ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда разразилась Февральская революция, моему отцу, деятельному ее участнику, исполнилось тридцать три года. Не думаю, что он отметил этот день в семейном кругу или в кругу друзей. Мама рассказывала, что первые месяцы после революции, освободившей его из "Крестов", он редко появлялся дома, забегал лишь на часок-другой в любое время суток и вновь исчезал. А мне, его дочери и автору этих строк, было тогда несколько месяцев. Когда мне исполнился год, в июне, отец оторвался от своих дел для того, чтобы забежать в магазин, купить цветы и подарок маме и появиться в Сестрорецке, где родители сняли дачу. Приехал на машине, что тогда было редкостью, и вскоре умчался назад. А тот подарок, наручные серебряные часики, хранится у меня до сих пор, как одна из немногих уцелевших семейных реликвий.

Главным героем моего повествования является, конечно, отец. Меня уже давно гложет чувство, которое трудно определить иначе как чувство долга. Оно требует моего рассказа об отце, оно лишает меня права жить и умереть спокойно, ничего не рассказав. С другой стороны, я не чувствую адресата. Кто будет моим читателем? Дети? Внуки? Думаю, если им это и интересно, то только в семейном плане. То обстоятельство, что отец был социал-демократом и марксистом, отталкивает их изначально. Современная молодежь? Но она, как правило, равнодушна к истории. Правда, появилась даже партия социал-демократов, но связь времен, по-видимому, нарушена, а историей заниматься некогда.

Я знала, что отец играл видную роль в событиях, предшествовавших Февральской революции, и в самом Феврале, но никакими конкретными данными не располагала. Я знала, что всю свою жизнь он нес крест своей приверженности идеям социал-демократии, и одно время мне казалась исключительной судьба человека, более двух третей своей сознательной жизни проведшего в условиях всякого рода несвободы. Но когда появились многочисленные повести, рассказы, воспоминания людей, испытавших на себе весь этот ужас, когда были написаны "Архипелаг Гулаг", "Колымские рассказы", "Крутой маршрут", "Черные камни" и многое, многое другое, я поняла, что хотя отец и прошел через ад, но что сам ад ординарен, так как через него прошли миллионы, и судьба была еще милостива к нему, дав возможность свидеться перед

смертью с близкими людьми и быть похороненным на одном из московских кладбищ.

Так я и колебалась между чувством долга и рациональными соображениями, пока меня не подтолкнул случай. Он свел меня с людьми, в том числе молодыми, интересующимися судьбами тех, кто всю свою жизнь, по большей части насильственно оборванную, страдали оттого, что в 1917-м не разделяли ни убеждений, ни методов большевиков. В 1989 г. поезд мчал в Кемь группу людей на открытие на Соловках выставки, посвященной соловецким репрессиям 1923—1939 гг. Почти случайно я оказалась с ними, не будучи ни с кем знакома. Я испытала едва ли не потрясение, когда ко мне в купе вошел человек лет сорока и, глядя на меня в упор, медленно, с расстановкой, задал вопрос: "Вы... вы дочь... Бориса Осиповича?" И тон, которым был задан вопрос, и выражение улыбающегося лица не оставляли сомнения в том, что он хорошо знает, кто такой Борис Осипович. А я-то думала, что это имя предано полному забвению... Когда же в разговоре с ним я упоминала фамилии тех, с кем мне приходилось встречаться в ссылках, Арсений Борисович Рогинский — так звали моего нового знакомца, историка, члена Правления общества "Мемориал" - реагировал молниеносно: "Черкес? Ве-ня? Кто же его не знает!", "Кривинская? Мария Леопольдовна? Ну, эта - социалистка короленковского толка" и т. д.. Он знал всех, кого знала я, и многих, многих других. В основном меньшевиков. Но и эсеров. Они были для него хорошими знакомыми, современниками, живыми людьми. Вскоре я обнаружила, что в своих интересах и в своих познаниях он не был одинок.

