VI. ПОВОЛЖЬЕ

Куйбышевская пересылка. Прошли через нее сотни тысяч, а может, и миллионы. Одни уходили в местные лагеря - Красную горку, Безымянку, доходяги - на Гаврилову поляну, инвалидную командировку. И шли дальше этапы - на Урал, на Дальний Восток, в Казахстан, в Норильск, Салехард.

Куйбышевскую пересылку и Солженицын упоминает "Архипелаге ГУЛАГ", и он ее не миновал. Для меня с нее начался долгий лагерный опыт, когда весной сорок второго пришли мы пешим этапом из тюрьмы Кряж, что в нескольких километрах от Куйбышева.

Высоченный "баркас" - сплошной деревянный забор, поверх несколько рядов колючей проволоки под током, конвойные вышки, внутри ограды длинные двухэтажные бараки. В "секциях" - сплошные двухъярусные нары. Грязно, шумно, все время стоит гул от большого скопления людей. У дальней торцевой стены уселась группа мужиков, - не нашлось места на нарах, а может, не захотели заползать туда. Мужички видно из дома недавно, все с мешками, котомками - "сидорами" по лагерному. Сели на пол, развязали сидоры, достают хлеб, сало, яйца, лук, не обращая внимания, что с верхних нар, где расположилось ворье, их уже держат на прицеле. И неожиданно, как коршун, сигает им на голову молодой воришка хромовых сапогах, не беспокоясь о том, кому и куда попадет каблуком. Испуганно шарахнулись врассыпную, - а он схватил котомку, зашвырнул на верхние нары, туда же отправил и второй сидор, хозяин, опомнившись, вцепился было в свое добро - и тут же получил с размаха в глаз. Крики возмущения - а грабитель уже на нарах, в кругу сотоварищей - дербаня добычу. Высыпали на чье-то одеяло, пируют не таясь: здесь они хозяева. Попробуй, сунься к ним - там и ножи, и дружна воровская спайка, которой у мужиков нет. "Мужиками" зовут зека - работяг - не блатных: "мужики", "черти". Их в бараке

подавляющее большинство, а ворья - ничтожный процент, урки здесь хозяева.

Бараки были днем открытыми, ходи по зоне, хоть в столовую, хоть куда, что после тюрьмы очень "освежало". Лишь после отбоя загоняли в барак, грозили карцером. С первых дней я скорешовался с Мишкой Осиповым, тоже ходившим в солдатской шинели. Воровские выходки, их наглость и презрение к "фраерам" нас возмущали, но люди опытные нас предупреждали: на связывайтесь! Да и малый тюремный опыт кое-что подсказывал. В одиночку или вдвоем - кишки выпустят запросто. И скажут, что так и было.

Вечером в секции появилась откуда-то гитара, нашелся и гитарист, и блатные, кто как умел, "бацали" цыганочку-чечетку. Лучше всех, прямо виртуозно, плясал тот молодой вор, что днем отнимал котомки у мужиков, звали его, я почему-то запомнил - Коля Иванов. Может, это была и не настоящая фамилия, у урок иногда в деле значится до полдюжины фамилий. Впоследствии, в лагере был слух, что некоторым ворам срок заменили отправкой на фронт, в том числе и этому молодому Кольке, но в эшелон попала бомба, Кольке оторвало ноги. Или - ногу. Но это слух - и позже. А танцевал он просто талантливо, вполне мог бы работать в каком-нибудь ансамбле. "И при таком таланте - такая черная душа!" - думал я на нарах. Мужику жена передачу принесла, может, из последних копеек, может, от детишек оторвала, провожая... И провожала, может - навсегда... В сорок втором, сорок третьем, да и позже - сколько загнулось по лагерям от Белого до Охотского на просторах нашей Родины! Широка страна моя родная!" - Пели мы в праздничных колоннах.

"Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек!" - Уверенно утверждали и искренне в это верили. До поры до времени.

В те дни немец подошел к Москве. Говорили, что Правительство переехало в Куйбышев, но Сталин остался в Кремле. Многие этим гордились: вот он у нас какой, наш любимый Вождь и Учитель!

