после окончания войны в московском городском музыкально-педагогическом училище, где я работала, на какой-то праздник решили устроить концерт с приглашением артистов Московской филармонии. Я сидела в зале, когда неожиданно объявили: «Михаил Рыба!» Не верю своим ушам и глазам: на эстраду во фраке вышел мой бывший ученик, который прекрасно исполнил негритянские песни из репертуара Поля Робсона.

Он подошел ко мне после концерта и сказал, что никогда не забывает «пани профессора», которая дала ему путевку в жизнь. Оказывается, в начале войны ему удалось пробраться из Витебска » Саратов, окончить там Консерваторию, а затем

 

попасть в Москву и устроиться в Филармонии. Так что мои витебские труды не пропали даром...

 

* * *

После разрыва с А.С.Полем я очень долго почти никого из прежних друзей не видела. Дружеские связи распались, оставшиеся на свободе боялись встречаться с вернувшимися, опасаясь слежки и доносов. Единственно, с кем я изредка виделась, были Аренские — Павел Антонович и Вера Георгиевна Орлова-Аренская. Но и Аренский был вскоре арестован, сослан в какой-то отдаленный лагерь на Севере с суровым климатом и жестокими морозами, и умер там от флегмоны...

Не видела я долгое время и своего бывшего мужа. Наши встречи с ним стали возможны, когда все ушло в прошлое, и уже никакие чувства к нему меня не волновали. По большей части мы сталкивались случайно, два или три раза мы виделись в театре. При жизни моего отца Александр Сергеевич не решался бывать в нашем доме, но после его смерти изредка приходил к маме, которую всегда любил и уважал. Она разрешила ему бывать, поскольку простила его поступок со мной и тепло к нему относилась.

А в моей личной жизни тоже наметилась перемена.

Еще в ту пору, когда я выступала в московском Доме ученых, я познакомилась с Павлом Алексеевичем Шиповским — виолончелистом, игравшим в оркестре. Наше знакомство и сближение произошло на почве репетиций и совместных выступлений, когда он аккомпанировал мне на виолончели. Но для развития наших отношений обстоятельства были неблагоприятны. Павел Алексеевич был женат, имел уже взрослую дочь, встречаться

 

было негде, все было трудно и тянулось долго. Наконец Шиповский, человек очень консервативный, решился оставить семью и заговорил о разводе. Сначала я об этом и слышать не хотела, не желая стать причиной несчастья другой женщины. Но он уверил меня, что я в этом никак не виновата, у него с женой с самого начала разлад на религиозной почве (она была неверующей, выбросила и сожгла все иконы, которые он получил от отца-священника), что они ни в чем не сходятся, а вместе оставались из-за дочери, которая теперь уже выросла и стала самостоятельным человеком.

Мы расписались перед самым моим отъездом в Витебск, я уехала, а Павел Алексеевич должен был заняться обменом и все устроить к моему возвращению.

Сначала меня мучила совесть: как бы то ни было, я разрушила семью. Но я старалась уверить себя, что имею на это право, поскольку сама прошла через то же самое. Это было плохим оправданием, и в глубине души я чувствовала, что поступила недостойно, особенно для Рыцаря, каким продолжала себя считать, и сейчас полагаю, что несу за это наказание своим многолетним одиночеством.

Во время моего пребывания в Витебске Павел Алексеевич несколько раз ко мне приезжал, и мы даже выступали с ним на концерте для училища. Мой отпуск мы провели на даче под Москвой вместе с мамой, которая теперь, после смерти отца, осталась одна. Но Шиповский, недовольный ее присутствием, не вызывал у нее симпатии. Многое в нем было ей чуждо.

После моего возвращения из Витебска мы с Павлом Алексеевичем стали жить отдельно в комнате, которую он получил в результате обмена. Р.Л. Блюман сдержала свое обещание взять меня в

 

Училище и назначила сначала ассистентом к Екатерине Анатольевне Милькович, с которой у папы были очень хорошие, дружеские отношения. Я стала приходить к ней в класс, но тут началась война, и Училище было эвакуировано, а я осталась в Москве с мамой и мужем.

В конце лета, спасаясь от бомбежек, мы с мамой перебрались жить на дачу наших друзей, уехавших в эвакуацию, задержавшись там до наступления зимних холодов.

Когда немцы стали стремительно приближаться к Москве, П.А. Шиповский стал настаивать на нашем отъезде к его брату, где, как он считал, нам будет безопаснее. Как потом оказалось, там уже были немцы. Мама, в последнее время чувствовавшая себя очень плохо, ехать с нами не могла, поэтому я категорически отказалась трогаться из Москвы, предложив ему ехать одному. Это его взорвало. «Неужели же тебе мать дороже мужа?»— говорил он с возмущением, не в силах понять, что именно заставляет меня оставаться с матерью в минуту опасности, вместо того, чтобы спасать свою жизнь.

Один он не уехал, но не мог простить мне отказа, а с мамой перестал разговаривать. Все это создавало очень тяжелую атмосферу, тем более, что зиму 1941/42 года мы должны были жить у нее: от упавшей неподалеку от новой квартиры бомбы в нашей комнате выбило стекла и рамы, так что пришлось все заколотить фанерой и временно оттуда уехать. Такое отношение Павла Алексеевич к моей маме возмущало и отталкивало меня от него. Война, явившаяся для многих пробным камнем, и семейная обстановка, в которой он позволял себе не стесняться, выявили много отрицательных черт в его характере.

 

Наступило суровое время. Немцы были совсем рядом, Москва опустела. Только изредка можно было встретить одинокого пешехода на улице или машину. В перерывах между воздушными налетами отчетливо слышалась артиллерийская канонада. Все были уверены, что немцы вот-вот войдут в город.

Но Москва была спасена, и теперь можно было вздохнуть. Через некоторое время каким-то чудом мне удалось устроиться на работу — на Курсы общего музыкального образования. Пока немцев не отогнали, разумеется, никаких занятий не было. Но полученная оттуда справка избавила меня от рытья окопов и дала право на получение хлебной и продовольственной карточки с лучшим снабжением. И все равно, голодали мы ужасно, так как никаких запасов у нас не было. На хлеб мы обменяли все наши книги и все, что только можно было обменять из вещей. Чтобы хоть как-то поддержать маму, я стала донором, но часто сдавать кровь было нельзя, потому что силы не восстанавливались.

Однажды, в это самое тяжелое для нас время, произошел драматический случай. Ходившая за хлебом мама на обратном пути из булочной потеряла все наши карточки, только что выданные на целый месяц. Она была в полном отчаянии и плакала не переставая. Я никак не могла ее успокоить, так как это было действительной трагедией. Мне самой было страшно думать, как мы сможем продержаться этот месяц, поскольку хлеб был основным нашим питанием. И как я скажу об этом Павлу Алексеевичу, который и так едва терпел маму? Я решила, что сделаю это на следующий день, а пока стала думать, к кому и за какой помощью можно обратиться. Но кто же мог в таком случае помочь?

 

На следующее утро мама, не сомкнувшая глаз, сказала, что всю ночь, не переставая, она молилась о чуде. И чудо действительно произошло! Вскоре в нашу дверь позвонил наш дворник, пожилой глухонемой человек, который принес нам наши карточки. Он объяснил знаками, что нашел их на дворе, когда начал мести снег, а прочитав наши фамилии, сразу принес их нам. По-видимому, они выпали из маминой муфты, куда она их засунула. Шедший накануне снег плотно их припорошил, поэтому их никто не заметил. Мы не знали, как нам благодарить этого славного человека, который в такое тяжелое время не соблазнился присвоить эти, поистине драгоценные карточки! Шиповскому я так ничего и не рассказала, а мама всегда говорила, что Господь услышал ее молитвы, сжалился над ней и закрыл карточки снегом, чтобы никто другой не мог их найти и взять. Верю, что это так и было.

Потом стало немного легче жить, когда, по совету А.С.Поля, которого я случайно встретила на улице, мы продали в ВТО всю коллекцию старинных папиных пластинок с голосами знаменитых певцов. Конечно, пластинки пошли за бесценок, но тогда мы были рады и таким деньгам, поскольку они давали возможность изредка покупать на рынке немного белого хлеба, масла и молока. Мысленно я просила папу простить нас, что мы так поступили, но деньги за пластинки спасли нас от дистрофии и других последствий длительного голодания.