Еще одно потрясение я пережила в том же 1989 г., когда получила из Амстердама письмо от Бориса Моисеевича Сапира с вложенной в него ксерокопией статьи из "Социалистического вестника" № 2-3 за 1960 г. под заголовком, набранным большими жирными буквами: "Памяти Б. О. Богданова". С Б. М. Сапиром, эмигрировавшим еще в 1925 г., отец довольно коротко общался на Соловках, и во мне всегда теплилась надежда, что он жив, помнит об отце и многих других и позаботится о том, чтобы русский меньшевизм и меньшевики не канули в Лету. Действительно, Сапир был наряду с другими русскими эмигрантами-меньшевиками многолетним редактором социал-демократического органа русского зарубежья — ежемесячного журнала "Социалистический вест-

ник", появившегося по инициативе Л. Мартова еще в 1921 г. и просуществовавшего до 1962 г. На его страницах, как мне удалось убедиться впоследствии, обсуждались вопросы истории общественного движения в России, современное состояние страны, теоретические основы социал-демократии, а также прослеживались судьбы отдельных лиц, участвовавших в революции и проживавших как в эмиграции, так и за железным занавесом. Постепенно старые борцы сходили со сцены, уходили из жизни, однако интерес к ним не пропал. "История — это политика, опрокинутая в прошлое", — говорил известный советский историк М. Н. Покровский. И хотя наши историки критиковали его за столь циничный подход, но следовали ему неукоснительно, "опрокидывая" в прошлое вместе с оценками фактов сами факты. Но мне больше пришлась по душе другая формула, высказанная недавно умершим историком А. М. Некричем: "Политика — это история, опрокинутая в будущее". Уверена, современные политические деятели избежали бы многих ошибок, если бы лучше знали историю революций, в том числе Февральской, подлинную, а не "опрокинутую". Читая газеты и другие материалы февраля 1917 г., я не раз ловила себя на мысли, что в моих руках не пожелтевшие от времени листы, а совсем свежая газета.

Нет, интерес к истории не иссяк. В нашей стране, в силу известных причин, он был отключен от источников питания — молчали очевидцы, участники и творцы событий, отсутствовали (или были закрыты) архивы. За рубежом он поддерживался. И не только благодаря русским эмигрантам и вывезенным ими архивам, но и потому, что появились национальные исследователи. В 1959 г. в США был организован Межуниверситетский проект по изучению истории меньшевизма, возглавляемый американским историком доктором Леопольдом Хаймсоном, выпустившим вместе со своими сотрудниками ряд книг о русском меньшевизме на английском языке. А книга одной из участниц проекта доктора Зивы Галили уже переведена на русский язык¹.

Когда после августа 1991 г. открылись русские архивы и обнаружилось, что многие документы прекрасно сохранились, они сделались предметом исследования как русских, так и американских ученых. Под редакцией академика П. В. Волобуева уже выходит пятитомник документов Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 1917 г. (первый том вышел в 1991 г. в Ленинградском отделении издательства "Наука"), а трехтомник документов партии меньшевиков в 1917 г. со-

ставляют Л. Хаймсон, 3. Галили (США) и А. П. Ненароков (РФ). Но обо всем этом я узнала намного позже. А тогда? Тогда я перестала колебаться — писать или не писать? — и решилась. Тем более что времени у меня в обрез.