Однажды над городом появился немецкий самолет, вероятно, разведчик - он не сбросил ни одной бомбы. И тут со многих крыш, даже ближних к нам, начали палить из зенитных пулеметов, до того мы и не подозревали о их присутствии. Самолет спокойно развернулся и улетел. Ну и вояки! Ну и оборона! - Говорили бывалые люди, бывшие вояки, их было уже много в зоне.

Были в пересылке и женские бараки, женщины ходили в столовую, в здравпункт. Большинство - в телогрейках, лишь изредка - в "вольных" платьях. Нас, новоиспеченных зеков, они мало интересовали: недавно с воли, да и другие заботы заполняли башку. Но блатные тут случая не упускали, находили "своих" быстро. Надо сказать, бытовики, то есть, осужденные не по политической, а по "бытовой" статье, в том числе и бытовички, зачастую в лагере начинали строить из себя блатных, быстро перенимая поведение, повадки, их аморальность, "ботать по фене" - то есть, говорить на блатном жаргоне, тем пытаясь подтвердить свою приверженность к блатному миру. Хотя на воле, может, слесарил, шофером работал, продавщицей в бакалее. Спали на нарах тесно, вплотную, воздух был сперт ужасно. Разумеется, никакой постели - голые нары, оттого и не раздевались, лишь расстелешь шинель или телогрейку под бок.

Я проснулся от каких-то толчков в ногу, в бок. Раз, два,- еще.

-Кончай толкаться... - буркнул я, но толчки нет-нет и повторялись и как я потом вспомнил, довольно ритмично. Раз уж проснулся, решил пойти в уборную. В бараке почти темно, тусклая лампочка посредине на черном шнуре. Когда я

вернулся, с нижних нар, с того места, где я спал, вылезла девка. Натянула ватные штаны, собрала волосы по задрипанную кепку и шепнув в глубину нар: "Ну, пока" - покралась к двери. Ибо могли снова затащить на нары - и не один, а "хором". Я влез на нары. Тот, что был с девкой, - сел, закурил. Потрепанная морда лет под сорок. Так это мне было дико - такое с кидание среди множества людей, даже касаясь соседей! Да, лагерь открывался все новыми и новыми сюрпризами.

Кормили плохо, как и на Кряже (в Кряже?). То из тухлой селедки да зеленого капустного листа, то такая жидкая баланда, что и не сразу поймешь, что там варилось, лишь на дне миски с пол ложки перловой или овсяной крупы обнаружишь. Видимо, разворовывали арестантский харч напропалую.

Слоняясь по двору, мы с Мишкой зашли в неурочный час в столовую. Из дверей кухни с двумя эмалированными ведрами вышел сержант, поставил ведра и вернулся на кухню. Из ведер шел аппетитный запах, мы подошли. В ведрах среди вкуснейшей лапши плавали куски мяса, сверху добрый слой жира... Как жалели, что не было с собой никакой посудины! "Это собакам, что вокруг зоны бегают!" - сообразил Мишка. "Давай, стащим ведро? Вот погужуемся!" - предложил я, наплевав на соображения морали. Но из кухни вышел сержант с половником, сунул его в ведро и понес на вахту.

-Гады! Люди с голоду пухнут, доходят, война идет, - а они собак - мясом! - На разные лады ругались мы, рассказывая товарищам, а наши желудки рычали от голода.

А потом вновь вызывали по "формулярам" - на этап. Формуляр - это двойной листок плотной, обычно грубой сероватой бумаги, где из "личного дела" выписаны все твои данные: ФИО, год рождения, статья, срок... И приметы – вроде татуировки или еще чего. На случай, если уйти на этап под другой фамилией, может, с меньшим сроком, или по другой

причине. Формуляр кочует за арестантом с лагпункта на лагпункт, а личное дело будет лежать в управлении лагеря, куда прибудешь... А на лагпункте в канцелярии один формуляр. В него крупные твои нарушения запишут в случае чего, - пояснили мне. Все текущие провинности - отказ от работы, пребывание в буре.