Весной 1942 г. П.А. Шиповский устроился в один из подмосковных совхозов, где зарплату выдавали продовольствием, так что он был хорошо обеспечен. Его отъезду я была только рада. Общение с ним становилось все более тяжелым, и я убеждалась, какую совершила ошибку, согласившись на этот брак. На его просьбу приезжать к нему в свободные от

 

работы дни, я отвечала, что мне трудно идти несколько километров пешком от станции, поэтому ездила очень редко. Последнее, в свою очередь, приводило к неприятным разговорам и сценам, после одной из которых я вообще перестала к нему приезжать.

В совхозе Павел Алексеевич оставался до конца войны. Когда же он вернулся в Москву, я сказала, что он свободен, а я остаюсь с мамой.

 

* * *

Война закончилась, и жизнь постепенно налаживалась. Можно было смыть со стекол крестообразно наклеенные полоски бумаги, не закрывать по вечерам окна плотными занавесками или одеялами. Многие эвакуированные учреждения, заводы и театры вернулись в Москву.

К этому времени, кроме курсов, я работала уже и в Музыкально-педагогическом училище, куда меня пригласил бывший директор курсов, назначенный теперь директором в училище. Для меня это было лестно, так как означало признание и одобрение моей педагогической деятельности. Кроме того, я получила там дополнительную хлебную и продовольственную карточку, которые значительно укрепили наше питание.

Я жила вместе с мамой, которая не могла оставаться одна ни морально, ни в силу житейской необходимости. Да и я крайне нуждалась в близости родного и любимого человека.

Мама прожила долгую и трудную жизнь. Вскоре после установления советской власти, она стала работать в кинотеатре на Арбате «музыкальным иллюстратором», как это тогда называлось, затем в должности администратора. Весь день она была занята хозяйственными делами и заботами по дому,

 

а вечером бежала в кинотеатр и возвращалась иногда не ранее 12 часов ночи. О себе она никогда не думала и не заботилась, самоотверженно отдавая себя семье и близким.

Когда началась война и бомбежки, она вынуждена была прекратить работу и больше уже к ней не возвращалась по причине пошатнувшегося здоровья. Но моральной ей, такой деятельной, было очень трудно без работы, и она была рада, когда во время войны удалось ей устроить надомную, пусть даже грошовую работу по пошиву тряпичных куколок, одну из которых я сохраняю до сих пор.

К сожалению, в нашей жизни не все было благополучно. Вообще склонная к пессимизму, мама имела в своем характере одну особенность, которая с годами разрослась почти что в психоз. Это — ее постоянное ожидание какого-нибудь несчастья, которое может произойти с близкими людьми. Еще раньше, при жизни папы, когда кто-нибудь из нас уходил из дома, она была сама не своя, пока человек не возвращался, а если, не дай Бог, опаздывал, волнение ее достигало предела, на нее не действовали никакие уговоры и убеждения. Она была в постоянном ожидании и мучилась, пока все не приходили домой.

Болезнь эту она унаследовала от бабушки, своей матери, страдавшей этим всю жизнь, и передавшейся моей сестре Лидии. По счастью, меня она миновала.

Жалея маму и сочувствуя ей всей душой, я вынуждена была ограничить свое общение с людьми, отказаться от всяких развлечений, театров, концертов, от приглашений в гости и т.д. Вся моя тогдашняя жизнь, интересы и желания были подчинены необходимости обеспечить маме возможный покой. Где бы я ни была — на работе, в магазине или еще где-либо, я вечно торопилась домой, боясь

 

опоздать к назначенному часу, зная, что задолго до него она уже ждет, волнуется и поминутно смотрит на часы или в окно. Ее волнение передавалось мне, и с бьющимся сердцем я бежала домой. Сколько раз, когда я запаздывала, я заставала ее у метро или во дворе, когда, не в силах побороть свое волнение, она не могла больше оставаться в комнате.

«Слава Богу, ты пришла! — радостно говорила она, все еще дрожа от волнения.— Ведь я все время молилась Богу, чтобы с тобой ничего не случилось...»

Могла ли я после этого позволить себе уйти из дома лишний раз, зная, что доставлю ей такие терзания? Ведь я и так, будучи очень занята, постоянно надолго оставляла ее одну, становившуюся постепенно все беспомощнее, с гаснущим зрением, невозможностью читать или чем-нибудь заняться. Жизнь ее была очень тяжела, и помочь ей я могла только тем, чтобы все возможное время находится с ней рядом.

Но и мне было нелегко. Со временем такая зависимость все больше тяготила меня. Я жила в тесном кругу, в который заключила себя сама ради спокойствия и благополучия мамы. Временами в душе поднимался протест, я начинала жалеть себя и роптать на судьбу, что впереди у меня ничего не может быть, уходят последние молодые годы, а с ними и надежды на личную жизнь и какое-то будущее. Потом все это отходило, и сознание, что вместо туманного будущего у меня есть сейчас горячо меня любящая и любимая мною мама,— сознание этого прогоняло тяжелые мысли, и я хотела только, чтоб она оставалась со мною как можно дольше.

 

Жизнь эта приводила к тому, что я все больше отдалялась от людей, замыкалась в себе и чувствовала себя очень одинокой. После разгрома Ордена никакие собрания и встречи не были возможны, и вначале в моей душе жила тоска по духовной работе. Но обрушившееся на меня сразу после возвращения из Сибири горе, необходимость устройства своей жизни и все последующее отвлекли меня, и я лишь изредка вспоминала о своих мечтах и идеалах. А потом война, голод и все трудности, связанные с войной, надолго остановили мое духовное развитие.

Прошло много времени. В моей внешней жизни ничего не менялось, и порою на меня нападала страшная тоска. Стали возникать различные сомнения и отрицания. Как будто глухая стена встала передо мною. «Ничего нет,— говорила я себе.— Бога нет, и жизнь кончается со смертью. Бессмертие, карма — все это иллюзии, придуманные людьми для утешения и оправдания своей бессмысленной жизни...» Я уже не помнила, что именно вера в существование кармы помогла мне понять почему, исполнив долг по отношению к Ордену и мужественно перенеся все испытания, я заслужила одни страдания. А ведь эта вера помогла мне тоща пережить самое тяжелое время после ухода от меня А.С., простить его и всех остальных, причинивших мне зло!

Я боролась с наваждением, как могла. Хваталась за книги йогов, оккультистов, снова перечитывала романы Крыжановской, оказавшие на меня такое влияние в ранней юности. Несмотря на все их недостатки, проходящая в них красной нитью горячая вера и любовь автора к Богу, убежденность в необходимости нравственного совершенствования, помогали мне. Туман рассеивался, и я начинала понимать, что все это наветы злых духов, которые всегда ловят малейшее проявление слабости с нашей стороны, чтобы отравлять души своим ядом.

 

Удивительно, что будучи не в состоянии тогда сама молиться, я искала помощи в вере другого человека, причем не непосредственно, а через его произведения. Как, стало быть, я нуждалась тогда в наставнике, старшем любящем друге и в его поддержке!

Не раз я обращалась к А.С. с вопросом — не ведется ли тайно прежняя работа? — но он неизменно отвечал мне, что нет, не ведется. Поделиться мне с ним своим душевным состоянием я не могла я не хотела, и, вероятно, напрасно, ибо он мог мне помочь, как то выяснилось позднее. Но душа моя была крепко заперта на замок.

Этот период, длившийся около 15 лет и посвященный исключительно заботам о моей маме, в духовном отношении был самым тяжелым в моей жизни, и он закончился встречей с Марией Вадимовной Дороговой.

Мне кажется теперь, что это было необходимое для каждого, идущего по Пути, испытание одиночеством, а вместе с тем и порученная мне миссия облегчить и скрасить последние годы жизни моей матери. Предполагаю также, что выполнив это задание, я получила возможность продолжать свой путь и перейти к следующему, самому важному этапу из всего, пройденного до сих пор пути. Казавшаяся мне тоща остановка и бесплодно прожитые годы в действительности оказались подготовкой и проверкой моих духовных возможностей — сил преодоления, стойкости и способности к жертве.

 

* * *

Новый этап в моей жизни наступил сразу после новой встречи с М.В. Дороговой, которая и стала моим долгожданным учителем, наставником и самым близким человеком. Было все не так, как я

 

представляла себе в своих мечтаниях, но не менее значительно и чудесно, хотя внешне вполне обыкновенно.

