ПОВЕСТЬ О ДРУГЕ

 

Жизнь моя!

Иль ты приснилась мне?

Сергей Есенин.

 

«Оказалось, рассказывать об этом черт знает как трудно. Сколько раз начинал - бросал. Полный раскосец: врать смысла нет, вранье не впечатляет, сказать же всю правду - немыслимо...

Мне о себе говорить трудно. Может быть, труднее, чем кому бы то ни было. Потому что так много было в жизни событий, которые совпали с событиями государственными, военными, послевоенными... Уж больно она крученая, моя биография. Она и типическая, и не совсем...»

 

Сколько лет мы были знакомы с человеком, которому принадлежат приведенные выше слова, сколько лет нашей дружбе?.. Как придирчиво не пересчитывай и не подсчитывай, получается не меньше, чем лет этак сорок пять. Бог ты мой, как же быстро пробежали годы с того времени, когда мы встретились!.. А кажется, было это чуть ли не вчера.

 

Да, конечно, понимаю: и в самом деле, рассказывать о себе, о том, что и как с ним произошло, как жил - ему по многим причинам трудно. Потому сделать это попытаюсь я. И начну с того времени, когда мы впервые встретились.

1

 

Было это в Мариуполе, году, наверное, в 1957-м или 1958-м, ну никак не позже 1959-го. Тогда пришел я с армейской службы и, как и до нее, работал на заводе «Азовсталь», в ТЭЦ, теплоэлектроцентрали, машинистом насосной станции, потом стал турбинистом воздуходувки. Помню, сколько ни издавалось грозных и даже очень грозных распоряжений и приказов, а люди с ТЭЦ и соседней агломерационной фабрики на работу и с работы ходили не по безопасной, но крутой, многопролетной лестнице, подниматься на которую было утомительно, а другим путем, который легче, но куда как опасней - по железнодорожному полотну, идущему у самой кромки берега, через заводской порт.

Идешь через этот порт под кранами во время разгрузки судов-лихтеров с горячим агломератом, прибывшим морем из Крыма, из Камыш-Буруна, и лавируешь, пробираешься между железнодорожными составами, увертываешься от сыплющихся сверху, из ковша горячих, огненных кусков агломерата. Проскочишь это место, - дальше тоже иди и оглядывайся, верти головой, чтоб не попасть в беду - составы вагонов идут по путям один за дру-

 

гим. А зимой, в морозный ветер или пургу, в шапке, да с поднятым воротником куртки можно не увидеть приближающиеся сзади вагоны, не услышать предупреждающие свистки сцепщика, близкий уже перестук колес. На моей памяти несколько человек так и не увидели и не услышали нагоняющие их составы и закончили свою жизнь под колесами вагонов...

На тех путях и повстречались мы.

Среди многих людей, идущих от аглофабрики, как-то сразу приметил я его, человека лет эдак на десяток старше меня. Почему приметил, почему выделил среди других - теперь уже трудно сказать. Наверное, было во взгляде его, в облике что-то такое, что нельзя не заметить. Как потом оказалось, он тоже почему-то обратил на меня внимание. Встречаясь по дороге на работу и с работы, стали кивать друг другу, здороваясь, потом, рядом шагая по железнодорожным путям, заговорили. В общем, через какое-то время стали встречаться и в выходные дни, появились у нас общие знакомые, ставшие потом друзьями, иногда бывали у него дома - в маленьких комнатушках небольшой хатенки в многонаселенном дворе на улице Торговой, в том ее месте, где дорога начинает поворачивать в сторону «Азовстали».

Так знакомство и встречи со временем перешли в дружбу с человеком интересным, с человеком острого, оригинального и независимого ума и столь же независимых и оригинальных взглядов, с человеком больших, основательных знаний, характе-

 

pa гордого, бескомпромиссного, твердого. Одним словом, - личность неординарная.

Слушать его незаемные, оригинальные и нередко непривычные, порою просто резкие суждения о многих явлениях нашей действительности, о том, что происходит с нами - а это было время после двадцатого съезда партии, после доклада Хрущева о культе личности Сталина, то есть когда уже без особой опаски стало возможно кое о чем сказать вслух, - было чрезвычайно интересно. Всем, о чем говорил он, будто побуждал думать, анализировать и делать выводы. Меня, тогда еще совсем молодого, мало искушенного в жизни, явно еще слабо разбиравшегося в реалиях общественной жизни и воспитанного казенной официальной пропагандой на наборе стереотипов, его суждения нередко смущали не только своей необычностью, но и резкостью, категоричностью и бескомпромиссностью оценки некоторых явлений и проявлений. Порой внутренне не соглашаясь с формой выражения им таких суждений, потом, по спокойному и здравому размышлению приходил я к выводу, что они все-таки верны по сути своей, что его анализ тех или иных фактов в большинстве случаев точен.

Конечно, не сразу, не вдруг, но со временем, благодаря тем процессам, которые происходили в стране после двадцатого съезда, и ненавязчивому влиянию логики нового моего старшего товарища в моем сознании началась переоценка прежних ценностей и еще недавних авторитетов, казавших-

 

ся незыблемыми и оказавшихся мнимыми. Будто заново учился я смотреть и видеть, осмысливать увиденное, услышанное, прочитанное. Было такое ощущение, словно снял я с глаз розовые очки и увидел мир в его пусть и далеко не прекрасном, но настоящем, истинном, а не искусственно созданном, придуманном, умышленно искаженном виде. Так сказывалось - повторяю - ненавязчивое влияние этого человека, за что я ему признателен и благодарен.

Хотя и в самых общих чертах, но я уже знал, что судьба его сложилась очень непростой, трудной, что было в его жизни немало такого, о чем, понятно, не хочется вспоминать и, тем более, рассказывать, следовательно, волей-неволей растравливать душу. Поэтому мы, его новые мариупольские знакомые, деликатно обходили эту тему, не расспрашивали о пережитом, тем более о подробностях. Только иногда, а случалось это совсем редко, вдруг к слову вспоминал он какой-то эпизод, какую-то подробность, деталь. И как ни хотелось услышать, узнать больше, не позволял я себе как-то побуждать его к непростым и нелегким воспоминаниям. Лишь через годы, когда уже немало лет было и нам, и нашей дружбе, когда острота былого, скорее всего, несколько притупилась, решился я, наконец, и попросил его рассказать о своей жизни, о том, что довелось ему пережить. Не сразу, не вдруг, но все же согласился.

Из того, что рассказал тогда, и о чем вспоминал в прежние годы, и сложилось это повествование о жизни непростой, во многом драматичной, а

 

в иные моменты даже трагичной, о судьбе, в общем довольно характерной для его поколения. Повествование о том, что выпало на его долю - а выпало, как увидим, немало, не на одну жизнь, - и как проходил он и прошел через все выпавшие ему испытания.

Как рассказывать об этом, как построить повествование, какие найти сюжетные ходы, чтобы читателю было интересно следить за событиями? Об этом раздумывал я, принимаясь за эту работу. Однако потом рассудил, что придумать лучше, чем придумала и рассудила жизнь, невозможно, и потому решил описать все без каких-то композиционных затей, именно так, как рассказывал он сам, по возможности сохранив его интонацию, манеру речи.

2

 

Начнем с самого начала.

Родился Валентин Михайлович Дьяченко - а рассказываю я именно о нем - 23 июля тысяча девятьсот двадцать первого года. Отец его - он всегда говорил о нем - «батя», был моряком, плавал с малых лет - юнгой, матросом, потом увлекся машинами и стал судовым механиком, ходил в каботажные рейсы по Азовскому и Черному морям. Человек скромный, однако в округе известный, люди его уважали, знать, было в его характере что-то такое, что делало его, по современному говоря, авторитетным человеком, лидером. Наверное, это потом его и погубило. Матушка - именно так Валентин Михайлович всегда называл ее - тоже была

 

рабочим человеком: на заводе точила и шлифовала орудийные снаряды.

В семье чудом сохранились письма отца к маме. И он, и она были тогда совсем молодыми, влюбленными, любящими. Какие прекрасные письма, наполненные большим чувством любви, писал моряк Михаил Дьяченко своей Тасе!.. Их и сейчас, спустя почти девяносто лет с тех пор, нельзя читать без волнения.

Да только недолго продолжалось их счастье.

Дело было зимой, когда море замерзает и суда стоят в порту. В ту пору моряк работал на городской электростанции, помогал ремонтировать машину. Неподалеку, на улице Торговой на бугре стояла ветряная мельница. Однажды ночью кто-то забрался в нее и выгреб всю муку, а было ее там, надо думать, мало, потому как много ли на себе можно унести?! Был самый настоящий голод, мариупольцы и жители прибрежных сел выживали за счет рыбки хамсы. Хотя ели ее без хлеба - его просто не было, но все равно она спасала, потому что это был рыбий жир.

Ограбить мельницу мог кто угодно, потому что надо было кормить детей, спасать их от лютого голода. Из более поздних разговоров старших Валентин слышал, что сразу после того ограбления мельницы ЧК арестовала сколько-то там подозреваемых и кто-то из них, то ли какая-то девушка, то ли молодая женщина, спасая себя, оговорила несколько человек, в том числе и отца Валентина. Оговоренных арестовали и, без долгих разбирательств, вскорости расстреляли.

 

Валентину тогда и полгода не было от роду.

- Подробнее и определеннее узнал я об этом, - рассказывал мне Валентин Михайлович, - от матушки, когда подрос. Помню, пошли мы с ней как-то на старое городское кладбище, что на Новоселовке. Привела она меня к небольшому пустырю у кладбищенской церкви и говорит: «Здесь похоронена рука твоего отца». Как это - рука? Почему так?

Оказывается, арестованных тогда расстреляли за городом, у дороги к греческому селу Мангуш, там, где находится питомник, который выращивал саженцы деревьев. Расстреляли и оставили там тела, не похоронив - для устрашения, наверное. Голодные собаки растерзали трупы. Когда о расстреле узнали люди, когда прибежали туда, матушка моя нашла только руку отца - опознала по наколке на запястье: там было слово «Тася» - ее имя...

Понятное дело: на них пало клеймо позора - семья врага народа. Поэтому его матери волей-неволей пришлось бежать из Мариуполя. Оставила она сыночка у своих родичей, и уехала в город Ростов-на-Дону.

До пяти лет прожил мальчонка у теток и дядей, а еще у деда на хуторе Кривая Коса на побережье Азовского моря. Несмотря на непростую и нелегкую по тем временам жизнь, он всегда считал, что то были светлые дни детства. Его дед - казак, раненый на японской и гражданской войнах, был ковалем-лошадником, подковывал и лечил лошадей. Дерзко-веселый, выпивоха и бабник до ста-

 

рых лет, он любил внучонка-сироту - единственного, кроме деда, мужика в роду. Оттого-то такая родственно-душевная близость. Так что рос пацаненок у деда баловнем. Уходя куда-нибудь, дед говорил: «Валька! Ты - мужик, остаешься дома главным. Гляди, чтоб бабы тут не баловали. Чтоб все было в порядке! Табакерку мою не трогать». (Дед не курил, а нюхал табак). Выполняя наказ, Валька то и дело прибегал и смотрел: не трогал ли кто табакерку.

После смерти деда за мальчонкой приехала мама и увезла его в Ростов. Там она вышла замуж за хорошего и по-своему интересного человека - Андрея Дмитриевича Запорожцева, хотя потом, со временем жизнь у них и не сложилась. Малограмотный рабочий, окончивший церковно-приходскую школу, Андрей Дмитриевич был хорошим плотником и столяром. Любил собак, и они к нему сразу привязывались. Не зря ведь говорят, что собаки чуют хорошего человека.

Было время нэпа, жить стало полегче, чем раньше. Народ немного подкормился и отошел душой. На многие годы, да, пожалуй, на всю жизнь запомнились Вальке магазины той поры: и продовольственные, и промтоварные, и писчебумажные, полные всяких вкусных и нужных товаров и вещей, да еще и недорогих. Такое продолжалось примерно до тридцатого года. Потом это дело прихлопнули, и все исчезло.

В двадцать восьмом году пошел в школу. Читать научился самостоятельно и намного раньше.

 

Самое светлое, что осталось в душе от тех лет - первые годы учебы, первые учителя. Потом и школа была другая, и учителя, и все уже было иначе.

Многое значил в его жизни отчим. Еще до революции, в феврале 1917 года где-то на Кавказском фронте Андрей Дмитриевич стал членом большевистской партии. Типичного выдвиженца того времени, его то назначали секретарем райкома, то снимали из-за малограмотности. То он становился парторгом на заводе, то его отправляли в донские станицы и хутора проводить коллективизацию: парторгом в колхозе, начальником отдела МТС. Очень переживал, что учиться довелось мало. Наверстывал самообразованием, много, чуть ли не запоем читал и пристрастил к этому пасынка.

А тот рос ершистым, строптивым, как говорится, «с характером». Так уж получилось, что, будучи подростком, попал не в самую лучшую, а если точнее - в блатную компанию. По натуре был защитником справедливости и слабых, и потому частенько приходилось драться. И ножичками обзавелись, и иногда хватались за них. После одного такого случая угодил в кутузку, где просидел суток десять. Трудно сказать, что и как было бы дальше, но как раз приехал с коллективизации отчим и вмешался в эту историю.

Из кутузки-то отчим вызволил, а вот из школы все же выставили, выдали какую-то справку, что-то вроде «волчьего билета» и - прощай. К счастью, встретился мальчишке хороший человек - заведующий гороно, который все-таки направил его учиться, конечно, в другую школу.

 

Три лета Валька ездил к отчиму во время коллективизации. Такого насмотрелся!.. Через много лет рассказывал о том:

- Голод. Мертвые на улицах и вокзалах. Зимой, идя в школу, она была недалеко от вокзала, я видел, как вывозят оттуда трупы умерших за ночь. Так было каждый день.

Мой батя, добрый, справедливый человек, - как он выживал среди этого кошмара?!.. Верил ли в то, что делал там, на коллективизации, но он истово выполнял свои партийные обязанности. В конце концов, от того, что он видел каждый день, и что он вынужден был делать, батя запил...

В опубликованных в журнале «Новый мир» в 1992 году воспоминаниях «В соблазнах кровавой эпохи» вынужденно эмигрировавший известный поэт Наум Коржавин, вспоминая о Валентине Дьяченко, пишет, что тот «...рассказывал мне о своем приемном отце, старом большевике и работнике политотдела, проводившем коллективизацию..., которого чуть не исключили из партии за «жалость к классовому врагу»: он дал напиться воды казачке из толпы раскулаченных, которых в знойный день гнали к станции по улицам кубанской станицы».

После того, как «исповедывали» его, «прорабатывали», грозили исключить из партии, Андрей Дмитриевич совсем запил, а затем положил свой партбилет на стол и ушел. Его списали, но, удивительное дело, не трогали.

Уже во время Великой Отечественной, когда

 

наши войска освободили Ростов, многих мужчин, кому уже было за сорок, призвали в армию и направили разминировать поля под городом. Туда же послали и отчима Валентина, и его дядю. Оба они подорвались на минах. Андрей Дмитриевич - насмерть, а дядя остался без рук. Такая вот судьба.

Но все это было еще далеко впереди. А тогда, в тридцатые, как вспоминал он много лет спустя, дома все было плохо, и он, подросток, снова стал «прислоняться к веселым ребятам»: начал ходить с ними на воровские дела и даже участвовал в ограблении хлебного магазина ГПУ. По ночному зимнему городу бежал с мешком за плечами, в котором были два кирпича черного и один - белого хлеба. Принес их домой, открыл мешок... и мать заплакала...

