14. Мы были счастливее предавших

Зимой 1930 года перевели в общую камеру старика-профессора** после полугодового содержания в одиночке. Я видел его, когда он вышел в первый раз на прогулку. Старик был совсем разбит, едва волочил ноги. К нему бросались со всех сторон, потому что давно уже ходили слухи, что он оговорил массу лиц. Он только успевал оборачиваться то к одному, то к другому:

- Простите, голубчики, простите! - говорил он дрожащим

 

голосом. — Оговорил. Да... И вас... И вас тоже... И его... Не выдержал. Требовали. Стар уже. Не выдержал. Меня тоже оговорили. Некуда было деваться. Знаете, профессор X., это он меня оговорил; очную ставку давали; не стесняясь, в лицо оговаривал... Что же мне было делать?...

А к нему все подбегали один за другим оговоренные им, с ужасом и жадностью расспрашивая, что он взвел на них...

— Профессор, — возмущался один, - вы же меня совершенно не знали, никакого отношения к моей работе не имели, случайно только видели меня на заседаниях; с какой же стати было на меня клеветать?

— Что вы на меня написали? - взволнованно перебивал другой.

— Не помню я, голубчик. Позапамятовал...

— Старый осел! - с негодованием говорил кто-то в стороне. - Одной ногой в могиле стоит и, чтобы заслужить десять лет концлагерей, которых все равно не переживет, продал не только свое имя, а потопил всех, кого помнил по фамилии. Не подло ли до такой степени бояться смерти?!

А старик в это время что-то вспоминал, кому-то подробно точно говорил, что показывал на низ и на кого еще, которых подвел под расстрел или каторгу. Жуткая была картина. На своем веку он обучил несколько поколений, а кончил таким позором...

Не забыть мне и еще одной сцены. Это было в "Крестах" в феврале 1931 года. Во время прогулки на тюремном дворе профессор N. N. встретил своего ассистента по кафедре, который его оговорил самым нелепым образом. Профессор Х.Х. принадлежал к твердо несознающимся. Спокойно, без злобы и раздражения, точно исследуя какое-то явление, расспрашивал он своего ассистента, что заставило его клеветать. Тот, заикаясь и смущаясь, путая слова, повторял одно — что был доведен до такого состояния, что не сознавал, что говорит...

— А правда ли, что вы и профессора Z. оговорили? — спрашивал N. N. — Мне это мой следователь сообщил.

— Да... правда

— Ай, ай, как же это вы могли так сделать? Нехорошо, нехорошо. Значит, правда, что по требованию следователя, вы перечислили всех профессоров университета, которых считаете контрреволюционно настроенными?

— И... и это... так...

Профессору было под шестьдесят. Он год сидел в тюрьме, но держался прямо, говорил спокойно, серьезно и достойно, ровным, твердым голосом, так же, как на лекциях. Ассистенту его не было тридцати, но он выглядел стариком. Сгорбленный, сильно поседевший, что было особенно заметно из-за давно не стриженных волос, он нервно бегал взглядом, руки у него тряслись, лицо подергивалось.

Нет, нелегко дается человеку "признание". Профессор получил десять лет каторги, ассистент - три года ссылки, но я уверен, что профессору в голову не пришла бы мысль о том, что хорошо бы

 

поменяться с этим человеком, хотя три года давали бы ему надежду еще попасть на волю, а десять лет были слишком большим сроком...

Многие из "романистов" пытались скрывать свое "признание", но это было почти невозможно. Во-первых, следователь не делает тайны из таких "признаний", потому что они ему нужны, чтобы вынуждать к "признанию" других; во-вторых, они часто ведут за собой очные ставки и, кроме того, по каждому "делу" привлекается всегда так много людей, что такого рода новости распространяются очень широко и быстро, а запоминаются крепко и следуют за "признавшимся" в ссылку. Опасного в этом для них ничего нет; внешне к ним отношение такое же, как к другим; их, может быть, только несколько сторонятся, так как "романисты" могут сделаться "стукачами", то есть доносчиками. Гораздо хуже им приходится, в конечном счете, от самих следователей; выжав от "романиста" все, что можно или нужно, они резко меняют свое отношение и начинают третировать "признавшегося"... Не раз мне приходилось слышать рассказы о том, как они кричали: "Грязь интеллигентская! Стоит пугнуть, готовы на брюхе ползать и всех предать!..."

После "признания" и минования надобности в "романисте", он обыкновенно лишается всех льгот и преимуществ... Но нас главным образом интересовал конечный результат, то есть дает ли это облегчение приговора, как всегда обещает следователь и как часто думают на воле? Однако в наше время тюремная практика этого не подтверждала. Мне хорошо известны случаи, когда расстреливались именно те, кто "признавался"; оговоренные же ими, но державшиеся крепко получали концлагеря. Часто они получали более тяжелые сроки, чем несознавшиеся, и только в единичных случаях - более легкие. В тюрьмах большинство считало, что положение "романистов" будет облегчено в концлагерях и они скорее смогут попасть под амнистию. В концлагерях господствовало обратное мнение. И действительно, всякого рода ходатайства затруднялись самим фактом их "признания".

Вспоминая "дела" ГПУ, прошедшие передо мной в тюрьме в концлагере, я прихожу к убеждению, что переход в "романисты" не давал обвиняемому выгоды ни во время следствия, ни на каторге; нравственное же состояние их всегда было тяжелое. Может быть, это понимало и большинство "сознавшихся", и я уверен, что только меньшинство делало это из расчета... В конце концов судить об этом может только тот, кто перенес то отвращение и ужас, который изобрел для него следователь.

Как обвинить в слабости характера профессора Ч., сдавшегося когда ему показали через глазок горячего карцера его жену и дочь задыхавшихся, лежащих на полу, и жадно пытавшихся вдохнуть струйку воздуха, проникавшую в щель под железной дверью!..

Кто может быть уверен, что у него хватит сил, как у А. В. Езерского, расстрелянного по делу "48-ми", которого на носилках

 

выносили после двух допросов, длившихся по сто часов, и который не подписал лжи, которую от него требовали...

Те, кто узнал, что значит "не сознаваться", как близок может быть тот страшный порог, переступив который человек теряет самого себя, — молча принимая тех, кто "сознался". Мы, даже если нас предали, были счастливее предавших.