Марию Вадимовну я знала давно. Она была руководителем одного из орденских отрядов, членом которого состояла и я. Потом был разгром, ссылка, и наше общение надолго прекратилось. Мы не виделись более 20 лет, если не считать одной случайной встречи на донорском пункте во время войны, где она тогда работала. Занятая своими заботами, я редко вспоминала о ней.

И вот настало время нашей действительной встречи. Я увидела ее в доме Поля, которого зашла навестить во время его болезни. Там была Дорогова, которая, как потом оказалось, бывала у А.С. постоянно, о чем он мне ни разу не сказал. «Приходите ко мне», — сказала она на прощание, назначив для этого день — 4 июня 1955 года. Телефона у нее тогда еще не было. Отвыкнув от людей, мне не хотелось идти в чужой дом, тем более, что А.С. предупредил меня, что Мария Вадимовна встает не раньше 11 часов, но отказаться от приглашения казалось неудобно, и в условленный день я пришла к ней, не зная еще, что меня ждет.

Мария Вадимовна встретила меня очень приветливо и радушно. Она всем интересовалась, расспрашивала о том, как идет моя духовная работа. В смущении, я должна была признаться, что совсем ее оставила. Говорить о причинах этого я не хотела из-за своей всегдашней сдержанности и закрытости. К тому же, в то время я была чрезвычайно обеспокоена здоровьем мамы, потому что оно ухудшалось с каждым днем. Чувствуя мое состояние. М.В. заговорила о чем-то другом, и постепенно вокруг нее образовалась атмосфера такой сердечности, тепла, доверия и еще чего-то, что я разрыдалась. Произошло чудо. Как будто бы от прикосновения невидимой магической палочки моя душа раскры-

 

лась, и я смогла с полной откровенностью рассказать М.В. обо всех моих мучениях, сомнениях и неверии, и о многом другом, что так мучило меня все это время. Я сказала, что, очевидно, сделала все, что я должна была выполнить в жизни, достигла своего потолка, и теперь мне осталось только исполнить долг перед матерью — довести ее до конца и умереть самой.

Дорогова слушала меня очень внимательно и сочувственно, а потом сказала, что через это проходят многие, с этим надо бороться, во всем разобраться, и предложила свою помощь. «Нам необходимо встречаться»,— сказала она, прощаясь со мной, и назначила день нашей следующей встречи.

Ушла я от нее взволнованная, потрясенная всем происшедшим, благодарная, с сознанием, что отныне для меня началась новая жизнь.

Этот день стал началом той духовной близости и любви, которая соединила нас на всю дальнейшую жизнь вплоть до ее недавней кончины. Было чудом, что такая близость возникла сразу, несмотря на то, что мы много лет не встречались и не думали друг о друге. Я убеждена, что Дорогова была и в моем прошлом, и возникла в моей жизни тогда, когда пришла острая необходимость. Надеюсь, что связь эта не порвется и в будущем.

Позднее я узнала, что духовная близость возникает вне времени и пространства, а на Земле проявляется, как неодолимое влечение и являет собой очаг силы любви. Что это действительно так, я пережила сама.

Мы стали встречаться с М.В. Дороговой регулярно, и передо мной открылся как бы новый мир. Действительность потеряла для меня всякий интерес и значение. Я жила от встречи до встречи, и уходя, уже ждала следующей. Проснувшаяся любовь неудержимо влекла меня к ней.

 

Дорогова была человеком необычайно одаренным, человеком великих духовных возможностей, способностей и достижений. Ей были доступны высочайшие планы сознания, откуда она приносила свои знания и откровения и щедро делилась со своими учениками.

Я была ее «трудным ребенком», так как сначала по незрелости, а потом из-за сложности получаемых заданий не всегда справлялась с ними. Марии Вадимовне же хотелось, чтобы я поскорее росла, в она отдавала мне много сил своей прекрасной души. Бывали и другие трудности, не раз через нее приходили ко мне различные испытания, становившиеся тяжелой тренировкой для моей души, тогда очень ранимой. Но я понемногу продвигалась вперед, и благодарность моя за это Марии Вадимовне невыразима в словах.

Первое время, захваченная работой и чувством к Дороговой, я невольно отдалилась от мамы, меньше думала о ней и не так уж нуждалась в общении с ней, ее близости и ласке. Сознавая это, я упрекала себя за то, что теперь она у меня не одна, что я лишаю ее какой-то частицы своей любви. Тем не менее, я по-прежнему торопилась к ней, не позволяя себе задержаться ни на одну минуту даже у Марии Вадимовны, чтобы только избавить ее от мучительного ожидания.

Тогда я не знала, что истинная любовь не разделяется и не уменьшается в своей силе, если распространится и на второго, и на третьего, поскольку в конечном итоге должна охватить собою весь мир. Но в то время чувство какой-то невольной вины часто тревожило меня.

Здоровье мамы, подорванное войной, становилось все хуже и хуже. С тревогой я стала замечать, что она на глазах слабеет, все больше старается лежать, у нее все быстрее прогрессирует склероз мозга, до сих пор не дававший о себе знать. Мама

 

начала путать события, часто не сознавала действительности и все время звала меня. Так продолжалось около года, пока не наступил роковой день утром, когда я подошла к ней, чтобы помочь ей одеться, внезапно произошло кровоизлияние в мозг. Пролежав неделю, так и не придя в сознание, в двенадцатом часу ночи она скончалась. Я приняла ее последний вздох и, прижавшись к ее щеке, просидела так до рассвета. Ее руки все время оставались теплыми и гибкими. Казалось, что она спит...

После похорон, Мария Вадимовна увезла меня с кладбища к себе, и я прожила у нее около недели. Ее сердечное участие и помощь облегчили мне первые страшные дни.

Моя незабвенная мама долго была со мной, как если бы не хотела оставить меня в одиночестве, и ушла, когда в моем сердце вспыхнула другая любовь, которой она могла передать меня, чтобы мне легче было пережить боль утраты. Да, я не осталась одна, но заменить любовь матери, ее присутствие и близость не может никто другой. Я поняла это, как только ее не стало. Никто не может так понять все, оправдать и простить даже самую тяжкую вину, как сердце матери. Сознавая это, я мучилась раскаянием за боль, которую иногда ей причиняла, за прорывавшееся у меня порой на нее раздражение, и за многое другое, что происходит между близкими людьми. Невозможность исправить это и просить прощения еще усиливало мое горе.

Материнская жертвенная любовь — самое драгоценное сокровище каждого человека, недаром называют ее святой. Это дар Великой Матери, частица Ее самой, которую несет каждая мать, почему и надо ее беречь, как святыню.

В этом вопросе Дорогова, высоко ставя Высший Аспект Матери всего, относилась более сдержанно к проявлению Ее в воплощении, говоря, что материнская любовь большей частью бывает слепой и нера-

 

зумной, способствуя развитию эгоцентризма и других отрицательных качеств. Мое же, как ей казалось, преувеличенное преклонение перец материнским моментом, считала излишней горячностью. Меня это удивляло и огорчало, особенно, когда я узнала, что у Марии Вадимовны есть сын, Кирилл, с которым она рассталась из-за какой-то ссоры с невесткой, после чего они не встречаются уже около 7 лет.

А.С. Поль, который знал об этой истории, рассказал мне, что когда Кирилл жил с женой в Риге, М.В. Дорогова ездила к ним и хорошо относилась к невестке. Но затем, по какой-то причине, возможно даже по приглашению самой Марии Вадимовны, они перебрались к ней в Москву и жили в ее квартире, в небольшой комнатке возле кухни. Почему, из-за какого пустяка произошла ссора, я уже не помню, но только Дорогова выгнала их из дома. Вскоре жена Кирилла умерла, он работал в Москве в каком-то учреждении, но никаких контактов между ними не было. И это при том, говорил А.С., что, как ему доподлинно известно, Кирилл очень любит свою мать и страдает от этой разлуки.