Что и говорить, все было...

Было и другое. Отчим как пристрастил Вальку к чтению, так и стал парнишка завзятым книгочеем. Хорошо знал, где и у кого в окрестностях есть какое книжное собрание, и везде «пасся», записался сразу в три библиотеки, читал много, причем, немало серьезного. Знания, которые давали прочитанные книги, помогали на уроках литературы, истории, географии, с этими предметами все было в порядке. А вот с математикой... Тут были двойки, переходящие в тройки, и тройки, переходящие в двойки. Да и могло ли быть лучше, если все время уходило на запойное чтение!.. Бегал на занятия литературных кружков в педагогическом институте, при областной молодежной газете. Писал сти-

 

хи, их даже печатали в газете для детей. Лет с двенадцати уже покупал газеты «Правда» и «Комсомольская правда» и читал их. В школе удивлялись: сидит на перемене и читает «Правду», мальчишка, а увлекается политикой, взрослые газеты читает. Надо же!

Потом отчим погиб и остался Валька один.

В то время и произошло событие, которое, как он считал, повлияло на всю его дальнейшую жизнь, побудило что-то пересмотреть, что-то увидеть по-новому, уже не по-мальчишески.

Человек с балкона, человек на костылях, попросил Вальку сбегать на улицу в угловой киоск, где для него были приготовлены газеты. Сбегал, принес газеты и ахнул: вся большая комната забита книгами. На простых, неказистых деревянных стеллажах - книги, книги; книги, как он позже узнал, на пяти языках. Так встретился мальчонка с интереснейшим, умнейшим, образованнейшим, одним словом - замечательным человеком. Это был Соломон Соломонович Гольдштейн. Член партии большевиков с 1904 года, до этого состоял в эсэрах, за участие в первой русской революции угодил на каторгу в Сибирь, откуда бежал через Китай в Америку, потом перебрался в Европу. Окончил филологический факультет Сорбонны, в Париже, и юридический - в Брюсселе, в Бельгии. Когда бежал из Сибири, с каторги, почти целый день шел по холодному ручью, чтоб собаки не взяли след. Простыл. От этого спустя годы у него стали отниматься ноги, так что с трудом передвигал-

 

ся на костылях. Домашним хозяйством у него занималась пожилая угрюмая женщина, которую в голодном 33-м спас он от смерти - опухшую и обессиленную подобрал в подъезде и осталась она у него: убирала, готовила еду.

Вся его квартира была заставлена книжными стеллажами и лишь где-то в углу, в закутке - продавленная кушетка, на которой он спал, и маленький ломберный столик на гнутых ножках, служивший ему письменным столом. Вот и все его хозяйство и богатство, которое нажил.

...Увидев остолбенение парнишки от обилия книг, Соломон Соломонович спросил: «Читать любите?». И пригласил посмотреть их: «Может быть, там найдется что-то интересное для вас». Валька присел у стеллажа, открыл книгу, вторую, а встал, когда уже стемнело. Что-то взял с собой. С тех пор стал приходить в эту квартиру чуть ли не каждый день. Приносил из колонки воду, ходил за продуктами.

К подростку Соломон Соломонович относился с нежностью, по-отцовски, что ли. Он ненавязчиво воспитывал паренька, что называется - наставлял на путь истинный, учил отличать добро от зла, быть честным перед людьми и самим собой, порядочным и - принципиальным. Соломон Соломонович стал для Вальки духовным отцом; не таился перед ним, говорил все, как есть. А однажды, году в 35-м, Соломон Соломонович дал прочитать завещание Ленина, содержание которого потрясло мальчонку.

 

Его новый старший друг тогда заведовал партийным архивом Азово-Черноморского края, так что знал многое и о многом, а еще председательствовал в местной организации общества политкаторжан. Году в тридцать пятом общество прикрыли, а бывших политкаторжан - старых большевиков стали сначала освобождать от работы, а потом и арестовывать. Из Москвы приехала специальная комиссия, забрала весь партархив и увезла в столицу. Под каким-то предлогом руководителя архива убрали, отправили на мизерную пенсию.

- Когда начались репрессии, - вспоминал много позже Валентин Михайлович, - умный и проницательный человек, он понял, что скорее всего, и его не минет горькая чаша сия. И велел мне выбирать из его собрания книги, которые меня интересуют и нужны мне, и постепенно переносить их к себе. Я и носил. Так появилась у меня почти вся русская поэзия, многие книги, которые к тому времени уже не издавались. Например, почти весь Фрейд у меня был, Ницше, Шопенгауэр, «Закат Европы» Шпенглера и множество другого, чего в обычной библиотеке не достать. А еще он сунул меня в областную библиотеку - подростку туда не попасть, так что я там пропадал в читалке.

Такие в отрочестве проходил я университеты жизни. И главный мой университет - Соломон Соломонович. Не забыть мне никогда ни его бесед о смысле и цели человеческой жизни, ни удивительных рассказов о замечательных книгах и их авто-

 

pax. He знаю уж за что и почему, но относился он ко мне, мальчишке, с уважением, и что тогда меня особенно поразило - обращался ко мне только на «вы». Нетрудно представить, какое впечатление это производило на меня и что это значило для меня, выросшего в таком «шибко изысканном и демократическом окружении» вроде той блатной компании подростков, в которой, по сути, я был и с которой потом, конечно, решительно порвал.

Однажды он посадил меня возле себя и сказал: «Когда тебя будут спрашивать обо мне, скажи, что я тебе платил каждый день за помощь по хозяйству». И повел разговор о том, как мне жить дальше, как себя вести.

Нет, не ошибся, к сожалению, Соломон Соломонович - действительно, та горькая чаша не минула его. Арестованный, он исчез, сгинул бесследно, как и многие другие. Предвидел он и то, что меня потом потянут - ведь я был вхож к нему. И правда - меня два раза вызывали в органы, расспрашивали, я говорил, как он велел: да, бывал у него, помогал по хозяйству - ходил в магазин за продуктами, приносил воду от колонки, но помогал за плату, за деньги. Отстали. Понял я, что таким образом уводил он меня от возможных неприятностей.

В общем, остался я без него, моего старшего друга и наставника, как осиротел...

Шел тридцать восьмой год. Закончена школа.

Куда податься, что делать? Поступать куда-то учиться, откровенно говоря, ему не хотелось, ни к

 

чему душа не лежала после того, что произошло, когда ни с того, ни с сего вдруг может исчезнуть из жизни такой человек, который стал ему близок и дорог, стал гораздо значительнее, чем старший товарищ. Что он мог и должен был думать обо всем этом?!

И, тем не менее, что-то надо было решать. Конечно, приняли бы его на филологический факультет и в пединститут, и в университет, где занимался в литературных кружках. Но совсем неожиданно для него самого понесло его в Ростовские мореходные классы - судоводительский техникум имени Седова. Почему именно такой зигзаг, он и сам не мог объяснить. Немолодой уже моряк, который там заведовал приемом, побеседовав с парнишкой, на удивление, стал его отговаривать: «Ты подожди поступать, сначала попробуй, что это такое - служба морская. Хочешь, определю тебя на бригантину «Вега»?». Согласился.

Почти год плавал на парусной бригантине «Вега». Юнгой, матросом. Прекрасная, просто великолепная была бригантина, из отличного дерева. Ее еще снимали в довоенном кинофильме «Дети капитана Гранта». Люди старшего поколения помнят, конечно, и эту кинокартину, и песню из нее - «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!..» - так кажется. Жалко корабль, погиб он в сорок первом - рассказывают, что наш миноносец сдуру расстрелял его торпедой. Зачем?.. Те месяцы плавания на «Веге» были великолепным временем юности героя моего повествования. Всегда

 

с удовольствием и умилением вспоминал он о том времени.

3

 

Весной тридцать девятого вызвали в военкомат, объявили о призыве на воинскую службу и направили в военное училище. То был, как рассказывает он, набор омоложения армии. А, скорее всего, предпринималась попытка спешного латания прорех - репрессии, чистки в армии основательно проредили командный состав, вот и пытались завтрашними лейтенантами заменить вырубленных командиров дивизий, корпусов и полков, не говоря уже о высшем комсоставе.

Призыв был для него совсем неожиданным, несколько дней до отъезда прошли в совершенном ошеломлении. К тому же оказалось, что направили не в обычное войсковое училище, а в специальную школу войсковой разведки. Вон куда угораздило! Чем показался командованию при отборе, - судить трудно, скорее всего тем, что был парнем острого, цепкого ума, да к тому же крепким физически - занимался спортом, особенно боксом.

Учили, по его воспоминаниям, мало и плохо, больше было физической подготовки. И хотя школа та была в общем-то жесткой, но учиться ему было сравнительно нетрудно. Группа подобралась крепкая, все - ростовчане.

В сороковом, когда уже шла война с Финляндией, из курсантов школы - и он попал в их число - сформировали отдельный диверсионно-разведы-

 

вательный лыжный батальон и направили в район боевых действий.

Хотя кое-чего потом хватил и в Великую Отечественную, хлебнуть довелось всякого разного, все таки считал финскую войну очень тяжкой. Стоял страшный холод - до 45 градусов мороза, а вчерашние курсанты - в шинелишках и сапогах, солдаты вообще в обмотках. Финны, отступая, сжигали все постройки - укрыться негде. Если попадалась какая-то несгоревшая постройка, набивались туда - затылок к затылку, только бы хоть немного обогреться. А финны были в пьецах - коротких ботинках на меху; у каждого один или два шерстяных свитера, меховые теплые куртки. Одним словом, они могли воевать, и они воевали. Во время одного из походов убили командира взвода, Валентин принял командование на себя, и его представили к награде. В начале марта, когда война шла уже к концу, под Выборгом его ранило в голову и ногу и контузило. Там уж и боевая награда подоспела - орден Красного Знамени: по тем временам высокая, не так уж часто встречающаяся награда.

Только не долго довелось ему с гордостью носить орден, отберут у него награду, лишат ее, так же, как и воинского звания. Ну да об этом разговор у нас еще впереди. А тогда, после госпиталя, вернулся для продолжения обучения в разведшколу, которую к тому времени перевели в другое место, в Казань.

Любопытная деталь. В военном городке, где те-

 

перь находилась школа, раньше, до тридцать третьего года размещалось... германское танковое училище. Оказывается, было такое.

Почему, на каком основании находилось оно на нашей территории? Ответ на этот вопрос находим у бывшего советского военного разведчика Виктора Суворова - Владимира Резуна в его книге «Ледокол»:

«...После Первой мировой войны Германия потеряла право иметь мощную армию и наступательное вооружение, включая танки, тяжелую артиллерию, боевые самолеты. На своей собственной территории германские командиры были лишены возможности готовиться к ведению агрессивных войн. Германские командиры не нарушали запретов до определенного времени и не готовились к агрессивным войнам на своих полигонах, они делали это... на территории Советского Союза. Сталин предоставил германским командирам все то, чего они не имели права иметь: танки, тяжелую артиллерию, боевые самолеты. Сталин выделил германским командирам учебные классы, полигоны, стрельбища. Сталин открыл доступ германским командирам на самые мощные в мире советские танковые заводы: смотрите, запоминайте, перенимайте».

Так вот, поселился мой друг в той самой комнате, в которой, как рассказывали, ранее квартировал будущий известный генерал-танкист немецко-фашистской армии Гудериан. Такие случаются совпадения.

 

Закончив училище войсковой разведки в мае сорок первого, маленько, как он говорил, поболтался в отпуске в Ростове, и поехал к месту назначения в город Бельцы в Молдавии, в Северной Буковине на новой границе с Румынией. Прибыл к месту назначения 19 июня 1941 года. Службу начал в отдельном пограничном отряде, где занимался тем, чем и положено заниматься: наблюдением за сопредельной стороной, радиоперехватом, переброской и приемом агентуры.

Здесь, наверное, кстати будет еще раз вспомнить книгу «Ледокол», в которой ее автор Виктор Суворов утверждает, что как раз в то время Сталин готовился начать войну против Германии, за завоевание Европы, и для этого на западной границе, мол, спешно и в массовом порядке разворачивались многочисленные дивизии Красной Армии. Причем, разворачивались без принятых обычных в таких случаях мер по обустройству на новом месте и забот о предстоящей зимовке. Интересно, каково мнение об этих фактах и утверждениях В. Суворова нашего, тогда совсем молодого войскового разведчика Валентина Дьяченко, находившегося в самом центре тех событий и видевшего все не со стороны, а - непосредственно?

Он полагал, что если бы действительно с нашей стороны шла усиленная - пусть и тайная - подготовка к развязыванию войны с Германией, это непременно ощущалось бы по какому-то особому настроению и поведению людей, занятых таких делом, это должно было по каким-то признакам так или иначе проявиться.

 

- Но этого не было. Перебежчик разведчик Суворов, считаю, хороший логик, он может строить концепции из ничего: фактик к фактику. Но я в нее не верю. Я был там, два дня ходил по штабам и оформлялся, и видел там такую внутреннюю неподготовленность!.. Именно внутреннюю. Шло лето, и все думали о том, как и куда поехать отдыхать: по путевке или своим ходом. Понимаете, не было никакой пружины, которая необходима для наступления. Не было никаких таких признаков подготовки.

А относительно того, что подтягиваемые к границе и развертываемые там соединения не обустраивались на новом месте и не предусматривали -во всяком случае своими действиями - подготовку к зиме, то все это, полагаю, было проявлением все той же обычной нашей безалаберности, беспечности, все тех же обычных надежд на «авось»...

Но война все-таки началась. Относительно того, кто на кого напал, кто развязал боевые действия, - всем хорошо известно, многим все это довелось узнать и испытать, как говорится, на собственной шкуре. В том числе и моему старшему другу. Погранотряд, в который прибыл он, держал оборону по реке Прут, держался сколько мог и даже более того - несколько дней. Отходить начали только тогда, когда немцы уже далеко обошли его.

Не любил вспоминать о том времени. Да и что вспоминать? Отступление - оно и есть отступление, этим все сказано. Воевал и в дивизионной, и в

 

полковой разведке. Не было надлежащей организации ее. Не было радио, телефона, командир дивизии сидит без телефонной связи, рвет на себе волосы от безвыходности ситуации, матерится, требует протянуть телефонную нитку хотя бы на 5 километров. А где ее взять? Катушки телефонного кабеля остались в тех вагонах, что стоят на железнодорожных путях, занятых немцами. Оружия - и того не было, приходилось его буквально когтями вырывать. Да и что это за разведка, если и бойцы вооружены большими, неудобными при скрытном передвижении автоматическими винтовками.

Сначала попал в 9-ю армию. Это армия-страдалица, которую несколько раз выбивали целиком, ютом восстанавливали. Отступали на Николаев. Каховку... Севернее Мелитополя немцы пустили на наши подразделения танки и много мотоциклеток. Это мотоцикл с коляской, на которой установлен пулемет, солдат с пулеметом, у водителя тоже автомат. Патронов они не жалели. Там наших крепко долбанули. Обидно вспоминать, говорил Валентин, чем разведчикам доводилось заниматься. То пошлют спиртзавод взорвать. То из Николаевского банка деньги вывозить. Два кожаных мешка денег вывез, а потом вынужден был сжечь их, потому что переправиться с ними было уже не на чем. Немцы висят над переправой и долбают каждую лодчонку. Переправлялся через реку, уцепившись за бревно.

