IV. ИЗ КОМСОМОЛА

(«Советские органы не ошибаются!»)

 

Как разно и розно помнят люди одни и те же факты!

 

Комсомольское собрание в школе № 204 осенью 1937 года.

В повестке дня - исключение из ВЛКСМ меня, Левки Безыменского и Гальки Лифшиц^*, как детей врагов народа. Впрочем, в повестке это формулировалось как-то иначе.

Это была трагедия, ибо в 30-х годах комсомольцы мы были искренние, убежденные до фанатизма. Это был вопрос жизни (не случайно, когда Октябрьский РК утвердил мое исключение, Наташка Нацентова ждала меня в коридоре, а потом долго-долго ходила со мной по улицам, - боясь, как потом призналась, оставить меня одного).

И на том собрании для большинства, если не для всех, было непонятно, за ЧТО же, все-таки нас НАДО исключать? Но на ребят снова и снова давил бывший тогда в школе комсорг ЦК Михаил Паршков, его заданно поддерживала вожатая Нина, глупо и не аргументировано. Спорили долго, страстно. Мне вменялось в вину, - помимо факта ареста родителей, что на первомайской демонстрации я "бросал транспаранты с политическими лозунгами". Какой-то растяпа выкрасил древки пачкающейся краской, моросил дождь и мы с Женькой Жаровым были в белых рубашках, - ну и постарались поскорее поставить транспарант к стенке. Было это чуть не год назад - так ведь кто-то припомнил! Вытащил! Припомнили мне и "Сколопендру" - сатирический листок, который я выпускал на двойном тетрадном листе, не без помощи "сотрудников" за первых два урока и которую на последующих читатели рвали друг у друга из рук - "Сколопендра" теперь оказалась "аполитичным листком, порочащим советс-

 

скую школу и советских педагогов!" И даже обвинил меня Паршков в попытке скрыть факт ареста родителей. Между тем, в день ареста матери, в августе 1937 г., совершено потерянный, я зачем-то пошел в школу, - и встретив у ворот Паршкова, ему первому сообщил. А раньше - наутро после ареста отца (24.10.36 г.) поделился своим горем с парторгом школы, завучем и классным руководителем Лией Леоновной Штейн, единственной, искренне мне сочувствующей учительнице.

И вот - скрыл! Я вскакивал, чтобы опровергнуть - меня призвали к порядку. Поскольку на Левку и Гальку, вероятно, и таких "доказательств" не было, больше всего шума было вокруг моего имени.

-А некоторые комсомольцы, - выкрикивала с заднего ряда вожатая Нина, - продолжают дружить с Сосновским.

- Так что же, - вскочила Валя Бултышкина, никогда со мной дружившая, - с ним и дружить нельзя?!

Ей, конечно, назидательно разъяснили. (Лет через 25-30 встретился я случайно с Лилей Маркович, теперь Лунгиной, переводчицей "Карлсона, который живет на крыше" и др., она училась с Левкой Безыменским. Она рассказала, что чуть позже ее исключили из комсомола за то, что на комитете комсомола голосовала против нашего исключения). Я продолжал утверждать, что убежден в честности и правоте, невиновности своих родителей, профессиональных революционеров, большевиков-ленинцев, что с ними ошибка и в конце концов с ней разберутся, все разъяснится (был ли я тогда уверен в последнем? Что разберутся? Скорее всего - искренне).

- Советские органы не ошибаются! - с пафосом ответил Паршков, в голосе его звенел металл.

-Защищаешь врагов народа! - вторила ему вожатая.

 

Галька Лифшиц билась в истерике, у нее с детства было какое-то нервное заболевание, но кем-то подготовленная (матерью?) Она сразу же переменила фамилию на Троицкую – (по матери), она все же выкрикнула среди рыдания: - Я вместе со своим народом!.. - и чуть ли не "расстрелять изменников!" - что-то в таком плане. Левку же Безыменского в той обстановке кипящей помню плохо, сидел он с другими ребятами: по-моему, он мудро отмалчивался, не привлекая к себе лишнего внимания.

Исключили всех троих, хотя и не все с охотой подымали руки, а кто-то, может, еще и не поднял.

-Единогласно! - радостно воскликнул Паршков, словно хорошо потрудился и сделал доброе дело. До этого, посмеиваясь над его серостью, мы его явно недооценивали. Это было ЕГО ВРЕМЯ, ЕГО ЭПОХА. Недавно я слышал, что он - чуть ли не доктор исторических наук, то ли в МИИТе, то ли в МЭМИИТе. Тогда паршковы, работая локтями, лезли на места спихнутых.