Почему-то это рассказ я приняла близко к сердцу, и меня стало преследовать настойчивое желание способствовать примирению матери с сыном, вплоть до того, что по поводу этого я видела какой-то вещий сон, который произвел на меня огромное впечатление, уверив, что это тоже входит в мою земную миссий. Наконец, я не выдержала, и прямо стала просить Марию Вадимовну примириться с Кириллом. Сначала она ответила категорическим отказом. Но когда я заявила, что в таком случае должна буду прекратить наши встречи, поскольку все мое существо восстает против столь неестественных отношений, она сдалась, говоря, что сделает это только ради меня, и чтобы я сама все устроила.

Больше того, она даже назвала мне адрес учреждения, где работал Кирилл, сказала, как его

 

там найти, я по моей просьбе написала ему записку.

Под вечер, уже к концу рабочего дня я отправилась по указанному мне адресу. Когда я открыла дверь в его кабинет, я увидела перед собой копию Марии Вадимовны — такое же лицо, такие же глаза... Когда я объяснила ему, зачем я пришла, и передала ему записку, он побледнел и схватился сначала за сердце, а потом за лекарство. Я слышала, что у него был уже инфаркт, но не предполагала, что мое сообщение так на него подействует. Он поблагодарил меня, но сказал, что ему надо придти в себя и пережить случившееся, предупредив, что потребуется время. Не знаю, как мне удалось найти нужные слова и доводы, чтобы убедить его в необходимости встречи с матерью и примирения. Впрочем, я думаю, что известную роль здесь сыграла его тоска и любовь к матери, поэтому он ухватился за представившуюся возможность. Вскоре он пришел к Марии Вадимовне, примирение состоялось, хотя основной, самый важный разговор между ними произошел значительно позднее.

Как бы то ни было, мир в этой семье был восстановлен, он стал бывать у матери, а через некоторое время женился на своей сотруднице, некой Белле Аркадьевне, довольно интересной женщине, пришедшейся по вкусу Марии Вадимовне. Со своей стороны, новая невестка проявляла всяческую заботу о свекрови, приходила к ней мыть пол и убирать квартиру, так что когда Кирилл умер, а М.В. Дорогова состарилась, она согласилась переехать к невестке, изолировавшей ее от всех бывших друзей... Но это произошло уже много лет спустя после описываемых мною событий.

 

* * *

Первый год, как моя дорогая мама покинула меня, был особенно тяжелым. Вокруг меня обра-

 

зевалась пустота, и ничто не могло ее заполнить. Никто меня больше не ждал и не беспокоился, не о ком мне было больше заботиться и ухаживать, никому я больше не была действительно необходима. Я была свободна, могла распоряжаться собой. Но зачем мне все это было тогда? Как заполнить эту пустоту, я не знала, и тут случай пришел мне на помощь.

Идя как-то по улице и взглянув на противоположную сторону, я увидела маленькую, чуть лв не пополам согнутую старушку. Она шла, еле передвигая ноги и поминутно останавливаясь. Было видно, какого труда и мучения стоил ей каждые шаг. Мне стало так ее жалко, что я не выдержала и, не обращая внимания на мчавшиеся машины и свист милиционера, перебежала улицу, подошла к старушке и предложила довести ее до дома. Она оперлась всей тяжестью тела на мою руку так, что я испугалась, хватит ли у меня сил ее довести. К счастью, жила она неподалеку, и мы дошли благополучно.

Татьяна Петровна жила в старом доме со своим сыном-военным, невесткой и внучкой, девочкой лет восьми. Ей выгородили крошечный закуток перед входом в их комнату. Там стоял деревянный сундук, на котором она спала, маленький столик и табуретка. Окна не было, и она жила в темноте, так как зажигать свет ей было запрещено, и делала она это украдкой, когда никого в комнате не было. Ко всему прочему ее не кормили, и она существовала милостыней и объедками, которые иногда давали соседи. Она была крайне истощена, слаба и страдала от болей в суставах. Все мое сердце перевернулась, когда я увидела, как она живет, ужаснувшись бессердечию и жестокости ее сына! Обо всем этом мне рассказали соседи, пояснив, что это дело рук невестки, которая ненавидит Татьяну Петровну, а сын во всем подчиняется ей.

 

Я стала часто приходить в этот дом, приносила еду, лекарства, мамины вещи, помогала, чем могла, раза два меня заставала невестка, не отвечавшая на мое приветствие, несколько раз я видела девочку, когда она приходила из школы. Так продолжалось несколько месяцев, когда я узнала, что им дали квартиру в новом районе, но когда они должны будут уехать, Татьяна Петровна не могла сказать. Она очень привыкла и привязалась ко мне, и боялась, что когда ее увезут, я не буду больше к ней приходить. Так вполне могло произойти, потому что, когда я пришла в очередной раз, то встретила в воротах дома нагруженную вещами машину, в кабине которой сидела Татьяна Петровна рядом с шофером. Я успела передать ей продукты и сказала, чтобы она не беспокоилась, что я ее непременно найду и буду приходить по-прежнему.

Спустя несколько дней мне удалось узнать ее новый адрес, и я поехала на поиски. Дом и квартиру найти было не трудно, но меня не впустила внучка, сказав, что мама ей не велела никому открывать. Отказалась она и передать мой пакет Татьяне Петровне. На следующий день я опять отправилась туда, теперь уже вечером, в надежде застать кого-либо из взрослых. На этот раз мне открыла невестка и заявила, что мое поведение кажется ей подозрительным, что она сообщит об этом, куда следует, а если я еще раз приду — спустит меня с лестницы...

Что было делать? Я рассказала обо всем А.С.Полю, и он посоветовал обратиться к корреспонденту «Правды». Я поехала в редакцию газеты, рассказала подробно о положении несчастной старушки, на что мне было замечено, что прежде всего я должна обратиться к общественности ее дома, а не в редакцию газеты. Но где было искать эту «общественность»? Александр Сергеевич сказал, что мне нужно оставить это дело, так как, по его мнению, у меня ничего не получится, а Татьяне Петровне

 

может только повредить. Я сознавала, что он прав, но мне было тяжело, поскольку чувствовала, что Татьяна Петровна ждет меня и верит, что я приду, а меня все нет и нет, и она не имеет возможности написать мне, так как ее теперь держат взаперти. Кроме того, я сама успела привязаться к ней, и мне было больно, что теперь рвалась и эта связь. Так пришлось смириться перед обстоятельствами, хотя еще долго я вспоминала Татьяну Петровну и упрекала себя, что не попыталась найти какой-либо способ облегчить ее судьбу...

Была у меня еще одна попытка найти кого-нибудь, кто нуждался бы в заботе и помощи, но и она закончилась неудачей, правда, по другой причине.

Как-то я ехала в троллейбусе, и рядом со мной села старушка. Ее руки лежали на коленях, и когда я случайно на них взглянула, у меня страшно забилось сердце: это были мамины руки! Такие же белые с синими, немного вздутыми венами, такой же величины и формы. Я не могла пройти мимо этих рук. Поэтому я вышла со старушкой на ее остановке, заговорила с ней, узнала, что она живет одна, друзей и близких у нее нет, чувствует себя очень одинокой — даже слова не с кем сказать... Проводив ее до дома, я попросила разрешения как-нибудь ее навестить, на что она согласилась, Через несколько дней я была у нее, потом приходила еще раза два или три, но убедилась, что в действительности я ей ни к чему, душевный контакт не получается, а какой-либо другой помощи ей не нужно. И я решила прекратить свои посещения, тем более, что явилась необходимость в других, по-настоящему нужных.

Моя помощь нужна была Тане, жене А.С. Поля — у нее произошел инсульт и она стала неподвижной. Жизнь с Александром Сергеевичем не принесла ей желаемого счастья, была трудной, очень напряжен-

 

ной, иногда на грани разрыва. После первого инсульта, случившегося два года назад, она оправилась, вернулась к обычной жизни и работе, но все же она была уже не той, что прежде. Теперь же у нее было парализовано все тело, причем процесс этот происходил постепенно на протяжении более чем полугода. В конце концов, у нее было отнято все — остались только зрение и слух.

Когда состояние Тани дошло до последней черты, А. С. обратился ко мне с просьбой приходить и дежурить возле нее. Конечно, я не могла отказать, прежде всего, из-за глубокой к ней жалости и сочувствия. Я представляла себе, что она должна была ощущать, оставаясь в полном сознании, понимая весь ужас своего положения и ощущая, как постепенно разрушается ее тело и уходит жизнь...