Оттуда, из-под Мелитополя отступали до Та-

 

ганрога, Ростова, а затем в задонские степи и на юг Калмыкии, под Элисту. Туда к концу года подошла 56-я армия и заняла место частей 9-й. Получил направление в разведотдел штаба 56-й армии. Референт агентурного отделения, адъютант начальника отдела и, одновременно, командир разведывательно-диверсионной группы. А еще некоторое время был порученцем от разведотдела у командарма Кулика - фигуры, прямо скажем, во многом одиозной. О вынужденном общении с Куликом даже много лет спустя вспоминал как о сущем мучении и скверном анекдоте.

Довелось ему, молодому командиру, принимать участие в высадке трагически известного Феодосийского десанта. Ранило там в руку, потерял много крови, полуживого вывезли баркасом из Крыма на кавказский берег, в Анапу. Так что ранение, можно сказать, спасло ему жизнь. Подлечился, направили в Тбилиси, оттуда, со специальным заданием - в Иран, в его столицу Тегеран, где пробыл почти месяц. Возвратился, вскорости немцы нанесли сильнейший удар нашей войсковой группировке под Харьковом и многие тысячи военного народу погибли и попали в плен. Войска армии оказались разрезанными, штаб погиб. Маршала Кулика, который где-то прятался, Сталин после этого разжаловал до генерал-майора. Да что проку в том, если отступили вон куда, а сколько народу пропало!... И на этот раз повезло Валентину - остался живым.

До самой глубокой осени был в песках южнее

 

Сталинграда, и снова, как весной сорок первого, против него стояли румыны. Хоть и не ахти какие солдаты, а все же наблюдать за ними надо было пристально - как бы чего не затеяли.

4

 

Между тем пришла беда. Пришла оттуда, откуда ее совсем не ждал.

Как потом оказалось, контрразведка начала его разработку - сбор информационного компромата на него. Если учесть, какое было время и какая обстановка всеобщей подозрительности, то, пожалуй, ничего не было удивительного в том, что при этом годился любой «компромат». Ну, например, такой: ездил не на отечественном, а на немецком мотоцикле, в качестве личного оружия носил, отправляясь на задание, не отечественный пистолет ТТ, а австрийский Манлихер, значит, вражеские оружие и технику считает лучшими, ставит их выше, чем наши, а это, в конечном счете - прославление оружия врага. Или вот еще: как офицер штаба армии он не имел права ходить на задания за линию фронта, ибо знал многое, чего не надо бы знать при вероятной возможности (чего только не случается!) попасть в плен к врагу. А ходить на такие задания надо было: штаты разведчиков небольшие, а профессионалов, тем более имеющих опыт - и того меньше.

В общем, в сорок втором году арестовали его.

Конечно, была и предыстория ареста. На военном совете на вопросы начальника контрразведки

 

отвечал таким образом, что это тому не понравилось. Он также чувствительно насолил особистам, написав рапорт командованию, что заградотряд особистов застрелил разведчика, и им устроили выволочку. После этого обиженные начали под него «копать». И «накопали». Еще к тому же донос на него поступил, что он нелестно отзывался о своих командирах, говорил, что, мол, воюют они бездарно, что война для нас смертоубийственна, «командование армии называл дураками, маршала Кулика - идиотом» и так далее. Как оказалось, донос написали сослуживцы Валентина по разведотделу. Неизвестно только, добровольно они писали или их заставили.

В общем, сразу после ареста набросились на него энергично, давили, чтобы подписал показания, будто является шпионом-двойником, что, пользуясь служебными возможностями, тайно переходил линию фронта и встречался с немецкими контрразведчиками. Жали на него сильно - для них такое «дело» было выгодно: за разоблачение шпиона-двойника можно было получить и повышение по службе, и очередное воинское звание, и деньги, и известность в своих кругах.

Версия о шпионе-двойнике у следователей все-таки не выгорела. Тогда прицепились за другое: держал при себе в полевой сумке код радиопереговоров, на котором обозначено строгое предписание: «Хранить в сейфе», значит, ясное дело - «преступно небрежное хранение штабных секретных документов». И еще «довесок» к этому: на

 

допросе бил следователя. Что правда, то правда: было такое - не сдержался.

Когда дрался с ними, когда они физическими методами «убеждали» его, тут он хорошо почувствовал и понял, куда попал, и насколько все это серьезно.

В общем, бумаги состряпали, обвинение - по печально известной статье 58,10, часть 2 - антисоветские разговоры, и 193,25 - небрежное хранение секретных штабных документов. После того за наказанием дело не стало. Приговор военного трибунала гарнизона города Ростова-на-Дону - высшая мера наказания. Высшая мера - это расстрел!

Могу еще знакомить вас, читатель, с дальнейшей историей жизни человека, подчас напоминающей роман из серии военных приключений, но уж очень эта история драматична, горька, а подчас просто трагична. Могу рассказывать, как почти два месяца (целых два месяца!..) жил он под ужасом ежедневного и ежечасного исполнения приговора - только представьте себе, что это такое. Но мое описание всего этого ни в какой мере не может заменить его собственного, совершенно неповторимого рассказа о случившемся, его исповеди. А потому - ему слово. Он написал обо всем сам.

«...Вот приводят оглушенного справедливым приговором скорого (полчаса) и милостивого (ВМН) суда молодого вояку в тюрьму. И ведут его, естественно, в камеру смертников.

Тюремные коридоры сами по себе настроят на должный лад. Пожалуй, образ тюрьмы полней всего передают не решетки, не камеры (пусть хоть и одиночки) и даже не карцеры (а то не сиживали

 

мы на губе!), а вот эти длинные, как труба канализации (жаль, запаха не передать), и, как труба, втягивающие в свой гнусный сумрак коридоры.

Ниша, дверь в железе, глазок - справа.

Ниша, дверь в железе, глазок - слева.

Не друг против друга, а в шахматном порядке, о тюремной науке.

Бредет свеженький смертничек по этому коридору, а за ним вразвалочку идет надзор, через шаг постукивает ключами по собственной пряжке...

Команда - выстрелом:

- Стоять! Лицом к стене.

Ну, стал. Все равно теперь.

Ржавые звуки в замке, петель дверных.

- Заходи.

Шагнул. Грохнула дверь. Провал...

...Смертниками был битком набит целый тюремный корпус...

...Через эту камеру многие при мне прошли, одних бросали, других выдергивали!.. Запомнились трое. Мой сосед по нарам, мичман Саня. Он вышку получил за то, что по пьянке застрелил комиссара батальона. Фельдшерицу не поделили. Видный был парень, и пощады себе не ждал... В углу полковник Винокур, возвращенец, от границы шел. Плена избежал. Но советских чекистов не обманул... Мы с ним тут старожилы. А вот там обитал какой-то получеловек, сошедший с ума от страха, вот так, скрючившись, и валялся, не вставая... Других помню смутно и мельком, днем кого-то бросали, ночью кого-то выдергивали...

 

Считалось, что расстреливают по ночам. Поэтому днем мы дремали и ожидали пайки. Ночью мы ожидали вызова на расстрел...

Каждый по своему не спит - кто откровенно и бесхитростно таращит глаза, ухом к окну; кто жмурится, изображая дремоту; разговорчики, и без того редкие и бессвязные, прекращаются; все стараются сдерживаться, хотя не всем удается.

Длится это долго, ухо ловит каждый звук - со двора, из коридора.

Наконец, - как ни странно, мы ждем этого! - наконец, внизу во дворе... раздается шум полуторки (вычислили, среди нас попадаются шоферы), гремит упавший борт, кто-то там внизу выматерится, - и опять тишина. Соображаем - по себе сужу, я соображаю - вот они вошли... по коридорам... канцелярия, наверное, какие-то формальности (разве у нас что делается без оформления?), опять коридоры, лестница... - ага, вот и наш третий этаж, клацает коридорная решетчатая дверь, и вот - шаги!..

Шаги! С того конца начали. Обостренным ухом - не то действительно слышишь, не то догадываешься и воображаешь - ловишь через, примерно, равные промежутки звуки двери открывающейся... пауза, ничего не слышно, голоса не доносит... звук двери захлопывающейся... шестая камера... пятая напротив... четвертая... третья напротив... вторая рядом, - и тут уже можно уловить голоса, а захлопывающаяся дверь прямо как выстрел, - первая, наша!

 

Скрежет, скрип, грохот наотмашь распахивающейся двери... В дверном проеме, чуть отступив от него, - ага, вот почему они дверь рывком распахивают! - в проеме стоит выводной, в кожаной куртке, козырек на глазах, в руках бумага. Второй, с наганом в опущенной руке - шага на три сзади. Выводной театрально нас оглядывает, пауза. Театральным шепотом хрипит:

- На букву Ды!

Вот оно. Опускаю ватные ноги, встаю, сердце... плавно ухает вниз (в пятки?), потом плавно взмывает на место. Говорю, себя не слыша:

-Дьяченко Валентин Михайлович, 1921 года, статья 58-10 - часть II, 193-25.

Пауза. Выводной делает вид, что сверяется с бумагой - вранье, незачем ему сверяться... Хрип:

- Нет... Еще на букву Ды! Сажусь, как падаю, слышу позади:

- Дубов Иван Семенович, статья 58-1-6.

Пауза. Хрип:

- Нет.

И - железный грохот двери.

Все. На сегодня все. Слышу, как клацает коридорная решетчатая дверь, ближняя к смерти дверь. А еще - чуть спустя, слышим, отъезжает полуторка - кого повезла? Скольких? Живых повезла или уже трупы?

Вот так нас каждую ночь пугали. И это действовало...

Конечно же, они точно знали, кто в какой камере сидит: социализм - это учет! И все же это каждую НОЧЬ повторялось: на букву Бы! Вы! Ты! Ды!

 

Тогда я только догадывался, теперь точно знаю: это прием такой, заповеданный чекистским нашим палачам еще отцами-иезуитами: пусть приговоренный каждую ночь ждет! Каждую ночь трясется! И каждую ночь, вплоть до последней, обманывается! Пытка ожиданием. Пытка обманчивой надеждой. Так что имейте в виду: когда вас запугивают - это вас готовят к смерти. Физической, умственной или нравственной - это выяснится потом.

Ночь... ползла».

Сидя в камере смертников и ожидая высшей меры наказания, однажды пришел к мысли, что он -смертник во втором поколении. Вот если его сейчас расстреляют, он будет вторым смертником в его семье - отца убили, расстреляли чекисты в Мариуполе, когда мальчонке было меньше полугода.

Ждал и еженощно боролся со страхом - пятьдесят пять суток. Не сломался, выстоял.

И однажды хлопнула дверь, и выводной вырос на пороге:

- На букву Ды!

Встал, отрапортовал:

- Дьяченко Валентин Михайлович...

- Выходи.

Вышел в коридор и уже хотя бы по одному тому, что только один охранник с ним, понял, догадался, что идет не на смерть. Пошел по длинному, в целых десять лет коридору, туда, где яростный лай своры сторожевых собак, где зарешеченный вагон и дальняя дорога.

 

5

 

Больше месяца везли на Север. Вначале, под бомбежками, вдоль Волги до Ярославля. Потом Котлас и дальше. Голодуха: кусок хлеба и селедка. Воды - норма. Сообразил: селедку не ел, сидел только на куске хлеба и воде. Довезли до места, как говорится, тонких, звонких и прозрачных. Место это - Инта, Интлаг, угольные шахты.

За годы заключения -десять долгих и тяжелейших лет - прошел и курсы горных мастеров, и пота все шахтные профессии, кроме бурильщика и запальщика - зэкам не доверяли запалы, а бурильщиком не мог работать потому, что давняя контузия давала страшные головные боли при работе перфоратором, при тряске. Вспоминать то время ему было страшно и спустя годы, там были такие пласты жизни, от которых и много лет спустя просыпался в ужасе и судорогах.

Как много позже рассказывал, привыкнуть к самому подземному существованию и подземным работам, когда над тобой висит сто метров земли я камня - это очень непросто. Попал во второй район, начальство которого заключенные-уголовники считали хорошим, человечным, насколько это было возможно в тех условиях. Это начальство было не ворующим, не обижающим заключенных, обходилось без битья. Начальником особого отдела района был некто Летичевский - огромного, двухметрового роста еврей, невероятно косоглазый. Он лично следил, чтобы зря не обижали заключенных. Поэтому второй район был как ссылка

 

для уголовников - Летичевский не давал им ни пайку у кого-то отнять, ни чем-то обидеть людей. Такие порядки были своеобразной отдушиной для многих - получалось, что все-таки есть хоть какая-то правда. Уголовники старались не попадать в этот район, их там и было немного, а все больше заключенные по 58-й и 193-й статьям. Летичевского уголовники ненавидели: «У-у, жидяра!..»

Позже, когда его оттуда перевели куда-то, на шахту косяком пошли уголовники. Началась и шла беспрерывная, бескровная и кровавая, бесшумная и шумная война зэков с двумя силами: с уголовниками и «кумовьями»-надзирателями.

Был в той войне и его, Валентина эпизод.

Зима 1945-1946 годов, первая послевоенная, была там страшная. Морозы доходили до 50 градусов и больше. Телеграфные столбы лопались со звуком винтовочного выстрела. В ту зиму умерло много людей, особенно прибалтов - латышей, литовцев. Среди погибших было много интеллигентов, не выдержавших тяжелейшей работы в шахте и морозов. Известно, был недокорм, но шахтерам - подземникам давали по килограмму хлеба. Пригоняемые с воли удивлялись: «Да здесь килограмм хлеба дают! Жить можно!» и помирали в первую же зиму - не выдерживали каторжной работы под землёй и холода. Каждое утро увозили трупы. Образовалась большая недостача рабочей силы, некому работать.

Однажды, когда смена выбралась из шахты, по колонне прокатился слух: баб пригнали! Оказа-

 

лось, прибыл эшелон из Крыма, привез, как называли их надзиратели за связь с немцами-оккупантами, «немецких овчарок». И вот многих этих женщин загнали на подземные работы.

К тому времени Валентин был уже начальником смены, и одно время у него в смене женщин числилось больше, чем мужчин. Не раз говорил, что работать с женщинами непросто везде, а в лагере, тем более в шахте, по колени в ледяной воде - просто ужас! А они большей частью - полуинтеллигенция, учителя, фельдшерицы, врачи, просто молоденькие девчонки по 17-18 лет, к тяжелому физическому труду непривычные.

Среди других в его смену попала и совсем молоденькая деревенская девчонка. На воле мобилизованная на какие-то там работы, она однажды убежала домой, чтоб обсушиться, переодеться. За это и дали ей срок - пять лет. Небольшого росточка, плотненькая, круглолицая, курносая, симпатичная девчушка. Никакой городской заманчивости в ней не было, но она хорошо управлялась с лопатой, чего другие не умели. Валентин поддерживал ее, чем мог, мыло достанет, - поделится с ней.

Тут пришел в лагерь небольшой этап со штрафной. Это - полнейшее зверье, для которого нет никаких моральных границ. И вот один из них по кличке Нос похвастался, что эта девчонка будет его. Началась охота на нее. Валентин со своим другом Михаилом решили защитить девчонку, не отдать ее уголовникам на поругание. Пришлось один на один пойти на бандитский нож. В одной

 

из драк, которая плохо кончилась для Носа, тот все же ударил Валентина ножом под сердце. Увезли в больницу, зашили, отлежался... Выжил.

После этого несколько человек, в том числе и его отправили на каторгу в шахты, в печально знаменитый рудник Хальмер-Ю, что в сорока километрах северо-восточнее Воркуты.