РК исключение мое утвердил, не сомневаясь, видно, была инструкция. Прошло порядочно времени - и вдруг ищет меня по школе Паршков:

-Сосновский, собирайся, тебя вызывают в МК комсомола! - в тоне его исчезла враждебность.

-Зачем мне?

-Ну, не знаю, может, хотят тебя послушать!

За длинным столом - человек двадцать взрослых молодых людей. Сначала вызвали Паршкова, через некоторое время - и меня. Я отвечал на вопросы хмуро, хорошего не ожидал. Помню один:

-Вот тебя исключили - что ты думаешь делать? Как жить?

Я отвечал, что, отобрав билет, нельзя переделать сущность человека, я остался таким же комсомольцем, каким и был. Что-то в таком смысле.

 

- Что же, организацию беспартийных комсомольцев будешь создавать? - не очень удачно сострил один.

-Подожди, Сосновский, в коридоре, не уходи!

По тону беседы я чувствовал, что всерьез меня, мальчишка, не принимают. Уныло сижу в коридоре, - зачем, думаю, им еще и эта волокита? Выходит Паршков, и радостно! ОН! РАДОСТНО?! - сообщает:

-Ну, Володя, поздравляю! Бюро МК восстановило тебя в рядах ВЛКСМ! Поздравляю! Теперь... - и что-то еще. Помню, вместо радости я испытывал какое-то тяжелое чувство сначала - может от того, что меня поразило это его двуличие - Паршков же сделал все, чтобы меня исключили - и теперь спешит меня поздравить! Можно подумать, что он боролся мое восстановление - и рад, что своего добился! Какая-то апатия навалилась на меня и вместо того, чтобы высказать ему, что я о нем думаю, - я повернулся и ушел. Л потом меня снова вызвали в Октябрьский РК и тоном инквизитора объявили:

- Восстановили тебя враги народа, они разоблачены! Выложи комсомольский билет! - и секретарь хлопнул ладонью по столу, показывая, куда положить. После этого и оставаться в школе я не видел смысла, к тому же - надо было на что-то жить. Выкинутый из квартиры, обитал я у Юрки Карякина, чьи беспартийные родители дали мне приют и очень тепло относились в моих несчастьях - но чужой кусок... (Дружба с Юрой оборвалась его смертью в августе 1983 года от инсульта, после 3-х инфарктов и удаления желчного пузыря. Хорошая, проверенная временем дружба).

Утром я старался выскользнуть без завтрака, что удавалось редко - меня задерживали. Помню, однажды, ускользнув, забежал в хлебный магазин, взял на 17 копеек двести граммов ржаного теплого хлеба и только начал уплетать у окошка - в

 

магазин пришла за хлебом Юркина сестренка, Иришка. Скандал!

Правда, хотел сначала меня приютить отец Шурки Вавулина, второго (а может, и первого, тогда) моего друга, хоть и жили они в одной комнате в коммунальной квартире. Но пошел Вавулин-отец посоветоваться с директором школы Клавдией Васильевной Полтавской, а она ему:

-Дело ваше. Но не забывайте...

Так благословила меня школа в 9-м классе.

И вот - в январе 1976 года, через 38 лет, на зимних каникулах прикатил я в Москву. Я уже приезжал - в 1956, 58-м, 62-м годах и позже, но на этот раз Зинка Грудская решила собрать всех одноклассников. И действительно, собрались - на меня. Шикарный банкет устроили у Ксеньки Чехович, многих, большинство я не видел с 1939 года, когда еще был в Москве. Конечно, вспомнили наших мальчишек, погибших на войне. Но встреча была шумная, теплая - даже горячая, куча вопросов (а сначала заставили меня угадывать - "а это кто?" - но я не оплошал) - я отвечал и так, и стихами.

Была и Галька Троицкая-Лифшиц, сильнее всех состарившаяся, с палочкой-батожком. Я долго держал за зубами один вопрос, но видно оттого, что зубов осталось всего ничего, он все-таки выскочил:

-Ребята! А кто помнит то комсомольское собрание, на котором нас исключали из комсомола - меня, Гальку, Левку?

Оказалось - нет, не помнят. А Галька сказала, что ее исключили не на том собрании, а - раньше.

Юрка Карякин (он не был тогда комсомольцем и на ТОМ собрании, как и Шурка, не был) писал мне по этому поводу: им стыдно было признаться в собственной подлости! Но я и не хотел обличать, на них-то, тогда ребятишек, - что катить? - хотелось восстановить их тогдашнее восприятие, уточнить детали.