Сидя возле ее кровати и невольно припоминая различные эпизоды нашей общей жизни, мне не пришло в голову то, что стало явным сейчас, точно мне кто-то подсказал: разве ты не видишь, что ты всего только повторила то, что сделала твоя прежняя свекровь, мать А.С., которой пришлось точно так же ухаживать за женщиной, ради которой ее оставил отец А.С. Поля, ее муж? Ведь А.С. только повторил поступок своего отца, и теперь ты так же, как когда-то Инна. Александровна, сидишь у смертного ложа своей соперницы...

Передо мной открылось реальное переплетение кармических путей и связей. Но какой вывод из этого надлежит сделать мне — я пока не знаю.

Последний раз я была возле Тани вечером, накануне ее смерти. Не могу забыть ее широко открытых глаз, смотревших на всех нас с укором, как бы обвиняя в чем-то. Ее последние минуты были ужасны: смерть наступила от паралича гортани. И я надеюсь, что этими страданиями она во многом искупила причиненное ею людям зло.

 

Спустя некоторое время А.С. предложил мне вернуться к нему, сказав, что не переставал любить меня, но для меня это было абсолютно невозможно. Из разбитого сосуда вода давно уже ушла...

 

* * *

Вскоре после смерти мамы, продолжая свою работу в Музыкально-педагогическом училище, я стала вести занятия пением в школе-студии МХАТа, куда меня рекомендовал А.С. Поль. Это было необходимо для меня, потому что новые задачи, встававшие передо мной, не давали сосредотачиваться на печальных мыслях.

Все эти годы, после того как я начала преподавать в Витебске, у меня не было перерывов в работе. Сама работа была успешной, и у меня накопился солидный педагогический опыт. Встречавшиеся порой трудности, связанные с индивидуальными особенностями учеников, особенно с учениками безголосыми, которых всеща было довольно много, побуждали искать и находить новые, более эффективные приемы развития их голосов. Такая работа всегда была кропотливой, но интересной.

В школе-студии МХАТа, меня ожидали совсем иные трудности. Занятия пением начинались здесь на 3-м курсе и продолжались всего полтора года. Это означало, что за такой короткий срок мне нужно было проделать работу, на которую требуется не менее четырех лет. Кроме того, вокальные достижения были здесь отодвинуты на второй план, а на первом стояла исполнительская сторона — выразительность образа, его реализация на сцене и т.п. Я должна была сразу же направить все свое внимание на эту сторону, тоща как моя певческая и педагогическая совесть требовали создания, прежде всего технических для этого возможностей, то

 

есть постановки голоса. При этом я боялась, что учащиеся не захотят уделять столько времени упражнениям и вокализам. По счастью, все мои страхи оказались напрасными. С первых же занятий я убедилась в заинтересованности учащихся моим предметом и подходом к работе. Благодаря такому взаимопониманию, в классе сложилась атмосфера взаимного доверия, непринужденности и симпатии. Учащиеся занимались с увлечением, дорожили уроками и ревниво следили, чтобы кому-либо из них не перепало несколько лишних минут работы с педагогом.

К слову сказать, среди студентов моего первого выпуска Школы-студии был Владимир Высоцкий, в то время жизнерадостный, веселый парень, любивший побалагурить и в переменах между занятиями побренчать на гитаре на лестницах. Наше знакомство началось с того, что во время моей вступительной лекции он болтал с соседкой и очень мне мешал, так что я вынуждена была ему пригрозить, что выставлю его из класса.

У Володи был обычный разговорный голос с небольшой хрипотцой. Сначала о пении не могло быть и речи — он не мог связать и двух звуков, хотя имел хороший слух и музыкальность. Для того, чтобы он мог «разморозить» свои голосовые связки, я долго подбирала для него специальные приемы, которые применяла при занятиях с такими вот безголосыми. Мои упражнения Володе пришлись по душе, он не пропускал уроков, и в результате на третий год он уже мог петь простейшие вокализы, а на зачете исполнил «Утро туманное». Это была победа!

На первом моем зачете в Школе-студии в конце учебного года присутствовало много артистов-педагогов, которые оценивали не только студентов, но и мою работу,— работу нового, неизвестного им педагога. От этого зависела моя дальнейшая судьба.

 

Я так волновалась, что даже захватила с собой фотографию папы, к которому мысленно обратилась за поддержкой. Но студенты меня не подвели, и все прошло хорошо. Меня поздравляли и благодарили. «Напрасно вы не были,— сказал педагог по технике речи директору, вошедшему в класс после окончания.— Какой был прекрасный зачет!»

После экзамена в середине следующего учебного года, которым заканчивалось обучение пению, студенты не захотели расстаться с полюбившимися им занятиями и обратились в дирекцию с просьбой продолжать их до выпускных экзаменов. Им это было разрешено — к удивлению завуча, которая призналась мне, что это первый такой случай в практике школы. Я же была только рада, потому что мне было жаль расставаться с такими преданными и старательными учениками, многим из которых я принесла значительную пользу. В дальнейшем, почти все мои питомцы работали в Москве в ведущих театрах.

На следующий год мне был поручен новый курс, который я также в свое время подготовила к выпуску, но от следующего вынуждена была отказаться ввиду непосильной нагрузки, тем более, что мне предложили заниматься и с артистами театра.

Познакомившись с обстановкой в театре, я сразу же испытала разочарование, поняв, что такая работа не принесет мне удовлетворения. Если в Студии она была ответственной и напряженной, но вместе с тем и творческой, дававшей мне много как педагогу и человеку, то здесь она ни к чему не обязывала. Если там была дисциплина и я могла предъявлять определенные требования, то здесь занятия были добровольными, за пропуски никто не отвечал, не полагалось никаких показов или зачетов, и все сводилось, очевидно, только к разучиванию романсов и песен. Такое положение меня совсем не устраивало, было не интересно, и не

 

имело смысла тратить себя на бесполезную и бесперспективную работу. И все же я решила позаниматься с артистами до конца сезона, чтобы подогреть, во что это все выльется.

На первое же мое занятие пришло довольно много артистов, выразивших желание заниматься пением, причем у некоторых оказались довольно хорошие голоса, хотя большинство было посредственных и слабых. Мне стало ясно, что без минимальной подготовки они не смогут петь даже самые простые произведения, а для этого необходимы соответствующие условия. Другими словами, надо допытаться, — не называя вещи своими именами,— создать нечто вроде филиала Студии с ее рабочей атмосферой и дисциплиной.

Но как превратить артиста, человека зрелого, искушенного сценой, опять в ученика? И все же я решила попробовать.

Мой замысел требовал дипломатического подхода, изобретательности, чуткости и осторожности. Чтобы возникла заинтересованность, надо было дать понять, что уроки пения не являются развлечением в свободное время и когда появится настроение, а средством укрепления и сохранения голосового аппарата, который является основой профессиональной деятельности, успеха и благополучия карьеры артиста, но который, вместе с тем, постепенно изнашивается. Чтобы его сохранить и обновить, нужна дисциплина и систематичность занятий, а пропуски их вредны как в практическом, так и в психологическом плане, поскольку нарушают уже установившийся ритм. Также необходима выработка чувства ответственности перед собой за начатое дело и перед педагогом, чтобы его усилия не пропали даром.

Мой успех превзошел ожидания. Образовалась группа желающих заниматься, куда вошли

 

и заслуженные артисты, и простые смертные, и молодежь. Ядро ее составили трое моих бывших студийцев, которые, как я потом узнала, и стали инициаторами возобновления уроков пения в театре и моего приглашения. Своим примером и отношением к занятиям они задавали тон и способствовали созданию рабочей обстановки.

Ни один из уроков — за редкими исключениями — не проходил формально, то есть не сводился только к приобретению технических навыков к разучиванию музыкальных произведений. Я считала, что это должен быть взаимный творческий акт, оставляющий след, и старалась добиваться чувства удовлетворения, которое явилось бы стимулом продолжения работы. Если этого не получается — урок бесплоден и уходит в ничто.