Работали там осужденные власовцы и полицаи, со сроками не менее 15-20 лет. Враждовали они страшно, дрались жестоко, чуть что - и поножовщина. Потом уж говорил, что рассказать обо всем, что там было, чего насмотрелся, в каких переделках довелось побывать, и сколько раз находился на волосок от смерти, просто невозможно, да и незачем о том рассказывать - уж очень все это невесело. Сказал только, что до него там двух вольнонаемных горных мастеров просто-напросто зарубили в шахте. «Вот такая компания». Как уж сумел с ними ладить, одному Богу известно, однако уцелел.

Случилась с ним другая беда - завалило в шахте. Одиннадцать часов пролежал в шахте, в кромешной тьме, без доступа воздуха.

...Сколько ни представляй себе, как это бывает, что ощущает человек в такой критической ситуации, ясно сознавая, что шансов остаться живым совсем мало, - кажется, нельзя представить себе ничего другого, кроме парализующего страха и ужаса перед безысходной неизбежностью.

Все-таки ему крупно повезло - нашли, вызволили. Только застудился очень, долго и тяжело болел затяжным воспалением легких, пару меся-

 

цев все температурил. Но - оклемался, порода крепкая, казачья.

Даже в лагере и в то суровое время соблюдался давний горняцкий обычай: кого в шахте завалило, тех потом какое-то время под землю не посылают. Направили его на полгода в такое место, о котором и спустя много лет особо не распространялся, и хотя работал там по снабжению, но о том времени говорил одной фразой: «Жуткое дело!». То был отдельный лагерный пункт, в котором содержались полторы тысячи осужденных к различным срокам женщин. Гоняли их на шахту крепежный лес разбирать, снег убирать, засыпать лужи. Одним словом, в то время работа была у них нетяжелая и немного ее вообще тогда было. Собирались они в кучки, пели, обнявшись, украинские песни.

Одно из самых страшных его воспоминаний о том времени и том лагере - одновременная, массовая истерика полутора тысяч женщин, когда находишься среди них, в этой истерике и ничего не можешь сделать с этим. Все сразу рыдают и кричат, плач такой стоит!.. Причиной истерики могло быть что угодно: полученное письмо, что отца посадили, брата убили и так далее. Этого достаточно, чтобы одна зарыдала. И - вроде что-то сорвалось, разрослось, и вот уже, растравливая друг друга, истерически рыдает и кричит весь женский лагерь. Это чудовищно, это невозможно вынести, надзиратели с собаками покидали территорию, только бы не слышать сплошного крика... Сидевшие на вышках охранники тоже убегали - выдержать такое невозможно.

 

В последний год работал на железнодорожной станции Абезь. Это поселок между Воркутой и Интой. Там тоже находился женский лагерь. Все женщины и 30-40 мужиков в обслуге: шофер, диспетчер, моторист и так далее. Работал Валентин грузовым диспетчером, уже без конвоя. Там было уже посвободнее, книжки читал. Жил за зоной, без охраны. Бежать однако никто и не пытался и не думал - бессмысленно: на много верст вокруг голая, ровная, как стол, тундра, на которой издалека каждая кочка видна - далеко ли убежишь?! Потому и режим был для них не такой строгий.

В общем, оттрубил свою десятку от звонка и почти до последнего звонка - скостили два месяца, такую милость оказали.

Что и говорить, был тогда в нашем родном государстве тот самый энкаведистско-кагэбистский капкан, в который не по своей, а по злой воле попадали безвинные люди и многие из них погибали. Однако иногда случалось, что каким-то дивным образом хорошо отлаженный механизм репрессий и уничтожения вдруг почему-то не срабатывал, и тогда иным из попавших в тот безжалостный капкан редкостно везло - им удавалось вырваться, уцелеть, остаться в живых.

Так редкостно повезло, посчастливилось и Валентину Михайловичу.

Впрочем, и еще раз улыбнулась ему лагерная судьба.

Пользуясь временным послаблением в режиме, успел кое-что, как он сам сказал - «дочку родил». В самом конце пятьдесят второго освободился.

 

поехал к матери своей дочери, к лагерной жене, которая раньше освободилась. Приехал и увидел, что та женщина его не ждала, нашла себе нового мужа. Однажды он показал мне фотографию своей дочери, к тому времени уже замужней женщины. Красавица! Окончила Университет дружбы народов, уехала жить за границу. Его, как он говорил, «тонкого, звонкого и прозрачного» выходила молодая красивая казачка Лиза, он женился на ней. приняв двоих ее детей. И увез ее и детей с собой.

Куда ему тогда, в конце пятьдесят второго года, было податься? Доходчиво и однозначно объяснили, что в портовые и крупные города дорога ему заказана, в том числе, понятное дело, и в его родной Мариуполь. Выбирай, мол, чего попроще. Тут он схитрил. Назвал ближнюю, соседнюю с городом железнодорожную станцию Сартана. А фактически стал жить в городе, в Мариуполе. Там дедушка и бабушка отдали ему неказистую хатенку.

6

 

В первое время после освобождения кто он был такой? Недавний зэк, да еще осужденный по политической 58-й статье. То-то. Так что выпадала ему только самая что ни на есть незавидная работа. Вот и стал работать выбивщиком в литейке, а потом чернорабочим на азовстальской аглофабрике. Ну да не через такое прошел, тяжелой лопатой орудовать не в новинку.

Но зато в новину была - разве не отвыкнуть от нее за десять тяжелейших лет при всем стремлении к ней?! - свобода. Возможность жить без жес-

 

ткого надзора, чтение хороших, серьезных книг, общение со свободными, интересными ему людьми. И надо ли говорить о том, с какими чувствами воспринял он весть о смерти «отца народов»?!

Жизнь понемногу налаживалась. В пятьдесят пятом году родился у него сын Мишутка - в честь деда, отца Валентина, назвали. Пятьдесят шестой год пришел - двадцатый съезд партии и разоблачение на нем культа личности Сталина. Появилась некая надежда на реабилитацию. Сначала надежда была неопределенной, смутной - то ли будет, то ли нет. Один из ближайших друзей настоял, чтоб непременно подавал ходатайство на реабилитацию. Написал, и получил ее через два года, в пятьдесят восьмом.

Отмяк немного душой, отошел от былого-недавнего, и снова, как в юные годы, потянуло к литературным занятиям, к творчеству. Как-то прочитал, что Министерство кинематографии объявило конкурс на сценарий художественного фильма. Поразмышляв, засел за работу, довольно быстро написал киносценарий, который назвал «Полярная звезда», и отправил его на конкурс в Москву. Там его работа получила поощрительную премию, сценарий переслали в Киев для дальнейшей работы над ним и съемки фильма по нему. «Только потом узнал я, - что такое Киев, студия и отношение к авторам-сценаристам. Это самый настоящий горький плач на реках вавилонских».

Далеко не лучшее впечатление и чувства от общения с киевскими киноначальниками несколько

 

смягчилось неожиданно полученным письмом из Москвы, из ВГИКа - Всесоюзного государственного института кинематографии с таким лестным предложением: мол, не хотите ли вы, уважаемый Валентин Михайлович, учиться у нас заочно на сценарном факультете?

Раздумывать долго не приходилось, решился и поехал.

Автор этой книжки встречался недавно с однокурсником Валентина Михайловича кинодраматургом Константином Сергеевичем Цветковым и он рассказал, что, несмотря на тяжкие испытания предшествовавших почти полутора десятков лет, а также на то, что школу окончил еще в предвоенные годы, из 350 претендентов в числе принятых двадцати был и Дьяченко, единственный сдавший все вступительные экзамены блестяще - на отлично.

Теперь попытаемся представить себе, через какие узкие калитки и мелкие сита надо было ему пройти при его биографии, да еще в те годы. Но таков уж характер: ставить себе только трудные, почти недостижимые цели и неразрешимые задачи.

Одной из таких целей он тогда и добивался, хотя, конечно, понимал, что положение у него не очень прочное: реабилитации еще не было, имелась только справка, что приговор опротестован прокуратурой. Когда после экзаменов приемная комиссия заседала и обсуждала, кого зачислить в вуз, а кому отказать, были и такие высказывания: мы, мол, бойцы идеологического фронта, а этот человек, то есть Дьяченко, замаран, сидел по 58-й

 

статье. Член комиссии, известный кинодраматург и чрезвычайно популярный телеведущий «Кинопанорамы» Алексей Каплер при этом сказал: «Я тоже замаранный, я тоже там был». После заступничества Каплера, вечная ему память, вопросов по поводу Дьяченко больше не было, его зачислили.

В Мариуполь возвращался окрыленный. Ну, а каково потом учиться, когда уже далеко не двадцать пять лет, и за день так намашешься тяжелой лопатой-грабаркой, что иной раз еле домой добираешься, и желание только одно - лечь и отдохнуть. А еще требующая забот и внимания семья, в которой, кроме своего, родного малолетнего сынишки, и двое неродных детей. А ведь, как говорится, дети чужими не бывают. Так что, как бы там ни было, а по вечерам и в выходные дни снова и снова засиживался за книгами, готовясь к экзаменам и зачетам. И так - год за годом, курс за курсом. Летом сдавал непрофильные экзамены и зачеты в Ростовском университете, а зимой ехал на экзаменационную сессию в Москву. Тогда уж напрягался, мобилизовывал все свои силы. Работы свои представлял в вуз в обусловленные сроки и требовал на них точных ответов и тоже в срок, чем немало удивлял методистов и преподавателей.

Приезжал из Москвы после очередной экзаменационной сессии и непременно мы, его друзья, приходили к нему в его небольшой домик в длинном, застроенном такими же небольшими домишками, дворе на улице Торговой, в той ее части, где дорога поворачивает к «Азовстали». Собирались,

 

допоздна - когда за чашкой чаю, а когда и за рюмкой чего покрепче - вели долгие беседы. О чем? Наверное, обо всем на свете. Но больше всего о новостях в мире кино, вообще искусства, в литературе, о творчестве его институтских учителей Алексея Каплера, Сергея Герасимова, Станислава Ростоцкого; о событиях общественной жизни, а еще о том, о чем и о ком говорят в столице. А какое время тогда было!.. Хрущевская «оттепель» а, затем, похолодание общественного климата, потом опять какие-то то ли действительные, то ли кажущиеся признаки либерализма... Мы были пусть и не юны, но молоды, и, наверное, романтичны. Валентин Михайлович - самый старший среди нас, ему было около сорока; мы спорили о новых фильмах и книгах, - и было о чем спорить! - жадно вдыхали ветер перемен и надежд, и - хорошо ли, плохо ли это, но не думали и не задумывались о каких-то материальных благах и накоплениях, довольствуясь в быту самым малым, а истинной роскошью почитали только то, о чем так хорошо сказал французский летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери - роскошь человеческих отношений. Потому, наверное, те задушевные встречи и беседы и не забываются. Продолжались они и потом, позже, правда, уже реже - в 1963 году переехал он в Москву, после чего лишь изредка бывал в Мариуполе, либо когда командировки или отпуска приводили меня в первопрестольную.

Через год после переезда в столицу получил он

 

вузовский диплом, с чем мы, мариупольцы, его сердечно поздравили. Дипломный сценарий был у него хороший. Сохранилась одна машинописная страница рецензий на его дипломную работу, в которой рецензент написал: «Вы удивительно, невероятно талантливы, Дьяченко... Заявка жгуче интересная. Желаю счастья!». Красноречиво? Несомненно. Тот дипломный сценарий тогда взяли в работу, так как на него «положил глаз» сам Марк Донской. Но... пути Господни неисповедимы, так уж случилось, что спустя какое-то время сценарий благополучно похоронили.

Были еще договоры с тремя киностудиями: «Мосфильмом», студией имени Горького и студией научно-популярных фильмов, для которой вместе со своим учителем и другом, преподавателем философии во ВГИКе Евгением Вейцманом писал сценарий. Потом, как это нередко случается в мире кино (и не только в нем), договора оказались не подкрепленными конкретными делами киностудий, и он оказался, что называется, на мели. А жить-то надо. Следовательно, надо поступать на работу.

Как-то так уж получилось, что, можно сказать, почти случайно стал работать в экспериментальной творческой киностудии. Чем-то и как-то показался руководителю студии Владимиру Познеру (отцу нынешнего известного телеведущего Познера, тоже Владимира) и тот взял его, как говорится, почти с улицы. Взял редактором по рекламе, потом уж новичок стал редактором, членом редколлегии студии. И многие годы спустя Вален-

 

тин Михайлович с огромной благодарностью и уважением вспоминал своего руководителя, потому что Познер научил его множеству вещей, учил, работать в мире кино, как готовить нужные бумаги, то есть учил всем премудростям, без которых не обойтись. Он сажал Дьяченко рядом с собой и работал - учил своим примером.

Вспоминается, как во время одного из моих приездов в Москву и в одну из наших встреч там, Валентин Михайлович повел меня на «Мосфильм», где он работал, водил по территории и съемочным павильонам, где были выстроены декорации и шли съемки эпизодов будущих фильмов об Андрее Рублеве и композиторе Чайковском, рассказывал и показывал разнообразную технику, которая снимается во многих кинокартинах.

Экспериментальная - прекрасная студия, хорошие люди, дружеские отношения они сохранили на годы, никто ни с кем не рассорился, что не так уж часто встречается в творческом коллективе. Они сделали там несколько хороших фильмов, за которые, что называется, не стыдно перед людьми. Потом почему-то Познера «ушли», пришли другие люди, новые метлы стали мести по-новому. Дьяченко тоже вышибли оттуда, да еще прозвали городским сумасшедшим, потому что говорил то, что думал, не обращая внимания на мнение руководства. В общем, студия стала разваливаться. Работал редактором на «Мосфильме», где его художественными руководителями были Михаил Ильич Ромм и Юлий Яковлевич Райзман. Несмот-

 

ря на разницу в возрасте, с Роммом, прекрасным человеком, у Валентина Михайловича сложились дружеские отношения. Замечательный режиссер, Михаил Ильич был и прекрасным учителем во ВГИКе и в творческом объединении. В то время он работал над подготовкой к созданию фильма «Обыкновенный фашизм». Нередко приглашал на монтаж и просмотр Дьяченко, и беседовали часами. Просматривали трофейные документальные немецкие недельные новости - «Дойче Вохеншау», фильмы известной немецкой кинорежиссерши Лени Рифеншталь, верно служившей гитлеровскому режиму, смотрели ее картину «Триумф силы». Кадры из ее фильмов вошли во многие нынешние документальные картины и телесериалы о фашистской Германии и фюрере. После тех просмотров Ромм уходил потрясенный, хотя видел те ленты не впервые. Ромм был сложным человеком, но никакого артистического снобизма в нем не было. Приглашал Валентина Михайловича к себе домой, познакомил со своей женой известной актрисой Еленой Кузьминой, которую Михаил Ильич снял в главных ролях в фильмах «Человек № 217», «Секретная миссия». И дома вели долгие и интересные беседы. То были сложные для Валентина Михайловича годы. Трудности вживания в непростую кинематографическую среду, в коллектив творческого объединения или студии, в ритм и темп столичной жизни, а он ведь уже далеко не юноша. Все это I было непросто. Да к тому же довольно долгое вре-1 мя написанные им сценарии «не шли». Трудно ска-

 

зать почему именно, но не шли и все тут. Скорее всего, так складывались обстоятельства. Кроме выполнения служебных обязанностей редактора ряда фильмов, активно сотрудничает в центральных газетах, журналах «Журналист» и главном кинематографическом - «Искусство кино», печатает в этих изданиях кинокритику и проблемные статьи, после чего был принят в Союз кинематографистов. Постепенно начинает занимать заметное место в среде киноработников, с ним уже считаются, его мнением начинают интересоваться.