И вот мы построены во дворе пересылки и сержант вызывает, называя фамилии:

-Имя, отчество?

-Год рождения?

-Статья, срок?..

Нас, вызванных, выводят на вахту, сажают на грузовик с высокими бортами, лицом назад. Впереди три конвоира сидят спиной к кабинке. Но перед тем прочитана "молитва" о том, что конвой применяет оружие "без предупреждения!" - такова его концовка. Машин много, целая колонна. Везут недалеко, километров сорок-пятьдесят - до Чапаевска, где я недавно служил в стройбате и где судил меня военный трибунал. Но провозят мимо города, подальше в степь. Там новая, лишь сцепленная высокой оградой из колючей проволоки зона. Жилье наше - палатки, а в них - опять двухъярусные нары. Нам предстояло построить в степи военный аэродром, Мы с Мишкой угодили в одну бригаду, чему были рады. Все еще в шинелях, еще не заморенные, молодые силы еще сохранились.

Машины подвозят и подвозят камень. Мы разбиваем более крупные кувалдой, грузим на тачку, везем по крутому трапу к камнедробилке. Она установлена на высоком помосте - чтоб щебенка ссыпалась в кузов самосвала. По крутому трапу с разгону загоняю тачку на эстакаду, мне б ее не одолеть, но в самом начале трапа специально поставленный парень крючком подцепляет передок тачки и помогает тащить. Вывалив камень в барабан камнедробилки, спускаюсь с другой стороны, гоню тачку под погрузку. С напарником уговор: десять

тачек я, десять - он. Пока один гонит тачку, у второго перерыв, отдых. А нагружаем вместе. Тачка с камнем тяжелая, уже к обеду выматываешься. На обед - строят, пересчитывают, вновь читают молитву - "В пути следования... шаг влево, шаг вправо считается побегом... без предупреждения..." Обедать ведут в жилую зону, совсем близко, с полкилометра или чуть больше. У вахты снова считают, и не раз, и не два - такие счетчики, считает начальник конвоя и дежурный на вахте.

После обеда также считают.

На аэродроме и ограды построить не успели, просто стоит густое оцепление солдат с овчарками. И тем не менее...

Однажды самосвал свалил камень и шофер зачем-то вышел, может, прикурить. И моментально - видимо, был точный расчет, - трое прыгают в машину - двое в кабину, третий на подножку, - и рванули, только щебенка фонтаном из под колес! Поднялась страшная суматоха, пока по тревоге отправили погоню, - думаю, не догнали. Ведь по обычаю ГУЛАГа было - пойманных беглецов привезти в лагерь, откуда они бежали и выставить у вахты на общее обозрение, а то и бросить у вахты, если после обработки уже не держится на ногах: смотрите, мол, что ждет каждого беглеца!

Говорили, что бежавшие - шофер, летчик и механик. Но опять-таки говорили.

А через несколько дней бежал наш сосед по нарам, угрюмый и необщительный, ходивший почему-то, даже в теплую погоду в черном пальто. Впрочем, вероятно, боялся оставить - сопрут. Нас с Мишкой вызвали на вахту, допрашивал сам начальник лагпункта, но мы действительно ничего не знали, как он мог уйти! Так что и притворяться не было нужды.

А еще был в бригаде веселый парень, москвич Женька Висков. Даже и жил он от меня в Москве недалеко - на Каляевской. Ходил Женька в выцветшем, когда-то голубом ком-

бинезоне и шлеме-буденовке времен гражданской войны, времен тачанок и кавалерийских атак, неизвестно как сохранившемся. В последнее время он стал моим напарником по тачке: Мишку бригадир поставил на камнедробилку.