С Ольгой Евгеньевной Шипко, моим концертмейстером, я впервые познакомилась в музыкальном кружке Университета на Ленинских горах. Она была хорошим музыкантом, но обладала существенным недостатком — вечно опаздывала и ставила меня в затруднительное положение. Не помню случая, чтобы хоть раз она явилась во время. И все же я дорожила ею, взяв ее сначала в Студию МХАТа, а затем и в театр. Она жила в мире музыки и два раза в год устраивала у себя на квартире музыкальные вечера, приглашая знакомых артистов, певцов, пианистов. Она просила и меня принимать в них участие, что я охотно делала. Приглашала она и нашу ученицу, Ольгу Михайловну Андрееву, и у меня сохранилась фотография, где мы втроем сидим на диване. Вечера эти заканчивались прекрасным ужином с разными деликатесами и дорогим вином.

О.Е. Шипко проработала со мной много лет. Болезнь (рак) подкралась к ней незаметно. Я получила от нее из больницы очень хорошее письмо,

 

которое сохраняю в память о ней, а когда бываю да кладбище, где покоятся мои родители, навещаю и ее место в колумбарии.

Её заменила театральная пианистка Виктория Александровна Бронштейн — маленькая, средних дет, опытная, хорошая пианистка. Что было очень важно в нашей работе, она могла транспонировать в любой тональности. С ней было легко и просто, я мы проработали вместе до закрытия театра на ремонт и перехода труппы в новое здание на Тверском бульваре.

Конечно, сложная театральная обстановка мешала и затрудняла работу. Нужно было считаться с усталостью, инертностью, нервозностью и другими отрицательными эмоциями актеров. Но если удавалось преодолеть плохое настроение, отвлечь и приободрить артистов, я считала, что день для меня прошел не даром, а урок явился своеобразной психотерапией.

Надо сказать, что это было и хорошей школой самовоспитания, поскольку я должна была сначала преодолеть в себе то, к чему призывала других, и приходить на урок собранной, бодрой и энергичной.

Вскоре слух о наших занятиях распространился по театру и вызвал большой резонанс. Заниматься хотели не только артисты, но и другие, кому это вовсе не полагалось — суфлеры, режиссеры, осветители и пр. Им это разрешалось только с моего согласия и если кто-нибудь из основной; группы не приходил на свой урок. Таких «незаконных детей», как я их называла, было несколько, им приходилось подолгу ждать, но я им никогда не отказывала.

Постепенно все наладилось и вошло в свою колею. Уроки ценились, считались нужными и интересными, некоторые просили и о дополнительных занятиях. Приходили иногда в день спектакля, что-

 

бы «распеться», как певцы перед выступлением. За время моей многолетней работы во МХАТе состав певческой группы постепенно изменялся. Уходили одни, прозанимавшиеся долгое время, на смену им приходила молодежь после окончания театрального училища, но всегда оставалось несколько ветеранов, моих первых питомцев. Были и две пенсионного возраста артистки, которым очень нравились мои упражнения. С ними было особенно трудно, но что-то получалось и у них. Сейчас а думаю, что успеху моей деятельности в театре способствовал и выбор произведений, которые приходились каждому по душе, а это уже помогало концентрировать усилия и проявлять настойчивость.

Но я должна сказать и о тех трудностях, которые на протяжении всех этих лет невероятно отягощали и затрудняли мою работу, в первую очередь — отсутствие специального помещения.

Сначала нас поместили в холодной проходной комнате на третьем этаже. Через нашу комнату ходили рабочие, пианино стояло у окна, из которого невероятно дуло, так что начинать в этих условиях было очень тяжело.

Вскоре нас перевели на второй этаж в одну из артистических уборных, расположенную неподалеку от репертуарной конторы. Ее возглавлял Евгений Васильевич Калужский, брат моего крестного отца Неофита Васильевича Калужского. Он являлся моим непосредственным начальством, направлял ко мне желающих заниматься, был очень добрым, благожелательным и обаятельным человеком. Никаких отчетов от меня не требовалось, и предоставлялась полнейшая свобода действий.

Но такое благополучие продолжалось не долго, Мы всем мешали. С приходом в театр О.Н.Ефремова нас спустили вниз, в проходную комнату, рядом с гардеробом, отделенным суконной занавеской. Через эту комнату ходили в туалет все обитатели первого

 

этажа. Надо ли объяснять, какие дополнительные трудности это внесло в мою работу, и то гнетущее впечатление, которое произвела на всех эта перемена? Многие стеснялись петь, когда кто-либо проходил мимо, а это случалось слишком часто. Я боялась, что никто не захочет заниматься в таких условиях. К счастью, опасения мои не сбылись.

Именно тогда произошел драматический для меня эпизод, единственный в моей практике. Однажды, придя на урок, я обнаружила, что исчезли все мои ноты, которые я оставляла в незапертом шкафу, не желая всякий раз таскать с собой тяжелый портфель.

Тщательные поиски и расспросы не дали результата. Гардеробщица сказала, что накануне здесь отмечали какое-то событие, и было много народа. Предположить, что кто-либо из людей, не имеющих никакого отношения к музыке, мог украсть ноты, представлялось абсурдом. После долгого размышления я пришла к мысли, что это сделала сама гардеробщица, которая не выносила моих занятий, и решила прекратить их самым радикальным способом, решив с прямолинейной логикой: не будет нот — не будут петь.

В репертуарной конторе к пропаже отнеслись индифферентно, будучи далеки от музыки и заняты «своими делами. Для меня же это был настоящий удар. Помимо того, что в магазинах почти ничего нельзя было купить из нужных мне произведений, каждое из них еще предстояло транспонировать, приспосабливая для особенностей голоса занимающегося. Предстоял колоссальный труд. Все вечера я посвящала этой работе и, наконец, успешно ее закончила. Занятия не пострадали, но для меня происшедшее стало тяжелой душевной травмой. Я старалась не вспоминать, не думать, не говорить о случившемся. Даже сейчас я с трудом заставила

 

себя написать об этом эпизоде. Больно было не от самой пропажи, как таковой, а от гибели результата воплощенного творчества, частицы моей души, которая получила незаживавшую долго рану...

Я проработала во МХАТе до закрытия театра на ремонт, и решила больше не возвращаться, так как многое там изменилось и не в лучшую сторону. Конечно, было очень жаль расставаться с театром, в котором я вела занятия больше 18 лет, и в жизни которого тоже принимала участие, но всему приходит конец.

Жизнь показала, что я выбрала правильный путь и шла по нему уверенно и твердо. Моя педагогическая судьба была счастливой, приносила удовлетворение и радость своими результатами, а также тем признанием и авторитетом, которым я пользовалась среди учеников и педагогов. У меня не было сомнений или колебаний, а встречавшиеся трудности обращались в находки, обогащавшие опыт. Убежденность же в правильности моих установок, проверяемых практикой, передавалась ученикам, завоевывая их доверие.

Как не раз уже бывало в процессе моих воспоминаний, закончив какой-то период, я начинала яснее понимать смысл и значение происходившего со мной. Вот и сейчас я вижу, что в моей работе мне сопутствовал и помогал добрый гений-покровитель, но я только теперь поняла, что это был мой покойный отец, дело которого я продолжала. Интуитивно я и прежде это чувствовала, обращаясь всегда к нему мысленно за поддержкой, и всегда ее получала...

 

* * *

Педагогическая работа, занимавшая значительную часть моей жизни, не могла исключить живущую во мне потребность быть нужной, заботиться и от-

 

давать свое сердечное тепло, чего я была лишена после смерти мамы. Я пыталась удовлетворить эту потребность в общении со встретившимися мне старушками, но ничего хорошего не получилось. Общение с М.В. Дороговой было совсем иного плана, оно уводило меня из действительности, а мне была нужна именно реальность. По-видимому, это «что-то» было мне действительно необходимо, потому что обстоятельства сложились так, что я встретила человека, которому посвятила несколько лет своей жизни и смогла оказать реальную помощь и поддержку.

Вот как это произошло.

Однажды, когда я была у А.С. Поля, он сказал, что мучается угрызениями совести из-за того, что не навещает своей старой учительницы, Екатерины Петровны Михайловой, у которой учился в петербургской гимназии. Она живет в Москве, но теперь инвалид и почти совсем ослепла. Говорил он о ней с большой теплотой и уважением. Тогда я предложила ему написать ей записку, которую передам сегодня же по дороге домой, поскольку, как выяснилось, она жила в Большом Афанасьевском переулке, параллельном Старо-Конюшенному, где прошли мои отрочество и юность, и где потом я жила с моей мамой.