В мае 1995 года вышел 5-й номер «толстого» журнала «Искусство кино», посвященный 50-летию Победы в Великой Отечественной войне. Задумывая тот юбилейный, победный номер, редакция журнала обратилась к кинематографистам-ветеранам с просьбой ответить на предлагаемую анкету, в которой были такие вопросы: 1. Расскажите о себе на войне - где воевали, в каком чине, были ли ранены и т.д. Может быть, вспомните конкретные эпизоды. 2. Какое место в общественном сознании занимает сегодня память о Великой Отечественной войне? Как вы оцениваете по прошествии полувека события военных лет? Можно ли назвать эту войну народной трагедией?-3. Как опыт военных лет соотносится с вашей сегодняшней жизнью? Что вам кажется актуальным, что безвозвратно ушло в прошлое? 4. Доводилось ли вам переоценивать события военных лет - когда и почему? Как вы относитесь к переоценке военной истории - что приемлете, что нет?

 

Среди целого ряда кинематографистов - ветеранов Великой Отечественной - режиссеров, операторов, сценаристов, к которым обратилась с этими вопросами редакция, - и кинодраматург Валентин Дьяченко. Сопроводив текстовой материал его фотографией - молодого, в военной форме, журнал напечатал весьма острые, неоднозначные ответы Валентина Михайловича на предложенные ему вопросы. Вот что он сказал:

«1. Я знаю только половину войны, наихудшую ее часть: отступление, а то и драп от мелкой речки Прут до Волги.

Сумма впечатлений - соответствующая.

Если вами задуман медленный и печальный гимн во славу героических жертв, отчаянных жертвоприношений, победоносных жертвоприносителей, то мои слова будут вам не в рифму. Моя часть войны - это грязная смесь глупости, невежества, бездарности, доброкачественного неумения, лжи, гнусного недоверия и садистской злобы к своему народу, который не шибко хотел воевать, но привычно покорствовал.

На той войне, где миллионы обесчещенных и преданных своими командирами солдат в первый же месяц войны оказались в плену, а целые армии-неудачницы исчезали с карт генштаба, - отдельные судьбы были величинами исчезающе малыми, о которых неловко и толковать.

Вот я, к примеру. Окончив школу войсковой разведки, получил лейтенанта, начал службу в Северной Буковине 19 июня 1941 года. Пятясь вскачь,

 

служил в разведподразделениях в составе 9-й армии по маршруту Бельцы - Котовск - Николаев - Каховка - Мелитополь. Отсюда 9-я армия брызнула веером по всему Донбассу, а я с одним из осколков попал в 56-ю армию, служил в разведотделе штаба армии, с которой продолжал пятиться: Ростов - Батайск - Сальск - Элиста - Черные земли. Там меня, наконец, разоблачили, и последующие десять лет я провел под приглядом наших смелых и славных чекистов в качестве врага народа.

Боевые эпизоды? Через полвека после войны? С целью выпендриться, покрасоваться? (Других идей, согласитесь, нет). Совестливый вояка с первых дней мира силился выкинуть ее, проклятую. Из головы вон, чтобы хотя бы кошмарики не давили. Впрочем, вот вам малоизвестный и, как нынче любят говорить, беспрецедентный фактик из тех героических времен: в отместку за идиотский просчет Ставки (Харьков - Ростов, 1941 -1942) по приказу командующего вот таким образом Сталина была репрессирована (расформирована, исключена из списков) целая армия-неудачница, 56-я. А вы говорите: «эпизод», «отдельный».

2. Откуда мне знать, какое нынче место занимает в общественном сознании (а что это такое?) память о войне? Осмелюсь предположить - никто не знает. Государственная ложь в три наката, многослойное вранье литераторов и киношников, комплекс комплексов многажды изнасилованного народа, которому бросили в утешение одну на всех победу, - все это смазало, сдвинуло, перекрутило

 

и вывернуло память о войне. Но есть неотрицаемые факты - как холодные реперы на кривоколенном пути народа: не все павшие - за вас, за нас, за них - похоронены! Не все мирные договора подписаны! Лживая военная история не расчищена (некому, некогда!) от обломков лживой идеологии! Жив еще милитаризм, ныне обслуживающий шовинизм, национализм, антисемитизм, ксенофобию, зависть и темное невежество. Гражданская война тлеет по всей стране, вокруг атомных электростанций и ракетных баз. Зазевается наше безнадзорное начальство - и вспыхнет, и бабахнет на весь мир. Неизбежность - это недоумие, или злонравие, или оба вместе.

А трагедия начинается тогда, когда победителю нечем детей кормить. Как это было в 1946-1947 годах.

3. Не уверен, что правильно понял ваши вопросы. Отвечу, как понял.

Все слышали про афганский синдром, про вьетнамский синдром. А что же молчат, не интересуются, не изучают, в расчет не берут синдром почти пятилетней тотальной войны? И знать не хотят, чем его тогда лечили победители своих и чужих: лагерями да тюрьмами, а безногих-безруких да челюстников - с глаз долой, на святой остров Валаам...

Да будь он проклят, опыт военных лет! Он - тавро на душе, коллективная травма всего народа (это не риторика, это термин социопсихологии). И смысл его в том, что последствия военных травм передаются генетически, и неизвестно, во сколь-

 

ких поколениях. Опыт - утешение раззяв. Системщики давно доказали, что в системе большой сложности прошлое не дает никакой информации о будущем.

4. События, свидетелем которых я был, как военные, так и довоенные (разгон нэпа, сгон крестьян в колхозы, искусственный голод на Юге, индустриализация на костях, Большой Террор и всеобщий парализующий страх, предвоенный антирабочий террор, хамское всевластие «требовательных партейных товарищей»), впечатались в меня нарезом. Так в которую сторону все это прикажете перноценивать? Чем оправдать и чем заглаживать?

До сих пор мне невдомек, как это умудрились любить людоеда, а насильников трепетно уважать? Ну, ладно - день, месяц, но ведь десятки лет стыли коленопреклоненные, и это в лучшем случае, а часто к палачам в подручные шли, в обслугу.

Что касается военной истории второй мировой войны, то ныне существующая еще более лжива, чем история всеобщая: в ней солдатские трупы служат пьедесталом не только партии и ее главарям, но также пьедестальчиками индивидуальными для многих воинских начальников. Хватило всем, ведь трупы до сих пор несчитанные - сколько их? Десять, двадцать, тридцать, сорок миллионов? И это история? Это наука? Возмездие за ложь есть ложь.

Тоска берет, как подумаешь: сколько же миллионов людей насмерть сражались, решая не то, быть ли им в рабстве, а то - у кого... Не моя фраза, но тоска - моя...»

 

В этих интересных ответах, в резкости, остроте постановки проблем, в их нелицеприятности, незаемной оригинальности - весь Дьяченко.

7

 

- Знаешь, в то время, в конце шестидесятых - начале семидесятых, - рассказывал он мне, - так уж получилось, что, образно говоря, ходил я около диссидентства. Пытались меня как-то привлечь, приспособить к этому, так что, прояви я желание и намерение, и мог бы втянуться в это самое диссидентство. Был знаком с известными людьми среди них, например, с Павлом Литвиновым, внуков ленинско-сталинского наркома иностранных дел

Или вот, скажем, с Солженицыным однажды встречался на даче, где он тогда жил. Захотел он со мной встретиться потому, что его интересовали подробности восстания заключенных на 501-стройке, которая была недалеко от Абези. Рассказал я, что знал и мог. Беседовали, присматривались друг к другу. Потом начался между нами спор, и расстались, как я понимаю, недовольные - не показались друг другу.

Главный предмет нашего спора - его русофильство, преувеличение, на мой взгляд, особенностей русского народа и его блестящего будущего, если оно возможно. Я ему оппонировал, потому что мой опыт пошибче будет, чем его. Как ни говори, первые три года он отсидел среди интеллигентных людей в шарашке. Потом попал в лагерь, где не было уголовников, а это большое дело. И начало

 

войны он пережил не на фронте, он вступил в войну уже в начале 1943 года. Что еще его во мне задело, так это мое неверие в религиозность, в религию вообще. В отличие от него я человек антицерковный. А Солженицын считает церковность, религию основой возрождения русского народа. На мой взгляд, не с этого надо начинать. Вообще сама идея перевоспитания человека мне представляется несостоятельной.

Ну а что касается собственно Солженицына... Он расспрашивал, я ему рассказывал, в том числе и о себе, своих взглядах. Но, как я почувствовал, ему была нужна только информация о 501-й стройке. Расстались мы с ним весьма холодно, и другой встречи я не жаждал...

Нет, не прибился Дьяченко к диссидентам. Характер у него такой, что не мог, не терпел, просто не был способен что-то делать, как говорится, гуртом, в куче. Так он, в общем-то, всю жизнь и прожил, никуда и ни во что не вербуясь, не подписываясь ни под какими заявлениями и декларациями. Не из опасений возможных неприятных последствий, нет. Хорошо ли это, плохо ли, но такой уж у него характер, и все тут. Никогда не любил под чью-то дудку плясать.

А друзья - и хорошие - всегда были и в Москве, и в Мариуполе.

С большим поэтом Борисом Слуцким дружески общался. Его пути пересекались и с Василием Аксеновым, интересным человеком. Познакомились случайно. Когда Дьяченко был редактором

 

на экспериментальной киностудии, к нему заходили многие. Аксенов принес заявку на сценарий. В то время его не печатали, денег не было, зато неприятностей - немало. Был он в таком состоянии, что уходили они в Дом литератора и там «шибко утешались».

С Наумом Коржавиным связывала давняя симпатия. Встретились тоже на студии, разговорились, сошлись. Он по характеру честный, открытый, бесхитростный, из тех людей, которые никогда не предают. Уезжал за рубеж так тяжело, как, кажется, никто другой. Пересекаться с тех пор им не приходилось, но память друг о друге сохранили, - вон Наум Коржавин вспомнил в своих мемуарах Валентина Михайловича и его историю.

С удовольствием всегда вспоминал Дьяченко Александра Галича. Встречался с ним и его женой, добрые воспоминания о них, о его стихах остались навсегда.

А еще были встречи с писателем Виктором Петровичем Астафьевым, которого Валентин Михайлович считал серьезным человеком из народа, для народа и никак вне народа. Встречи с ним начались в то время, когда Дьяченко был редактором кинофильма по детской книжке Астафьева. Сценарий сделали ему не ахти какой, и картина «Сюда не залетали чайки» получилась тоже, мягко говоря, не очень. Но это не вина писателя. А вот встречи с Астафьевым - человеком и писателем, дружественное общение, - это то, что очень дорого. Побыл Дьяченко у Виктора Петровича в

 

Сибири, в его родной Овсянке, писатель подарил ему путешествие по реке Мане, впадающей в Енисей. Какая там необыкновенная красота родной природы!.. Куда там твои швейцарские пейзажи!.. В архиве Валентина Михайловича есть адресованное ему письмо Бориса Пастернака. Письмо вежливое, тактичное, уважительное к адресату.

* * *

 

Сейчас уже многие зрители посмотрели в кино и по телевидению художественный фильм режиссера Владимира Бортко «В августе сорок четвертого...», который рассказывает об одной из операций советских контрразведчиков во время Великой Отечественной войны. Литературным материалом для кинокартины послужил популярный, захватывающий роман бывшего командира взвода, а потом и роты войсковой разведки Владимира Богомолова, после войны ставшего писателем. Но далеко не все знают, что то была вторая, на этот раз уже осуществленная, попытка снять фильм по его книге, выдержавшей уже более сотни изданий. В семидесятые годы была предпринята первая попытка, неудавшаяся, и к тому эпизоду в определенной мере причастен мой старший друг Валентин Михайлович Дьяченко.

Но сначала - небольшое отступление: несколько слов об авторе романа Владимире Осиповиче Богомолове, совсем недавно, увы, ушедшем из жизни.

Он был человеком замкнутым, не ходил ни на

 

какие литературные тусовки, не состоял ни в каких творческих союзах и отклонял все предложения вступить в них, то есть был человеком не общественным. Не давал интервью, не фотографировался ни для каких изданий - его снимков нет в архиве ни одного российского информагентства, а один или два снимка, которые все же появились, сделаны в домашних условиях не профессиональным фотографом. Не обращал внимания на самую изысканную лесть. Уговорить его сказать для прессы несколько слов - почти ЧП. Вопреки некоторым распространяемым о нем старым легендам, он не смершевец и не энкаведист. В спецслужбах просто не мог состоять уже хотя бы потому, что туда брали только членов партии. В редком и коротком интервью изданию «МК-Бульвар», с трудом полученном журналистами, Владимир Осипович Богомолов так говорит о себе: «В партии я никогда не состоял. Войсковая разведка - это совсем другое. Это подразделение, которое старается добыть оперативные данные, захватить «Языка». Там можно даже быть судимым - у меня было несколько таких бойцов. Не я действительно прошел всю Белоруссию командиром взвода пешей разведки. У меня было 28 бойцов - 14 было убито... А в романе все персонажи вымышлены».

Хорошо знавший его в течение многих лет, Валентин Михайлович не раз рассказывал мне о Богомолове, о том, какой он интересный, неординарный, цельный человек твердых убеждений и принципов, ревностно оберегающий свою независимость от кого и чего бы то ни было. Таким же был и Дьяченко, и они хорошо понимали друг друга и испытывали взаимную симпатию.

 

Удача выпала на долю уже первых опубликованных повестей Богомолова «Иван» и «Зося». Тепло принятые читателями и критикой, они заинтересовали и кинематографистов. Трагичный и. вместе с тем, поэтичный фильм «Иваново детство» снял в 1962-м режиссер Андрей Тарковский, после этого ставший знаменитым. По второй повести - «Зося» - советские и польские кинематографисты совместно осуществили в 1967 году постановку одноименного фильма с хорошей польской актрисой Полой Раксой в главной роли.

Когда на «Мосфильме» решили снять картину по роману «В августе сорок четвертого...» («Момент истины»), осуществить ее постановку очень хотел Андрей Тарковский, да и писатель предпринимал шаги, чтобы продолжить совместную работу с этим режиссером, ездил к директору «Мосфильма» Н.Т. Сизову пробивать кандидатуру, но... Тарковский был уже вне милости, причем на самых верхних этажах власти, и потому его кандидатура не прошла. Постановщиком стал Витаутас Жалакявичюс, ранее снявший широко известную картину «Никто не хотел умирать».

Сценарий фильма «В августе сорок четвертого...» написали совместно Богомолов к Жалакявичюс. Начались съемки в Белоруссии, уже было немало отснято, когда возникло принципиальное несогласие Богомолова с тем, что и, главное, как делал Жалакявичюс. Съемки остановились.

Вот что о создавшейся ситуации сказал В. Богомолов: «...Во-первых, фильм остановили в свя-

 

зи с внезапной кончиной народного артиста Литовской ССР, исполнителя роли генерала Егорова Бронюса Бабкаускаса. Когда стали смотреть материалы - немедленно слиняли все три консультанта. Еще раньше, в сентябре 75-го с картины ушел редактор Валентин Дьяченко.

Отснятое не понравилось не только мне - всем. Кстати, мне не понравилось меньше, чем другим».