Когда вышли с обеда с зоны, построенные и пересчитанные, навстречу нашей колонне шла большая группа рабочих с аэродрома - часть его уже была окончена, и там взлетали и садились ИЛЫ. Шли слесари, мотористы, механики, может быть, большинство в спецовках и рабочих комбинезонах, Идущий впереди конвоир скомандовал им отойти в сторону, но они не зеки и не очень уважительно отнеслись к такой команде, да еще отданной в грубой форме, как привыкли орать на зека. И чуть обойдя нашу колонну, продолжали идти своим путем. На какой-то миг конвой сплоховал - его правая цепь осталась за вольными. И шедший крайним Женька Висков спокойно повернулся и пошел, затесавшись в эту группу! Был ли он готов к побегу или мысль эта родилась мгновенно - из-за оплошности конвоя? Осенило вдруг? Вольняшки, видимо, с пониманием отнеслись - никто виду не подал. А, может, просто не обратили внимания. Начальник конвоя, убедившись, что оцепление уже на местах, без счета пустил нас в рабочую зону.

Итак, я работал один, - сам гружу тачку, сам ее гоняю. Терплю и чтоб не выдохнуться раньше времени умышленно снижаю темп. Через часок подходит бригадир Бережной, бывший офицер:

-А где твой напарник?

-А я хотел тебя спросить: куда его перевел? Надо же взамен кого, я что, лысый - один вкалывать? И гружу и тачку гоняю!

Бережной что-то пробормотал и побежал по бригаде: Женьки нигде не было. Доложил начальству, через несколько

минут нас построили, пересчитали и повели в зону, к радости работяг.

А ночью меня и Мишу Осипова вызвали "с вещами" на вахту - вещей то у нас никаких не было - посадили в кузов трехтонки, сели конвоиры и машина, освещая фарами кочки рытвины, повезла нас в неизвестность. Начальник проявил запоздалую бдительность: очень уж все три побега были "около нас". Нас привезли на какую-то новую командировку, где все работали на каменном карьере - заготовляли камень для аэродрома. Жили в бараке. Кормили здесь еще хуже, но большинство зека были местные, им таскали и возили часто, они не голодали.

Но еще вернусь к судьбе Женьки Вискова.

Вскоре бригадиру Бережному пришло помилование, он должен был вновь вернуться к воинской службе. А в это время несколько доходяг отправляли на Гаврилову поляну - инвалидную колонию и конвоировать их должен был тот начальник, у которого убежал Висков.

-Слушай, - сказал он Бережному, стоявшему у вахты в ожидании документа - справки об освобождении, - Ты теперь вольный, помоги мне, поедем вместе, отвезем этих фитилей. Хоть и доходяги, а все ж одному - не отойти... Польщенный доверием, Бережной согласился. А когда в Куйбышеве проходили мимо пивного ларька, в очереди за пивом Бережной узнал Женьку Вискова, и не промолчал, а сказал конвоиру, который, оставив Бережного сторожить зеков, побежал за милицией - и Женька пива не попил! Его взяли в следственный изолятор той же Куйбышевской пересылки. Узнал я это много позже, где-то на этапах. Правда, легенда добавляла, что он сбежал и из изолятора, но это трудно проверить.

Работа в каменном карьере - не сахар. Нам: кроме пайки в 600 граммов и баланды ничего не получавшим, пришлось

очень туго. А соседи по бригаде достают из сидоров кто сало, кто масло, домашний хлеб, всякую снедь. Иные сидели из одной деревни, обедают вместе, угощают друг друга. От этого еще свирепей рычит голодный желудок.

-Кулачье проклятое! - ругается Мишка, - Нет бы отрезать сала кусок!

А те нас в упор не видят. В работе мы стараемся от них не отставать, но это дается нам все тяжелей. И мы идем на риск: ночью забираемся в один из сидоров, берем хлеба, масла - ровно столько, чтобы не было остатка. Это видит еще один зек, москвич, водитель троллейбуса, тоже, как и мы, живущий на пайке. Угощаем и его.

Дня через три операцию повторяем. На шум и ругань утром - не реагируем, как нас это не касается. Днем москвич нам шепчет: "Ребята - кончайте! Будут каждую ночь караулить, поймают - убьют!"

На счастье, вскоре мы снова угодили на этап и опять через Куйбышевскую пересылку. Следующий этап нас разлучил - больше не встречались.