Когда я вошла в комнату, навстречу мне поднялась когда-то высокая, но теперь сильно уже согнувшаяся женщина. Весь вид ее невольно внушал чувство уважения и почтения. Узнав, что я пришла от Поля, она попросила прочитать вслух его записку, а потом долго о нем расспрашивала. Прощаясь, я спросила, не могу ли быть ей чем-нибудь полезной? Она попросила приходить к ней по воскресеньям, чтобы читать.

 

Е.П. Михайлова оказалась одной из первых слушательниц Высших женских Бестужевских курсов, из среды которых вышло много революционерок, общественных деятельниц и ученых. Всю свою долгую жизнь она посвятила делу просвещения, общественной и педагогической деятельности, встречаясь и сотрудничая со многими передовыми людьми и писателями своего времени. Она не была революционеркой, но болела душой за тяжелую участь народа. 9-го января 1905 года она была на Дворцовой площади в Петербурге, но ей посчастливилось к вечеру благополучно вернуться домой. О том, что она видела, а также о многом другом, Е.П.Михайлова написала в своей автобиографии, в составлении и перепечатке которой я принимала непосредственное участие.

Екатерина Петровна была замечательной женщиной. Она являла собой пример мужества, стойкости, силы воли и целеустремленности. К концу жизни она практически совсем ослепла, из-за болезни она могла пользоваться только одной ногой и по квартире передвигалась с трудом только на костылях, но за всем тем ежедневно совершала обязательную прогулку по длинному коридору своего старого московского дома. Она была всегда бодрой, всем интересовалась, была в курсе всех событий и очень любила музыку. К ней часто приходили бывшие ученики и товарки по бестужевским курсам, среди которых она пользовалась неизменной любовью и подчеркнутым уважением.

До конца своей жизни Екатерина Петровна продолжала общественную деятельность, будучи председательницей созданной ею «Комиссии воспоминаний о Бестужевских курсах» — одного из многих кружков, в которых объединялись бывшие бестужевки. Из разных уголков страны к ней шли письма бестужевок с их воспоминаниями, на основе кото-

 

рых была создана книга о первых Высших женских курсах: ее готовили ленинградские бестужевки, и она вышла примерно через пять лет после того, как я познакомилась с Е.П. Михайловой.

Я приходила к ней регулярно раз в неделю. Потом, когда появилась возможность — два раза. Я читала, исполняла обязанности секретаря и делала все для нее необходимое. Периодически у Екатерины Петровны происходили заседания членов Комиссии, на которых присутствовала и я, благодаря чему познакомилась со многими бестужевками. По их просьбе Екатерина Петровна согласилась написать свою биографию, и в течении продолжительного времени диктовала мне свои воспоминания, а затем, с моего голоса, редактировала их и исправляла. Потом я все это перепечатала в нескольких экземплярах, один из которых до сих пор хранится у меня^*.

Наши отношения с Е.П.Михайловой сразу стали очень теплыми и близкими, а с моей стороны перешли в прочную привязанность. Я находила в ней нравственную опору, и перед ее судьбой мои жизненные невзгоды стали казаться мне не такими уж значительными. Она же, вероятно, получала от меня то, что было необходимо для ее души — тепло и ласку.

Наше общение не прерывалось на протяжении одиннадцати лет вплоть до ее кончины в 1971 г., когда ей исполнилось 92 года. С болью в сердце вспоминаю, что перед этим ей пришлось пережить еще одно тяжелое испытание — покинуть свою комнату, в которой она прожила более 40 лет. Произошло так потому, что стало некому ее обслужи-

 

вать и заботиться о ее быте, к тому же ее физическое состояние ухе не позволяло ей жить одной. Ее поместили в дом для престарелых, где были хорошие условия, но для нее это была ссылка, отказ от общения с друзьями, знакомыми и учениками, которые из-за дальности расстояний и будучи тоже преклонного возраста не могли ее навещать. Это был отказ и от всего, что ее окружало от милых ей вещей и предметов, каждому из которых было отведено свое место, и которые она находила ощупью, уже не видя, а только помня их.

О ее возможном переселении в дом для престарелых говорилось уже давно, но все это казалось отодвинутым в далекое будущее, достаточно неопределенное, никаких мер к достижению этого не| предпринималось, и сама Екатерина Петровна никогда об этом не говорила. Вопрос встал остро из-за каких-то новых осложнений с ее здоровьем, так что она не успела психологически подготовиться к этому важнейшему для себя событию. Я представляю, что ей пришлось пережить, когда она прощалась со своей комнатой, в которой прошла половина ее жизни, со своими цветами, которые она привыкла поливать, и с пальмой, которую она сама посадила и которая выросла чуть ли не до потолка.

Ее переселение произошло перед самым моим летним отпуском и отъездом из Москвы. Все устроилось удивительно быстро, так что о случившемся я узнала, когда все произошло, но я не могла уехать, не разыскав Екатерину Петровну на новом месте и не увидев своими глазами, в какой она обстановке и как себя чувствует. Я должна была ей сказать, что по возвращении по-прежнему буду приезжать к ней.

Дом престарелых, куда поместили Е.П.Михайлову, находился в Вишняках. Я нашла ее в ма-

 

ленькой комнате с голыми, окрашенными клеевой краской стенами, двумя кроватями, тумбочками около них и небольшим столиком у окна. Это был такой контраст по сравнению с тем, что ее прежде окружало, что я внутренне содрогнулась. Это была настоящая больничная палата, из которой был только один выход — в другой мир. И она отправилась туда очень скоро.

На другой день по возвращении из отпуска, т.е. менее месяца спустя, я отправилась к Екатерине Петровне и нашла ее в самом тяжелом состоянии. Оказывается, одна из служительниц толкнула ее дверью. Она упала и сломала шейку бедра. Ее отвезли в больницу, где продержали две недели безо всякого ухода, и вернули в дом престарелых все с тем же переломом и образовавшимися огромными пролежнями. Когда я приехала, Екатерина Петровна неподвижно лежала на спине, страдая от болей, но по-прежнему бодрая духом. До последнего дня, умирая от гангрены, она заботилась о делах бестужевок и буквально за несколько часов до смерти диктовала мне какое-то деловое письмо. Скончалась она незаметно, задремав на рассвете...

Как ни тяжело и больно было мне ее потерять, я прекрасно сознавала, что в настоящем положении смерть была для нее только благом. И часто вспоминая ее, я бережно храню ее фотографию, снятую мною в ее прежней комнате.

 

* * *

Рассказывая о Е.П. Михайловой и ее судьбе, я забежала вперед. Гораздо раньше своей учительницы ушел из жизни А.С. Поль.

Это произошло летом 1965 года, во время его традиционного отдыха на берегах озера Вуокса,

 

неподалеку от финской границы. Александр Сергеевич уже давно был болен, и после третьего инфаркта его жизнь висела на волоске. Особенно плохо он чувствовал себя последние несколько месяцев, но он не привык ограничивать себя в своих привычках и желаниях и был крайне неосторожен, когда становилось хоть немного лучше. Вот и в том году, вопреки запрещению врачей, он настоял на своем отъезде на Вуоксу, где вскоре почувствовал себя значительно крепче.

«Я лучше всех врачей знаю, что для меня полезно»,— говорил он, посмеиваясь.

И все же наступил день, когда он с утра стал жаловаться на затрудненность дыхания, хотя и не придал этому никакого значения. Следующей ночью ему не спалось, и он вышел подышать свежим воздухом. Постояв немного и полюбовавшись звездным небом, он вернулся, лег, несколько раз вздохнул — и его не стало. После мучительной болезни ему была дарована легкая смерть, и он ушел с душой, устремленной к свету далеких звезд.

Телеграмма о его смерти застала меня в Крыму, но мне посчастливилось уже на следующий день быть в Москве. Прямо с аэродрома я поспешила к знакомому дому. Когда у распахнутых дверей я увидела крышку гроба, меня охватило страшное волнение, и только в эту минуту я осознала, что его уже нет.

Александр Сергеевич лежал в простом гробу из свежих сосновых досок, собственноручно сделанном хозяином домика, в котором он останавливался, когда приезжал на Вуоксу. Этот славный человек, отдавая дань своей любви и уважения к А.С.Полю, сам привез его в Москву на колхозной машине, проехав более 800 километров.