Видевший отснятый материал Андрей Тарковский отозвался о сделанном таким образом:

- Это русские люди, увиденные глазами ненавидящего их иностранца.

В.Дьяченко: «Как-то вечером мне позвонил Николай Трофимович Сизов. Я его лично не знал и очень удивился звонку. Он сказал: «Заходи завтра с утра на толковище...». Утром он сказал: «Есть картина, которая мне очень нравится. Там два барана бодаются, никак не сладят, а ты возьмись за это дело... Оно нелегкое, будет множество неприятностей. Но другого редактора там не вижу, только тебя...»

Стал я работать на картине… Ругались мы с Витаутасом страшно... Он такой поперечный. Все хотел делать по-своему... Он пытался меня обмануть, обмануть такого дурачка-простачка-русачка, как я... Дело в том, что литературный сценарий к фильму писал Богомолов. Жалакявичюс должен был переработать его в режиссерский. И «переработал» - ввел множество отсебятины, и военной, и бытовой, и всяческой другой. Он его переписал.

 

Я не мог это скрыть. Володя (Богомолов - С.Г.) мне товарищ, я не мог его обманывать. Я пришел к нему и честно все рассказал - вот тот сценарий, ты его сейчас не узнаешь, но читай...

Богомолов подал заявление, что не считает это сочинение своим. И он имел право как автор. Жалакявичус пытался его усмирить, сломать, не поучилось.

Я... ушел из картины, когда уже начались съемки, - вообще ушел из объединения...

…Сценарий Жалакявичюса мне действительно нравился. Он был какой-то... скользкий, двуязычный, совершенно антирусский...»

Картину все-таки закрыли, тогда, в семидесятые годы ее не сняли.

Подобным образом ситуация повторилась сейчас, уже в наши дни, когда второй раз начались съемки фильма по тому же роману. На этот раз снимал режиссер Михаил Пташук. И снова Владимир Богомолов не согласился с режиссерской трактовкой произведения и имя свое из титров снял. Упрямым оказался и режиссер - не уступил. Фильм вышел в прокат без указания автора сценария, или даже без такой обтекаемой фразы как, скажем, - «снят по мотивам романа В. Богомолова...». Оказывается, и такое бывает.

Но происходило это все уже без участия Валентина Михайловича Дьяченко.

 

8

 

Как долго ни тянулась волынка с рассмотрением его сценариев, сколько ни мотали нервы, стойко держал удары - такое ему не впервой.

Тем временем «бросили» его на молодых. Стал редактором и помощником Эмиля Лотяну, вместе с ним делал картину, ставшую затем широко известной и популярной - «Табор уходит в небо».

И, наконец, перешиб до того несчастливую судьбу своих творений: дело все-таки начало сдвигаться с мертвой точки. Сначала «Ленфильм» стал снимать по его сценарию картину «Личная жизнь директора» - интересную, в чем-то необычную, хотя и не получившую большую прессу. Затем вместе со своим учеником Игорем Шевцовым написал (что называется, для заработка) киносценарий на тему военных приключений, по которому сняли фильм «Мерседес» уходит от погони».

Однажды коллега по студии режиссер Искра Бабич рассказала Валентину Михайловичу житейскую историю об одном человеке, который в силу сложившихся обстоятельств и своей порядочности вдруг оказался отцом трех детей. Она же предложила ему вместе написать сценарий об этом, сказав, что многим зрителям нужны лирика в кино, сентимент, трогательная история. Поскольку Валентин Михайлович тоже бывал в подобной ситуации - воспитывал трех в общем-то чужих детей, то это оказалось ему близко, затронуло какие-то струны его души, он согласился. И началась работа. Хотел сказать будущим сентиментальным

 

фльмом, что есть еще в российских селениях мужики, способные на многое, готовые взвалить на свои плечи и на свою совесть жизнь и судьбу троих малых детей. Работал увлеченно, с интересом. Наконец, сценарий готов, началось его обсуждение. В том третьем творческом объединении Валентина Михайловича так «любили», что обсуждение сценария превратили в почти что «товарищеский суд Линча». Критика была настолько бездоказательной, оскорбительной, что, не ожидая конца говорильни, встал он и ушел. Короче, сценарий «зарубили». Директор студии прочитал сценарий и сказал: «Если вы эту штуку не поставите, я вас всех разгоню». Это и было то, что требовалось.

Начались съемки картины, которую они назвали «Мужики!..» Авторы сценария Валентин Михайлов (он почему-то взял себе такой псевдоним) и Искра Бабич. Роль Павла Зубова предложили актеру Александру Михайлову, уже хорошо известному зрителям, и он с удовольствием согласился. Все, что ему предстояло делать по роли, принял близко к сердцу и шел в работе по написанной задаче, так что его и не надо было поправлять. На роль отца Павла пригласили тоже известного актера Петра Глебова. Он сыграл прекрасно, и потом говорил Валентину Михайловичу: «Давно уже не снимался в таком фильме, где всё написано по-русски, на русском языке». Это было приятно слышать, потому что редко бывают хорошо написанные диалоги.

 

И вот работа над картиной завершена, в конце 1981 года она выходит на экраны. В те дни одно из кинорекламных изданий - информационный сборник «Новые фильмы» - так писало о ней: новая картина киностудии «Мосфильм» «Мужики!..», безусловно, будет иметь громадный успех. Слагаемых этого успеха несколько. Избранный авторами жанр мелодрамы всегда пользовался любовью достаточно большей части зрителей. Что греха таить, многие из нас любят от души попереживать за героев, где-то всплакнуть, где-то облегченно улыбнуться и, конечно же, порадоваться счастливому концу. Но, к сожалению, не так часто встречается мелодрама, сделанная на достаточно высоком профессиональном уровне. И взыскательных зрителей отпугивает приторная слезливость и слащавость, надуманность героев и сюжета. Можно с уверенностью сказать, что драматург В. Михайлов и режиссер И.Бабич не только сумели обойти эти «подводные рифы», но и реабилитировали своей добротной, профессиональной работой сам жанр мелодрамы. На этот фильм могут смело идти и самые требовательные зрители - они не будут разочарованы. «Еще одно слагаемое успеха - актуальнейший образ «настоящего мужчины». Даже если судить только по кино, количество одиноких женщин, мечтающих о нем, растет катастрофически... Главный герой «Мужиков!» шахтер Павел Зубов восполняет этот пробел. И не важно, что в картине почти отсутствует любовная линия. Истинно мужские качества героя - способность и го-

 

товность взять на себя ответственность, внутренняя сила, великодушие, решительность - в полной мере проявлены им в других взаимоотношениях, в жизненной ситуации, в которой, вероятно, спасовали бы многие современные представители сильного пола».

Наверняка многие читатели этой книжки хорошо помнят этот фильм.

.. .Приехав в родную деревню после пятнадцатилетнего отсутствия, шахтер Павел Зубов узнает, что у него есть дочь... Когда-то Павел и Настя были неразлучны, но ушел парень в армию, а вскоре из письма матери узнал, что невеста ему не верна. Не стал он разбираться, выяснять отношения, уехал после армии в далекий шахтерский городок Никель. И не приехал бы в родное село, если бы не телеграмма о плохом самочувствии отца. Правда, оказалось, что отец жив-здоров, а вот Настя умерла и перед смертью сказала родителям Павла, что старшая ее дочь Полина - их внучка. Новость эта поначалу прямо-таки оглушила Павла: шутка ли сказать, ни с того ни с сего получить взрослую, самостоятельную четырнадцатилетнюю дочь. Дело осложнялось тем, что после смерти Насти, кроме Полины, осталось еще двое детей:- Павлик и приемыш Степка, не умеющий говорить с рождения. Осиротевших детей должны поместить в разные детские дома, но Полина категорически не соглашается делить «семью». Перемучившись, после долгих колебаний приходит Павел к единственно правильному решению - забирает всех троих

 

детей и увозит их в свой далекий шахтерский городок. Далеко не сразу сложатся взаимоотношения во вновь родившейся семье - уйдет от Павла любимая женщина, не поняв и не приняв его поступка, не сразу «оттает» Полина, не по-детски серьезная и много испытавшая, не сразу найдет с детьми правильный тон Павел. Но придут на помощь друзья-шахтеры, понемногу устроится быт, заулыбается Полина. И неожиданно для всех заговорит Степка. «Мужики!» - будет первое произнесенное им слово, потому что именно так зовет своих приемных сыновей Павел... (Эта история сродни истории Валентина Михайловича).

В поисках путей к сердцам зрителей советские кинематографисты испытывают новые и старые, простые и сложные средства. Но только подлинным и редким талантам удается раскрыть в обыденности нечто такое, что поражает, несмотря на незамысловатость, тревожит и вдохновляет, несмотря на повседневную простоту, - так писал журнал «Советский экран» в рецензии на только что вышедший тогда на экраны фильм «Мужики!..»

«...Я поверил в правду характеров героев фильма, в их русский размах; в их нравственную требовательность. Убедили меня и актеры... - отмечал автор этой рецензии Р.Юренев. - Ясно, но не навязчиво выраженная идея, живые и сильные характеры людей и спокойное достоверное изображение быта поднимают фильм «Мужики!..» над уровнем «переживательных» мелодрам и должны завоевать ему любовь зрителей».

 

И действительно, сразу же после выхода на широкий экран кинокартина получила громадный и устойчивый успех везде, во всех регионах. По результатам традиционного ежегодного конкурса читателей, проводимого массовым журналом «Советский экран», лучшим фильмом 1982 года, когда он повсеместно шел в кинопрокате, была названа картина «Мужики!..», а лучшим актером года Иван Александр Михайлов за исполнение роли Павла в этом фильме.

Как совершенно справедливо отмечалось тогда, когда победителями подобных опросов оказывался фильмы типа «Мужики!..» или «Мачеха» (1973 г., с Татьяной Дорониной в главной роли), их успех требует уважительного и серьезного анализа, поскольку его причины надо искать, видимо, в сфере эмоциональных пристрастий аудитории, в осуществленных на экране зрительских ожиданиях, в утверждении нравственного идеала, иными словами - в доминантах общественного «знания.

В опубликованном в 1983 году журналом «Советский экран» обзоре писем читателей писательница Ирина Велембовская отмечала: «По свидеьельству очевидцев, во время показа «Мужиков» в зрительном зале проливались слезы, и даже у иных представителей сильного пола увлажнялся взор под влиянием трогательного зрелища. Это утверждает и обильная почта, полученная журналом...

Передо мной письма, которые объединяет, пря-

 

мо скажу, редкое единодушие: среди зрителей, посмотревших «Мужиков», не нашлось почти никого, в ком бы этот фильм вызвал неприятие, непонимание, недоверие. Не часто авторам выпадает такая удача... Эта картина хорошая, добрая... Дай Бог, чтобы о «Мужиках» помнили подольше. Дело-то не в «такой теме», а в уровне воплощения этой поистине святой темы. И хорошо, что в данном случае она попала в талантливые руки режиссера Искры Бабич, написавшей сценарий с Валентином Михайловым».

Что же написали читатели в популярный журнал об этой кинокартине, каково их мнение о ней?

«Фильм прекрасен: он помогает разрешить жизненные проблемы, надолго остается в памяти и в сердце!» - М. Подтынная (Геленджик).

«Давно уже не видел такой картины, живой и «непосредственной... Спасибо большое и за слезы, которые стояли в глазах, и за урок человечности и доброты!» - Е. Лигно (Курск).

«Как нужны такие фильмы, заставляющие раскрепоститься наши души, пробуждающие стремление стать чуть-чуть лучше, чем мы есть. И ведь это так важно!» - М.Я. Ракита (Днепропетровск).

«Именно таких мужчин, как Павел Зубов, хотелось бы встречать чаще - добрых, сильных, решительных, могущих взять на себя тяжелую ношу - ответственность за судьбы людей, детей».- Т. Филиппова (Башкирия).

«Такой фильм даже самого черствого эгоиста не может не заставить поглубже заглянуть в себя и

 

оглянуться на свою жизнь, линию своего поведения. Возникает желание совершить тотчас же какой-то добрый поступок, одарить кого-то добрым и хорошим» - A.M. Килосанидзе (Тбилиси).

Так что совершенно не случайно эта кинокартина получила высокое общественное признание.

Что и говорить, предсказание «Новых фильмов» о том, что кинокартина «Мужики!..», безусловно будет иметь громадный успех, оказалось пророческим. Она действительно имела большой успех, многие издания напечатали на нее рецензии, единодушно отмечая, что она поднимает волную-дую тему, что авторы ведут со зрителем доверительный разговор о достоинстве и чести, самоотверженности и душевной отзывчивости.

А затем пришло и официальное признание: создатели этой художественной кинокартины удостоились Государственной премии РСФСР 1983 ода - премии имени братьев Васильевых. И первым в списке лауреатов имя автора сценария - В.М. Дьяченко (Михайлова).

Как радовались мы, его друзья, услышав это сообщение!.. Взволнованные и растроганные, гордые за нашего друга и радостные, звонили и телеграфировали в Москву и поздравляли его с таким успехом и отличием, а потом - еще раз, когда в телевизионных новостях увидели сюжет о церемонии вручения в Кремле премии создателям картины -лауреатам и среди них - Валентину Михайловичу.

Тогда-то и написал я о нем небольшой очерк, который был напечатан в нашей мариупольской газете «Приазовский рабочий», и в котором впервые рассказал горожанам о нем, нашем земляке, о

 

его непросто сложившейся жизни, о сложной судьбе, о человеке сильного духом, талантливом интеллектуале.

* * *

 

Премия, лауреатство, поздравления - все это, конечно, лестно и приятно, но таким знакам внимания и почета он особого значения не придавал, относился к ним довольно спокойно, считая, что главное - работа. Постоянная, повседневная: над новыми сценариями, редактирование и еще работа с учениками - слушателями Высших курсов сценаристов и режиссеров, где преподавал сценарное мастерство. За двенадцать лет преподавания состоялись четыре выпуска курсов, и его воспитанники трудились на всех, наверное, киностудиях тогдашней страны.

С одним из них, Игорем Шевцовым, уже упоминавшимся на страницах этой книжки, написали они сценарий фильма-сериала «Благородный жулик» по новеллам О’Генри, по которому были сняты сначала одна серия, а потом вторая и третья. Назывались они «Трест, который лопнул». Фильм имел успех, по Центральному телевидению его показывали несколько раз. А в 1991-м по телевидению были показаны две серии нового интересного телевизионного фильма «Дело Сухово-Кобылина», одним из авторов сценария которого тоже был В.М. Дьяченко.

Вскоре после этого Валентин Михайлович приехал в Мариуполь на несколько дней, и мы, конеч-

 

но, встретились с ним, беседовали о многом, в том числе, конечно, и «за жизнь», о том, что происходит в мире кино, о том негативном, что тогда было в этом мире, о том, как выживают актеры, режиссеры, сценаристы в обстановке развала. Естественно, не мог я не спросить его, почему в такое сложное время он вдруг стал писать сценарий о Сухово-Кобылине, чем затронула его история жизни этого человека в столь далекие от нас и наших забот годы?

- Взялся я за этот материал потому, - отвечал он, - что мне было очень интересно разобраться в Юм, что такое личность против государства, что угрожает ей, когда она восстает против государства, и что оно может сделать с личностью, даже с такой самостоятельной, неординарной. В этом материале была для меня и еще одна «приманка» - исследование взятки как таковой и всего, что с ней связано: беззакония, многозакония, путаницы законов, того самого «дышла», которое куда ни повернешь, туда оно и вышло, и, как следствие - человек, словно муха, попадает в паутину и выбраться из нее уже не может, нет ему спасения.