На пути — масса трудностей. Первая из них связана с тем, что я должна писать о событиях весьма отдаленных, не имея никаких записей и дневников. Исключительно по памяти. Воспоминания такого рода страдают многими дефектами даже при отличной памяти мемуариста. Вторая трудность определяется моим незнанием истории периода активной революционной деятельности отца. Я не слишком много знала от самого отца. Он умер в возрасте семидесяти шести лет, в 1960 г., но большая часть его жизни после Октября протекала в тюрьмах и лагерях. Когда мы жили вместе, то есть с большими перерывами до моих двадцати лет, отец избегал разговоров со мной на политические темы, а разговоры с другими на эти темы вел в мое отсутствие, и очень мало говорил о своем прошлом. Влиять на меня он не хотел, да и мама была бы решительно против: "Пусть сама разберется, когда вырастет" ("Вырастешь, Саша, узнаешь"). По-видимому, и я не проявляла ни большого интереса, ни большой настойчивости. И то и другое возникло позднее, когда уже фактически не у кого было спросить — мама продолжала оставаться немногословной по причине непроходящего страха за меня и моих детей, а с отцом я вновь встретилась за четыре года до его смерти, после инсульта, когда намять его ослабела, а мысль потеряла остроту. В эти годы он пытался кое-что вспомнить и кое-что записал, некоторые эпизоды я записала с его слов. Этим я воспользуюсь, но этого, конечно, мало. Вероятно, для того чтобы оживить события революции в своей памяти, он очень хотел прочитать "Записки о революции" Н. Н. Суханова, а я не смогла их достать — эти записки были за семью печатями в спецхранах библиотек.

В последнее время многие ранее закрытые издания стали доступны широкому читателю. Все семь книг Суханова, изданные в 1922— 1923 гг., я прочла в спецхране Ленинской библиотеки в 1991 г., а в конце 1991 — начале 1992 г., собранные в три тома и переизданные Политиздатом, они появились в открытой продаже.

Для меня, как и для многих авторов воспоминаний и исследователей, "Записки о революции" Суханова являются одним из основных источников представлений о ходе событий Февраля. Представлений о ходе событий, но не оценок, которые несут на себе печать крайней субъективности автора. Но даже И. Г. Церетели, больше всех "пострадавший" от этой субъективности, использует "Записки" Суханова в своих воспоминаниях. Действительно, не найдется других мемуаров, в

которых день за днем, а где и час за часом, описывались бы события всех восьми месяцев Февральской революции. Отцу в них уделено относительно много места.

Двухтомник "Воспоминания о февральской революции" И. Г. Церетели, изданный в Париже в 1963 г. уже после смерти автора, помимо фактической канвы ряда событий содержит их оценки и анализ, вызывающие несомненный интерес и доверие. При анализе причин поражения Февральской революции определенная роль, отнюдь не положительная с позиции Церетели, отводится Б. О.

Из другой мемуарной литературы, которую я использовала и в которой содержатся данные о деятельности Б. О., укажу воспоминания Б. Николаевского, Л. Ланде и Ю. Денике в сборнике "Меньшевики", изданном в 1988 г. в США (составитель Ю. Г. Фельштинский, издательство "Chaidze Publication"), воспоминания П. А. Гарви "Профсоюзы и кооперация после революции" (то же издательство). Со всеми этими людьми Б. О. встречался и в предреволюционную пору, и в революцию, и некоторое время после Октября. Своими воспоминаниями о Б. О. в связи с известием о его смерти поделились, как я уже упоминала, в 1960 г. в "Социалистическом вестнике" меньшевики, находившиеся в эмиграции — Б. Сапир, Ю. Денике, И. Шейнер. Деятельность Б. О. во время Февраля освещена в весьма, правда, несовершенных протоколах заседаний Исполнительного комитета и Бюро Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов (Центральный архив. ГИЗ, 1925) и в стенографическом отчете Всероссийского совещания Советов Рабочих и Солдатских депутатов (Архив Октябрьской революции. ГИЗ, 1927). Много сведений обнаружилось в газетах того времени: в "Рабочей газете" - органе РСДРП, в "Известиях" - органе Петроградского Исполнительного комитета, а потом ЦИКа. На все эти и многие другие источники я делаю ссылки в тексте.

Я поняла, что Б. О. играл весьма немалую роль в историческом процессе Февраля и что задача моя — выявить эту роль — будет нелегкой и не всегда корректной, так как придется вырывать его из общего контекста событий, мнений, идей.

Фигура умолчания по отношению к событиям Февральской революции и ее деятелям, по-видимому, уходит в прошлое. О Феврале пишут и говорят. Но эта тема все еще ждет своих непредвзятых исследователей, которые расставили бы все по местам и в прах развеяли бы ложь и фальсификацию нашей официальной историографии.