 

В комнате совсем не чувствовалось веяния смерти, была атмосфера какого-то благостного покоя и тишины. Шура казался спящим в своем обычном костюме в этом светлом гробу, куда были набросаны полевые цветы, травы, какие-то веточки и листики, еще не совсем увядшие и издававшие тонкий и нежный аромат. Здесь было то, что окружало его последние дни — частицы природы, которую он так любил. Смерть еще не наложила своей печати, и его лицо совсем не изменилось и не утратило своих естественных красок — только стало моложе, и было спокойным и каким-то просветленным. Он казался совсем живым: вот-вот дрогнут веки и он откроет глаза...

Я села у изголовья и так, не вставая, провела весь день, не в силах уйти. Ведь это была наша последняя встреча и прощанье. Его душа еще не отлетела, он был здесь, и прежняя любовь, которую я считала давно умершей, вдруг снова заявила о себе. Слезы неудержимо текли из глаз, капали в гроб, я их не вытирала... Но это были не жгучие, разъедающие душу слезы страдания, а тихие и умиротворяющие. Я утратила чувство действительности и была как во сне — ничего не видела, не слышала, ни о чем не думала. Я смотрела на него и чувствовала, что он мне бесконечно дорог. Никто меня не тревожил, время, казалось, остановилось. День промелькнул, как миг, и я с удивлением увидела, что становится темно. Я поняла, что наше свидание окончено, и надо уходить.

Я медленно шла домой. Было очень грустно, как при прощании перед долгой разлукой, но в душе была уверенность, что разлука эта временная. Этот день оставил во мне глубокий след.

 

* * *

Мои воспоминания подходят к концу. Я приблизилась уже к последнему периоду, который на-

 

чался с уходом из МХАТа. Жизнь послала мне еще одно испытание — прекращение творческой деятельности в любимом искусстве и утрату М.В. Дороговой, последнего близкого человека и духовного наставника. Это потребует много душевных сил.

Я просмотрела свою жизнь, как киноленту, кадр за кадром, и увидела, как она была сложна в трудна. Как много было горя и мучительных переживаний, и как мало радости и счастливых минут. Я увидела, что лишь только начался мой духовный путь, испытания следовали одно за другим, являлась ценными уроками. Преодолевать их мне помогали вера в их необходимость и целесообразность, а также чувство долга и ответственности перед наставниками. Многое мне стало понятно из того, мимо чего я бездумно проходила мимо, не понимая его смысла и значения. Я увидела, как складывались обстоятельства, подводя меня к тому или иному повороту в моей судьбе, как отводилась опасность, и как всегда в критические минуты я получала высшую помощь и поддержку.

Я вновь пережила наиболее волнующие моменты своей жизни, и ни о чем не жалею: я не выбрала бы себе другой судьбы.

Последнее время у меня появилось желание приблизиться к Церкви, и в этом мне помогает любимый ученик А.С.Поля и М.В. Дороговой, которого я знала давно, еще юношей, и с которым за много лет встретилась лишь несколько раз. Но вот судьба свела нас, когда настало время, и пересеклись наши пути. Он привел меня в церковь, в которой я бывала только на Пасху, и помогает разбираться в различных трудных религиозных я философских вопросах. Я благодарна ему всей душой.

Однажды он попросил меня написать свою автобиографию, что я восприняла как задание свыше — дать отчет о пройденном пути.

Я это сделала с возможной полнотой и ответственностью.

 

28 апреля 1982 г.

 

Р.S. Закончив в 1982 году свои воспоминания, я до сих пор не решалась их перечитать. Не понимаю, что меня удерживало, но я просто не могла этого сделать, хоть и хотела... Но вот точно с меня был снят какой-то запрет (через 6 лет) я прочла и вновь пережила свою жизнь. Но я увидела, что не отметила очень много важного и значительного, и теперь хочу хоть немного восполнить этот пробел.

Я возвращаюсь к первым годам моей жизни с А.С.Полем и к отношениям с его родными, с которыми у меня всегда были самые лучшие, сердечные отношения. У моей свекрови, Инны Александровны Поль, была сестра, Юлия Александровна, жившая с мужем, отставным генералом, и дочерью где-то на Украине. После происшедшей трагедии — самоубийства Юлии Александровны из-за внезапной слепоты, не знаю, какие причины заставили осиротевшую семью — генерала с дочерью Зиной — бросить все и уехать; думаю, что главной была невозможность оставаться в прежней обстановке.

Не имея никаких средств и возможностей устроиться в Москве, они решили обосноваться под Москвой, сняв маленькую комнатку на даче. Однажды они появились у нас и прожили несколько дней, пока им удалось кое-как устроиться на ст. Ухтомская Казанской железной дороги. Дядя, Нико-

 

лай Петрович Кучин, собирался хлопотать о пенсии. Но так как он очень плохо себя чувствовал, и у него не было никакой энергии, то ничего не получалось.

Тогда я решила, что сама пойду к какому-нибудь большому начальнику в военное ведомство и попрошу его помочь. Не помню уже, к кому именно я ходила, но каким-то чудом я пробралась в кабинет этого человека, когда уже закончился прием, и он меня выслушал. В результате, дядя Коля получил мизерную пенсию, на которую нельзя было прожить, но она давала ему хоть какое-то положение, что было очень важно.

Они жили в страшной нужде и в одиночестве, так как никто из родственников ими не интересовался, не навещал и не помогал. Я глубоко жалела их, часто ездила и старалась поддерживать, чем могла. Бедный дядя Коля очень страдал, поскольку у него прогрессировал рак органов живота. Он не имел возможности пользоваться медицинской помощью и болеутоляющими средствами, и мужественно переносил страшные боли. Сердце разрывалось от сострадания и невозможности ему помочь, было только одно желание — скорее бы конец.

И вот он наступил. Однажды, когда я приехала, он уже не мог говорить, и был в каком-то забытьи. Я осталась ночевать, чувствуя уже веяние смерти. Мы с Зиной сидели против его постели и прислушивались к его дыханию. Оно становилось все реже и реже. Наконец, с первым лучом солнца (дело было, кажется, в июне) он скончался. Вместе с хозяйкой дома мне пришлось обмывать и одевать его. Похоронили его в простом сосновом гробу в уголке кладбища на опушке леса. Опустив гроб, рабочие ушли, и мне пришлось засыпать могилу самой. На маленький холмик я срезала немного дерна и сделала крестик из двух палочек...

 

Связь и общение с Зиной длились много лет, вплоть до ее смерти. Она умерла от того же, что и ее отец — от рака пищевода. Я была возле нее и приняла ее последний вздох; пришлось мне ее в подготовить к погребению. Размышляя об этом удивительном совпадении, я поняла, что мне было предопределено присутствовать при этом таинственном переходе в иную жизнь. Много позднее я еще раз выполнила эту миссию, приняв в одиночестве последний вздох моей бесконечно любимой мамы.

Я хочу написать о моих отношениях с семьей другого дяди Поля — братом его матери, Николаем Александровичем Хаминым. Дядя Коля был тоже генералом в отставке, но не боевым, как его тезка, а светским, сделавшим карьеру благодаря жене. Все семейство очень увлекалось индийской философией, йогами, имело соответствующую литературу в своей библиотеке и посещало какие-то собрания, по-видимому, теософские. Познакомиться с ним А.С. привез меня еще невестой, и с тех пор наши близкие, сердечные отношения прерывались только со смертью кого-либо из членов этой семьи. Последней, в глубокой старости, совсем недавно скончалась его младшая дочь, Надежда Николаевна, с которой у меня были особые отношения, связанные с ее религиозно-философскими интересами.

Именно эти ее интересы побудили Поля познакомить ее с Марией Вадимовной, которая согласилась встретиться с ней, чтобы помочь ей в ее исканиях. Через некоторое время Мария Вадимовна поручила эту работу мне под своим наблюдением, поскольку считала меня достаточно подвинутой в сфере духовной и всецело мне доверяла. Но Надежде Николаевне, человеку глубоко религиозному,

 

многое в нашем Учении казалось чуждым и неприемлемым. У нее начались всевозможные сомнения, колебания, и под влиянием своей подруги, церковницы, считавшей эти занятия ересью, отрицающей религию, она постепенно от нас отошла. Впрочем, это не помешало нашим близким и сердечным отношениям, сохранившимся до конца ее жизни... [На этом рукопись обрывается. — А.Н.]