Восемь лет в судебных инстанциях - вплоть до решения государя-императора тянулось «Дело» Сухово-Кобылина. Жизнь незаурядного, талантливого человека была потрачена на оправдание себя, судьба его, увы, характерна для отечественных условий...

Он не говорит о том, но, конечно, нельзя не помнить, что такой мотив, такая ситуация - очень лич-

 

ные для моего старшего друга, непосредственно его коснувшиеся и касающиеся. А далее рассказывает, что работая над фильмом, и он, Валентин Михайлович, и его ученик и соавтор Игорь Шевцов, и режиссер-постановщик Леонид Пчелкин хотели рассказать о судьбе талантливого человека, автора трех пьес, из которых при его жизни была поставлена только одна - «Свадьба Кречинского». Две другие - «Дело» и «Смерть Тарелкина» - опубликованы им только в Германии и за свой счет.

- Как видим, так ведется в России издавна - почитать у нас умеют только умерших, - горько усмехается мой собеседник...

Заключительный фильм должен был рассказать о последних днях жизни Сухово-Кобылина на юге Франции, недалеко от Ниццы, о том, как незадолго до кончины его избрали почетным членом Российской Академии наук.

Увы, третью серию им не дали сделать. Во-первых, время было смутное, а, во-вторых, заключительная серия была бы совершенно сатирической и сугубо политической. Не дали снять, оборвали их на середине работы, и картина не получилась цельной...

Что и говорить, неудачи, конечно, никак не вдохновляли, но рук не опускал, не позволял себе хандрить, и хотя был уже в общем-то на пенсии, но, как и прежде, работал над сценариями, было у него немало задумок и планов, о которых тогда, при встрече в Мариуполе, рассказал мне.

 

- Написали сценарий по книге Н. Берберовой «Железная женщина». Это удивительная история баронессе Будберг - авантюристке, тройной шпионке и, якобы, тройной любовнице – Горького, Уэллса, Лациса. И дожила она до 80 лет. Сценарий получился хороший, но и его зарубили - опять тот же комитет по телевидению и радиовещанию. Такова сценарная судьба. Это все равно, что отдать дите в цыганский табор...

Ну вот есть одна, как мне кажется, интересная мысль, даже боюсь о ней вслух публично говорить. Очень хочется сделать фильм о том периоде жизни Пушкина, когда он приехал во вторую ссылку в Михайловское и где прожил там тогда два года. Очень интересное для него было время. Но кто будет это делать, кто снимет?

Или вот, например, у меня почти готов сценарий о скоморохах, по времени - семнадцатый век. Ведь и по сию пору это все закрыто от нас, это своего рода тайна, о которой мало кто знает, а ведь была большая организация, именно организация скоморохов на Руси. Были скоморохи бродные, бродячие, вроде цыган, были оседлые, существовали села скоморошеские. Это интереснейшее явление в нашей истории. Оно включало в себя почти все виды искусства: театр, сатиру, музыку, танец. Великолепный материал! И он у меня в разработке, сценарий почти готов. Можно ставить. Но нет денег, нет режиссера, который смог бы это сделать - ведь фильм должен быть музыкальным, это, по сути, три концерта, связанных одним дра-

 

матическим, трагедийного звучания сюжетом. Интересно необыкновенно, но никто ведь не берется делать.

Так что с планами моими я пока на перепутье...

А к нам в Мариуполь, к родственникам и друзьям приезжал он еще и еще. Приезжал и один, и с женой Валентиной Павловной, режиссером телевидения с сыном Михаилом, взрослым уже мужиком, юристом, живущим с семьей на Камчатке.

9

 

А время летит, уходят годы...

- Сейчас, когда подытоживаю пройденное, прожитое, сделанное, могу сказать, что я счастливчик, - улыбается он.

И объясняет:

- Как ни крутила меня жизнь, ни сгибала, ни мяла, а вот поди ж ты - уцелел, выжил, хотя нередко складывалось так, что выжить было не то что трудно, но просто невозможно. Знать, вытащил счастливый билет судьбы. И не просто выжил, а, кажется, не зря прожил, что-то все-таки сделал, чего-то добился. И мои дети - ты знаешь, и родные, и не родные, но которые, по сути, стали родными, которых воспитывал, - они уже поднялись, на своих ногах стоят, самостоятельные люди. Это все, как говорится, - с одной стороны. А с другой... Ведь это же, считай, половина всей жизни ушла только на то, чтобы просто сохранить свою жизнь. Как обидно, что столько сил растрачено только на выживание!..

 

Слушаю я его, моего дорогого старшего друга, и снова, и снова раздумываю о его судьбе. Пришлось ему пройти через такое, чего, как говорится, и врагу своему не пожелаешь, довелось повивать и испытать столько разного и всякого, попасть в такую обстановку, которую нормальной, человеческой назвать никак нельзя. И вот в таких-то невозможных условиях существования и каторжного труда, в которых жизнь человека оказывается дешевле ломаного гроша, когда кажется, что я того, чтобы уцелеть, надо стать диким зверем, безжалостным волком, готовым в любой миг вцепиться в чью-то глотку, он - да, ожесточился, но все-таки смог остаться и остался человеком.

Какую же силу характера и воли надо иметь, чтобы пройти все самое страшное, что может выпасть человеку на его долю, - через унижения, страх, физические и нравственные страдания, ужас ожидания казни, и не опуститься, не надломиться душевно, выстоять, сохранить себя как личность!.. Такое могут, увы, не все. Он - сумел, смог.

Слов нет, неимоверно трудно в ожидании расстрела не то что душу сохранить, но даже просто не свихнуться. Но, наверное, ничуть не легче, а, пожалуй, даже труднее оставаться человеком в экстремальных ситуациях и условиях - не месяц, не два, а годы, жить человеком и по-человечески - вопреки всем обстоятельствам. И если он сумел, знать, с отрочества и юности была настоящая закваска, знать, хорошие всходы дали те зерна разумного, доброго и вечного, что посеяли в его душе дорогие и близкие ему люди.

 

И внешне он столько лет все такой же, каким его знаю его - моложавый, подтянутый, с седой шевелюрой. Все такой же жизнелюб, не поддающийся невзгодам мой старший товарищ и друг Валентин Михайлович Дьяченко - крепкий, надежный человек.

* * *

 

Так уж сложилось, что несколько лет в конце девяностых годов не виделись мы с Валентином Михайловичем. Знал я, что был он болен, какое-то время находился в больнице, но, благодаря заботам медиков и Валентины Павловны, жены, оклемался, поправился. Время от времени мы переманивались, говорили по телефону.

Осенью 2002 года, в начале сентября засобираюсь мы с женой в туристическую поездку по странам Скандинавии. Путь наш лежал через Москву, и конечно, было решено непременно побывать у Валентина Михайловича и Валентины Павловны, встретиться с ними. Позвонил им, поинтересовался его самочувствием и сообщил, когда приедем. И вот мы в Москве, в их небольшой однокомнатной квартире на улице Удальцова. Крепко обнимаемся с моим старшим другом, ну и, конечно, начинается разговор обо всем, о чем хотелось поговорить все эти последние годы. И говорили бы долго, да хозяйка пригласила к столу - встречу отметить традиционным обедом. Выпили, конечно, по рюмке за встречу, за здоровье и благополучие. Потом, конечно, поговорили. А там уж засо-

 

бирались мы на вокзал к вечернему поезду на Санкт-Петербург. И хотя вид у моего старшего друга был не совсем такой бравый, как в прежние годы, и понимал я, конечно, что лет ему уже немало, все-таки не хотелось думать о плохом.

Ранним, мглистым утром следующего дня дальнерейсовый автобус увозил нашу туристскую группу от петербургского Московского вокзала улицами города в пригород, а затем все дальше и дальше на запад.

Да, это было тогда здесь. Больше шестидесяти лет назад в этих местах и дальше, на Карельском перешейке шла советско-финская война. Тогда, в начале зимы 1940 года в лютые морозы, в глубоких снегах пробивались через мощную оборону противника наши земляки - бойцы развернутой из 238-го Мариупольского стрелкового полка 80-й ордена Ленина стрелковой дивизии имени Пролетариата Донбасса. Воевал здесь в составе курсантского разведывательно-диверсионного лыжного батальона и мариуполец Валентин Дьяченко. Вот здесь, под Выборгом его ранило...

После нашего возвращения из той интересной поездки, в начале декабря, через три месяца после нашей встречи в Москве позвонила Валентина Павловна: «Валентин Михайлович умер...». И заплакала.

В восемьдесят два года от роду прервался его такой непростой и нелегкий жизненный путь, на котором были, конечно, не только беды и несчастья, но и радость творческих удач, и признание, и

 

хорошие друзья, и дети, и, пусть и не самая ранняя, но настоящая, верная и надежная любовь.

Теперь нам так не хватает Вас, Валентин Михайлович... Вечная Вам память!..

* * *

 

Десять лет назад вышла в свет моя книга документальных очерков о наших земляках-мариупольцах - людях во многом необыкновенных, мужественных, стойких, сильных духом, надежных, одним словом, крепких людях. Об их непростых судьбах и выпавших на их долю нелегких испытаниях, о непростых человеческих характерах в сложнейших, подчас просто экстремальных ситуациях. Их верности слову, чести, воинской присяге, Родине. Вместе с другими вошел в эту книгу - называется она «Крепкие люди» - и очерк о Валентине Дьяченко.

Вскоре после того один хорошо знакомый человек, всегда называвший себя моим и Валентина Михайловича другом, по каким-то своим делам засобирался ехать в Москву и намеревался встретиться там с Дьяченко или даже остановиться у него, сейчас уж точно не помню. Воспользовавшись такой оказией, с этим человеком передал я только что вышедшую книгу для Валентина Михайловича и сделал на ней дарственную надпись.

«Передал книгу?» - спросил я того человека, когда возвратился он из столицы. Спросил не потому, что сомневался в нем, а просто желая убе-

 

диться, что он не забыл, выполнил мою просьбу. «Да, конечно, передал», - ответил тот.

Хотя и нечасто переписывались мы с моим старшим другом, но все-таки время от времени посылали друг другу письма-весточки, и приезжал он в Мариуполь. Но при этом ни разу не вспомнил о той книге и моем очерке о нем - будто их и не было. Наверное, не понравился ему мой материал, а не вспоминает о нем, не желая обидеть меня, - так решил я тогда. Но спросить о его мнении считал для себя нескромным. И не спросил.

Только когда Валентина Михайловича не стало, когда ушел он из жизни, решился я и спросил его вдову, Валентину Павловну: наверное, был он недоволен моим очерком, раз ничего не говорил мне о нем. И я сказал ей, с кем передавал книгу.

- Какой очерк? Какая книга? - удивилась она. - Никакой книги не было. ДТот человек ничего не передавал нам.

А позже, прочитав тот очерк, сказала: «Хорошая публикация. Валентин Михайлович был бы очень доволен и растроган этим очерком, он ему, конечно, понравился бы. Жаль, что так получилось».

Вот уж верно и точно сказано: избави меня, Боже, от таких друзей, как тот человек, а с врагами я уж как-нибудь сам управлюсь.

Конечно жаль, что Валентину Михайловичу не привелось прочитать мой материал о нем. Как каждому человеку, скорее всего, добрые слова нужны были и ему, особенно в дни каких-то сложностей и

 

неудач. Что ж, надеюсь, этой книжечкой, которую сейчас пишу, я исправляю несделанное не по моей вине, как-то и хоть в какой-то мере восполняю то, что ему оказалось недодано при жизни.

10

 

Совсем недавно, минувшим летом, снова побывал я там, где не был много лет с тех пор, как переехал Валентин Михайлович в Москву. А побывал я поблизости от того места на мариупольской улице Торговой, где дорога поворачивает на путепровод к металлургическому комбинату «Азовсталь». Побывал в том длинном и многонаселенном дворе под номером 104, где в глубине его стоит небольшой приземистый домик. В нем до переезда в столицу жил Валентин Михайлович с семьей. Сюда приходили мы к нашему другу пообщаться с ним, поговорить «за жизнь».

Тот же, что и много лет назад, двор, те же строения, только нет уже в том домишке прежних его обитателей - как говорится, иных уж нет, а те далече. Пришел я сюда, в этот двор, не один, а с приехавшей в Мариуполь в гости к родне Валентина Михайловича его вдовой Валентиной Павловной. С нами были и автор постоянных краеведческих передач под названием «Мариуполь. Былое» на местном телеканале «Сигма» Сергей Давидович Буров, и телеоператор Дмитрий Кузьминский - мы снимали телесюжет о Валентине Дьяченко для этого цикла телепередач.

Оказалось, живущие в этом дворе люди хоро-

 

шо помнят Валентина Дьяченко, сохранили о нем самые добрые воспоминания. Об этом говорила нам и живущая там же его родственница, пожилая женщина Татьяна Афанасьевна. И не только она. Поговорили мы с людьми, живущими в том дворе, сняли несколько эпизодов, посидели у домика Валентина Михайловича, и въявь встали перед мысленным взором давние наши встречи и беседы под этими разросшимися за минувшие годы деревьями...

Покидая тот двор, вспоминалось - да и как было о том не вспомнить! - что так уж было угодно судьбе, что именно здесь, на совсем небольшом пятачке мариупольской земли - улице Торговой жили люди неординарные, яркие, а то и просто выдающиеся. Посудите сами. Там же, буквально напротив дома № 104, дома Дьяченко, - небольшой, тоже неказистый домик № 109, весьма примечательный в «биографии» Мариуполя. В этом домике в конце XIX века и начале XX века жила большая семья рабочего «Никополь-Мариупольского общества» (ныне - металлургического комбината имени Ильича) Степана Гришко. В семье и у родителей, и у детей были хорошие голоса и отличный слух, они пели в хоре Успенской (Мариинской) церкви. В том же хоре начал петь и самый младший среди них - Михаил. Ученик токаря на том же заводе, где работал отец, Михаил Гришко стал петь на самодеятельной сцене, а затем и учиться пению. Обладатель красивого, хорошего звучания баритона, со временем стал прославленным

 

певцом на Киевской оперной сцене, народным артистом Советского Союза, лауреатом Государственной премии.

Неподалеку от этих домиков, там же, на той же улице, еще один старый дом под номером 118. В нем в XIX столетии какое-то время жил у своего брата юноша - будущая гордость украинского и российского изобразительного искусства, знаменитый художник - чародей пейзажа Архип Иванович Куинджи. Вполне заслуженно в центре города ему воздвигнут памятник, его именем назван выставочный зал.

А вот имя замечательного певца Михаила Степановича Гришко, увы, никак не отмечено, не увековечено в Мариуполе, нет на его родовом, пусть и неказистом, доме мемориальной доски.

Но вот по чьей-то странной прихоти сразу тремя памятными знаками отмечен и увековечен один-единственный приезд в город известного и популярного барда. Как говорится, известен, любим, популярен – значит, замечен и отмечен. Но почему же не отмечено, предано забвению имя такого серьезного, прославленного певца как Михаил Гришко, уроженца Мариуполя? Что, все та же давняя история: нет пророка в своем отечестве?