Летом 1991 г. мне довелось побывать на заседании дискуссионного клуба при научном совете по "вечной" проблеме "Октябрьская революция" в Институте истории АН СССР. Тема дискуссии — меньшеви-

ки в семнадцатом году. Докладчиками (докторами исторических наук С. В. Тютюкиным и Г. 3. Иоффе) был выдвинут основной вопрос для дискуссии — имели ли меньшевики исторический шанс на победу в 1917 г.? Главное, что я вынесла из этого обсуждения, это желание и докладчиков, и выступающих уйти от шаблонов и догм. Они также признали отсутствие серьезных отечественных исследований как периода Февральской революции вообще, так и роли меньшевиков в частности.

Помимо революционной деятельности была и другая жизнь. Была та жизнь, коей я была свидетельницей и участницей — мама всегда ездила за отцом в ссылки и ездила со мной. Была жизнь в семье, были товарищи по ссылкам. Работа отца в советских учреждениях. Были аресты, свидания, письма из тюрем. И была та страшная жизнь, особенно после 1937-го, которую никто из нас не видел, но о кое-каких сторонах которой я узнавала впоследствии от отца и лиц, встречавшихся "там" с ним.

Так, в течение многих лет я поддерживала дружеские отношения с Николаем Ивановичем Богомяковым, близко знавшим отца по Каргопольским лагерям 40-х годов. Его рассказы и записку о Б. О. я здесь использовала. Мой недавний знакомый Владимир Осипович Рубинштейн сидел вместе с отцом на Соловках в 20-х годах и, несмотря на свой мальчишеский возраст тогда (ему было девятнадцать лет) и без малого семидесятилетний интервал между тем периодом и сегодняшним днем, сумел о многом рассказать и многое записать, что также нашло отражение в моем повествовании. К слову сказать, Владимир Осипович, умерший в мае 1993 г., был, по-видимому, последним меньшевиком на земле (последний меньшевик за рубежом, уже упомянутый историк Б. М. Сапир, тоже сидевший с отцом на Соловках, умер в Амстердаме в 1989 г.).

Источником моей информации являются также немногие сохранившиеся письма отца, немногочисленные рассказы мамы и записанные мной воспоминания младшей сестры мамы, Тамары Альбертовны Дыхно, побывавшей во многих "переделках", в том числе в лагерях с пятнадцатилетним сроком и в той самой Омской тюрьме, в которой сидел отец, и пострадавшей фактически из-за него. Совсем недавно мой информационный и человеческий (вернее сказать — бесчеловеческий) багаж пополнился сведениями, почерпнутыми из следственных дел отца, с которыми в 1992—1993 гг. мне дали возможность ознакомиться. Их шесть, хотя арестов в советское время было девять. В документах. раскрываются также некоторые биографические подробности, касающиеся дореволюционной деятельности Б. О. и службы в советских учреждениях (иные следователи были страсть как методичны и любознатель-

ны!). Попались две ценные архивные справки — из царской охранки и Архива Октябрьской революции.

Воспользовавшись советом А. Б. Рогинского, я включила наиболее интересные материалы следственных дел в свой текст. В Приложения я поместила воспоминания отца, записанные им во время пребывания в Потьме, некоторые извлечения из рукописных воспоминаний В. О. Рубинштейна и Н. И. Богомякова, малодоступные для читателя статьи из "Социалистического вестника", посвященные памяти отца, и извлечения из следственных дел.

При работе над книгой меня очень поддерживало заинтересованное и благожелательное отношение целого ряда лиц, которым, пользуясь случаем, приношу свою глубочайшую благодарность. Помимо А. Б. Рогинского, о котором я уже говорила, это: мой первый читатель, искусствовед Я. Б. Брук; историки, специализирующиеся на роли меньшевиков в Февральской революции, — А. П. Ненароков и 3. Галили; живущий ныне в Дании бывший диссидент Б. Б. Вайль, организовавший материальную поддержку через Фонд им. Л. Ланде, а также сотрудники Санкт-Петербургского НИЦ "Мемориал".

Москва,

сентябрь 1993