Наконец, в Мариуполе бывали многие известные и прославленные певцы, драматические актеры, музыканты, танцоры, такие, как Мстислав Ростропович, Арам Хачатурян, Махмуд Эсамба-С8. Иосиф Кобзон, Муслим Магомаев и другие, писатели Константин Паустовский, Константин

 

Симонов, Олесь Гончар и другие. Они что - менее заслуживают нашей благодарной памяти, чем тот не единожды отмеченный мемориальными знаками внимания, популярный бард - исполнитель своих песен? Каков вообще в этом деле критерий? Скорее всего, его нет вообще, а все зависит не от мнения общественности, а от симпатий, расположенности того или иного властного в городе лица.

Впрочем, мы несколько отвлеклись от основной темы нашего повествования.

Во время наших встреч с Валентиной Павловной в Мариуполе, во время съемок сюжетов для телепередачи о Валентине Михайловиче, конечно, не мог я не обратиться к ней с просьбой рассказать о том, каким она видела его в общении с друзьями и товарищами, каким был он для нее мужем, близким человеком.

- Каким был он для меня? - переспрашивает она и отвечает: - Говорить мне об этом очень непросто... Могу сказать, что мне повезло с мужем. Я прожила с ним двадцать с лишним лет, и это были годы счастья. Так уж получилось, что наши с ним жизни, как две отдельные половинки сошлись в уже далеко не юном нашем возрасте и стали одной, нашей общей счастливой жизнью.

Мы всегда с полуслова понимали друг друга. Валентин - очень добрый, совестливый, деликатный. Я не слышала от него ни одного грубого слова. Вообще-то он - серьезная личность. С ним надежно, на него можно смело опереться, на него можно положиться. И мы всегда и во всем доверяли друг другу.

 

Он был сложным человеком. Характер у него сильный, настойчивый. И все же мне с ним было очень легко.

У меня такое ощущение, - продолжает Валентина Павловна, - что все эти годы живя рядом с ним, общаясь с ним, я как бы получила еще почти два высших образования в дополнение к своим предыдущим. Потому что он был... Как тяжело произнести это слово - «был»!.. Он был человеком, можно сказать, энциклопедических знаний, незаурядной личностью. И по сию пору он уважаем и авторитетен в большом кинематографе. Многие стремились приблизиться к нему, но жизнь научила его быть осторожным, и он очень выборочно приближал к себе людей. Друзей, я имею в виду настоящих друзей, было у него немного, но они - верные, надежные.

Валентин Михайлович всегда был заступником творческих, подающих надежды кинематографистов. Поддерживал молодых способных ребят, которые после окончания ВГИКа только начинали снимать, а их, как нередко еще бывает, подвергали далеко не всегда обоснованной и справедливой критике. Тут уж он сразу выступал на их защиту. Помню, как, например, защитил он и поддержал кинодраматурга Евгения Григорьева, по сценариям которого потом снят не один кинофильм, в том числе и такой широко известный и любимый многими зрителями, как «Романс о влюбленных».

По призванию Валентин был не только сугубо

 

кинодраматургом, редактором, но и педагогом. Мастером - преподавал на Высших сценарных курсах, у него было немало учеников, он, что называется, пестовал их, и они его ценили, уважали и любили, и, насколько я знаю, сохранили эти чувства навсегда.

Вот уже сколько времени минуло, как он ушел от меня, от всех нас, а сердце и сознание отказываются смириться с этим.. Для меня он всегда живой, рядом со мной...

* * *

 

В очередной приезд в Мариуполь Валентина Павловна рассказала мне о прискорбной истории, попытке некоего, мягко говоря, недобросовестного автора бросить тень на доброе имя её покойного мужа. Позже она прислала мне из Москвы номер газеты «Московский комсомолец», в котором изложена эта история.

«Это очень по-русски - переписать собственную историю, изменив её до неузнаваемости. Это очень модно - собрать все байки и сплетни. И это очень прибыльно - напечатать небылицы «а-ля рюс» на Западе», - пишет «МК». Слов нет, подобные изданные за рубежом издания, оплевывающие нашу отечественную историю и людей, которыми мы гордимся, появляются не впервые. Вот и опять появился некий, с позволения сказать, «историк», весьма преуспевший в обливании грязью истории вскормившей и вырастившей его страны.

Так вот, как пишет газета, в Германии, во Фран-

 

кфурте-на-Майне вышла «историческая» книга под названием «Власов». Её автор, некто живущий в той стране Владимир Батшев перевернул все с ног на голову. Он утверждает, что Зоя Космодемьянская была психически больной школьницей, которую трусливые мужчины из чекистской бригады направили совершить поджог в захваченном оккупантами селе. Александр Матросов - боец штрафного батальона, уголовник. А известный писатель Аркадий Гайдар погиб не на фронте, не в бою, а, мол, его убили надзиратели в сталинском лагере.

- Мне позвонил знакомый из Германии, - писала вдова В. М. Дьяченко Валентина Павловна, - и зачитал отрывок из книги Батшева. Якобы мой муж, сценарист Валентин Дьяченко, в большой компании рассказал, что на самом деле Аркадий Гайдар погиб вовсе не в 41-м при отступлении. Его, оказывается, привезли в лагерь к «власовцам», где муж тогда сидел. И Гайдар, мол, так выпендривался и всех «достал», что его убили надзиратели.

Услышав такое, я чуть со стула не упала. Чтобы Валя в большой компании нес этот бред?! Да надо было его просто знать - он людей приближал к себе очень неохотно, а откровенничал только с самыми близкими. К тому же остались его воспоминания. Так вот - в них о появлении в лагере Гайдара нет ни слова...

Поскольку Валентина Михайловича Дьяченко уже нет в живых, он не может лично опровергнуть беспардонные измышления и уличить их автора во

 

лжи. А для его близких такая «слава» из-за границы - чуть ли не нож в сердце.

Давно известны и опубликованы свидетельства человека, который похоронил Гайдара на поле боя, а также тех, кто проводил вскрытие могилы и удостоверился, что в ней похоронен именно Аркадий Гайдар. Но вот - поди ж ты - неймется некоторым горе-открывателям и сочиняют они не такие уж безобидные небылицы. «Наверное, бывает и похуже, - так прокомментировали «труд» господина В.Батшева известные специалисты. - Обсуждать здесь особенно нечего - никакого исследования нет и в помине». Тем не менее, на Западе подобная бездоказательная «литература» имеет стопроцентный коммерческий успех. А у нас ее или попросту не замечают, или почему-то с радостью перепечатывают. Сами участники событий, описываемые в таких «трудах», до этого чаще всего не доживают, а их родственники, которым подобные публикации немало портят кровь, плюются и стараются не обращать внимания. А в той же Европе, как и в Америке, поступают по другому - обращаются в суд с иском о защите чести и достоинства.

Впрочем, и такое явление цивилизации, кажется, дошло до нас: за честь и достоинство вступились родные и близкие Аркадия Гайдара и Валентина Дьяченко.

Разумеется, это хорошо, но...

«Конечно, родственники Дьяченко и Гайдара могут обратиться с таким иском в немецкий суд. Чисто теоретически, потому что на практике осу-

 

ществить задуманное под силу лишь очень богатым людям, - говорит юрист Союза кинематографистов. - Такой процесс стоит больших денег, а по закону наш адвокат не имеет права вести такие дела за границей. На практике киношной пенсии с трудом хватит на телеграмму в Германию. О немецком же защитнике нечего даже и мечтать...»

Что ж, такие нынче времена, такие нравы.

Остается порадоваться уже хотя бы тому, что как раньше шли, так и поныне идут на кино- и телеэкранах фильмы, снятые по сценариям Валентина Дьяченко, а дети и подростки все так же, как когда-то, читают и перечитывают замечательные, добрые книги Аркадия Гайдара, и сейчас возрождается движение юных тимуровцев, у истоков которого был он - детский писатель Аркадий Гайдар.

Так что, как говорится - «...а караван идет вперед».

* * *

 

«Выжить и не упасть - кредо Валентина Михайловича, - пишет его однокурсник по ВГИКу и коллега Константин Цветков в заявке на съемку документального фильма о Дьяченко. - Выжить, когда уходил с разведгруппой в тыл врага, не упасть, когда по навету на десять лет был отправлен в лагеря ГУЛАГа, выжить, когда блатные в лагере пытались подмять под себя принципиального офицера и когда в тогдашних нечеловеческих условиях воркутинских шахт требовалось му-

 

жество поддерживать слабых духом. Выстоять... Осуществить свою мечту - учиться во ВГИКе...» «Валентин Михайлович Дьяченко, кинодраматург, кинокритик, мастер Московских Высших унарных и режиссерских курсов, - мой Учитель, Учитель, что называется, «от Бога». Нас, его учеников, всегда поражала не только энциклопедическая образованность, глубокий пытливый ум этого человека, сколько редкая способность щедрой отдачи. Я благодарен судьбе, что именно он был моим Учителем на Высших курсах, - так пишет кинодраматург, режиссер и поэт из Казахстана Хаким Булибеков.

- Валентин Михайлович - один из немногих преподавателей Курсов, кто шел на занятия с четкой программой, с системой. Ведь не секрет, что иные «мастера» рассказывали нам лишь анекдоты, «травили байки». Валентин Михайлович же относился к своим занятиям со всей серьезностью и мы отвечали ему тем же. К нему тянулись студенты из других мастерских, и он никогда никому не отказывал ни в совете, ни в практической помощи. Почти весь наш выпуск (1985 - 1986г.г.), впрочем, как я слышал, и предыдущие выпуски, зная о его высоком профессионализме и редкой для нашего меркантильного времени щедрости и бескорыстии, приносили ему для оценки свои работы. Смысл жизни своей Валентин Михайлович видел в том, чтобы все, чем он богат, отдать нам, своим ученикам.

 

Ему, Валентину Михайловичу Дьяченко, посвятил я свои стихи:

Ветераны наши, старики,

пропитанные Гулагом,

вы по жизни сердце пронесли

кровоточащим от счастья стягом.

 

Но куда его вам водрузить,

как когда-то над Рейхстагом?

Полная других вопросов жизнь

не зовет вас встать под ее флагом.

 

Вы простите время,

что пришло

не из «Синенькой тетради»

и надежды ваши разнесло,

проломив забор колючий в лагерь».

Рассказывает журналист, заведующая отделом звукозаписи Народного архива Лариса Павловна Горячева:

«Говорить о Валентине Михайловиче Дьяченко и просто, и сложно. Радушный и гостеприимный, он ценил общение с людьми, неторопливую застольную беседу, остроумные байки с ядреными шутками.

Все это было, что называется, на поверхности и рассказывать об этом можно бесконечно. Но, оставаясь с человеком наедине, он как бы замыкался в невидимую оболочку, отгораживаясь от вопросов лично о себе, «о своей персоне», как он вы-

 

ражался. Куда-то исчезали лукавство и хитринка в глазах, уступая место задумчивой грусти и пристальному вниманию к собеседнику. Он как будто проводил одному ему ведомый отбор людей: «мой это человек или нет?»

Он не всех «впускал в себя». И поначалу я знала о его судьбе лишь по рассказам близких друзей, родных и обожавшей его жены... А сам Валентин Михайлович, при всей своей мягкости и деликатности, упорно не желал говорить о себе.

Мне кажется, он смягчился лишь тогда, когда узнал, что мы с ним «побратимы» по ГУЛАГу - мои родители были арестованы в один день и час, а меня, ребенка полутора лет, кинули в приемник-распределитель НКВД как ребенка врагов народа. Во время моего рассказа об этом я видела в его глазах неподдельное страдание и доверие. Так началась наша дружба.

И когда накануне 2000 года я получила от Народного архива задание - создать звуколетопись судеб политически репрессированных, я обрадовалась. Наконец-то мы будем хранить в народной памяти судьбы простых людей и их оценки той истории, тех событий, которые пропахали по всей стране кровавые борозды. Одни в них беззвучно падали и умирали, другие, стиснув зубы, сумели не упасть и выжить. И не просто выжить, а сказать миру свое слово правды о том времени.

Я знала, что цикл этих записей-рассказов открою интервью с Валентином Михайловичем Дьяченко. Он долго не соглашался, упорно твердил:

 

«Да кому это надо? Писак и без меня полно! Ведь все уже сказано-пересказано». «Такой литературы не может быть много, - убеждая, спорила я. - Здесь каждая информация на вес золота! В конце концов, это ваш гражданский долг!»

Запись была трудной. Особенно вначале. Но мало-помалу дело пошло.

Особенно воодушевлялся он, когда начинал говорить о психологии человека, о том, почему зверское начало берет в человеке верх, как истерические психозы овладевают людьми и целые страны могут покориться воле маньяка. По тому, как Валентин Михайлович волновался и голос его начинал дрожать от высокого нервного напряжения, я поняла: вот над чем он думал всю свою жизнь после освобождения. Его мучили проклятые извечные российские вопросы: как могло случиться, что огромная страна была поставлена на колени по воле кучки людей, именуемых «вождями»? Почему до сих пор в душах большинства живет страх и рабская покорность власти? Почему людьми правит не Нагорная проповедь Иисуса Христа, а Сталины и гитлеры? Почему человек, личность подавляется государством и изнемогает, гибнет в этой неравной борьбе?

Почему? Почему? Почему...

Эти вопросы терзали его душу и мозг.

В его обширной библиотеке много книг по философии, психологии, истории культуры, науке. В них он, не переставая, искал ответы на свои «почему?». Он мечтал о науке, которая бы называлась

 

человековедением. Пока такой науки нет, есть только частности, робкие подходы к теме.

И, будучи по природе и призванию человековедом, он пытается ставить эти проблемы в кино... Уже известный сценарист и кинокритик, он задумывает, может быть, главный фильм своей жизни с ответом на мучившие его вопросы. Его лебединой песней стал телефильм «Дело Сухово-Кобылина». Как говорил Валентин Михайлович, это была кинокартина о борьбе одного человека с государством и поражении в ней человека. Вышли две серии фильма. А третью запретил бдительный Комитет по телевидению и радиовещанию (дело было в начале 90-х годов). Почему? Да потому, что в этой серии - «совершенно сатирической и чисто политической» - остро был поставлен главный вопрос: почему государство ставит человека на колени и почему человек бессилен в борьбе с ним?

Это был главный вопрос, остро волновавший Валентина Михайловича Дьяченко. С ним он и ушел в могилу, завещав решить его нам, живым!»

В нынешних условиях и обстановке жизнь большинства наших сограждан совсем непростая, скорее - сложная, она подчас просто непредсказуема, совсем мало защищена, в том числе от уличных хулиганов, от произвола начальника-хама, упивающегося своей безнаказанностью, от ставшей столь распространенной подлости людской, от несправедливости и силового давления государ-

 

ства и даже от угрозы терроризма, развязавшего самую нестоящую войну против цивилизованного сообщества стран и народов. Перед всем этим каждый из нас весьма уязвим.

Применительно к такой обстановке, к таким ситуациям очень актуально предостережение человека умудренного, прошедшего необычайно сложные обстоятельства жизни, человека, всегда стремившегося жить по правде - Валентина Михайловича Дьяченко:

«...ИМЕЙТЕ В ВИДУ: КОГДА ВАС ЗАПУГИВАЮТ - ЭТО ВАС ГОТОВЯТ К СМЕРТИ. ФИЗИЧЕСКОЙ, УМСТВЕННОЙ ИЛИ НРАВСТВЕННОЙ - ЭТО ВЫЯСНИТСЯ ПОТОМ...»

Так будем же помнить об этом и поступать соответственно: не пасовать перед запугиваниями, не склонять голову перед мерзавцами и подлецами, будем сохранять свое человеческое достоинство, будем жить по правде.

 

2004-2005 гг.