- 166 -

X. П/Я 286/2

 

Позади было уже более пяти лет срока, позади страшная зима 1942-1943 года, доходиловка, потеря одной трети собственного веса; позади две лагерных судимости - по 58-й и 36-й статьям; позади штрафняк - 365 дней на каменном карьере, где и 2-х - 3-х месяцев хватало, чтобы сделать человека калекой или лагерной пылью. И уже четвертый год я в "нормальном" лагере общего режима, - если можно назвать нормальным лагерь, как можно было дать название БОГОСЛОВЛАГ. Словно Господь дал свое благословение этом кошмару, этому произволу и рабству. Название произошло о расположенного в нескольких километрах городка - Богословска - теперь Карпинска. Там, на Северном Урале в первые годы войны началось громадное строительство алюминиевого комбината. Сокращенно строительство назвалось: ВАЗстрой (Богословский алюминиевый завод). Стране, обороне позарез нужен был алюминий, а единственный алюминиевый комбинат в Запорожье был взорван при подходе немецкий войск. Не случайно в Богословлаг привезли бывшего директора Запорожского комбината, а затем он же и управляющий Главалюминия СССР, Петра Ивановича Мирошникова, крупнейшего специалиста, со сроком 15 лет.

Я пришел со штрафняка на 2-ой ОЛП осенью 1945 года и хоть ходил в бригаде на общие работы - копали траншеи и котлованы, строили железнодорожные пути, таскали шпалы и рельсы, укладывали их - и другие не менее "престижные" работы, - но этот лагерь - 2862, 2-й ОЛП - был для меня после штрафняка воздухом свободы. Была возможность пойти после работы в другой барак, пообщаться со знакомыми. Я встречал интересных людей, иногда доставал книги - кто-то получал из дому, кто-то работал с "вольняшками" - в конторе, каком-нибудь бюро, управлении - ибо специалистов не хватало, а в лагерь везли всевозможных.

 

- 167 -

На этом же лагпункте находилась агитбригада - зека звали "джаз" - там эстрадный профессиональный оркестр и не только человек других эстрадных жанров - вокалисты, чтецы, танцоры. В агитбригаде у меня тоже нашлись знакомые, иногда заходил к ним в свободное время, там были интересные собеседники. В день, когда я пришел со штрафняка, там налили мне первую миску баланды - как вернувшемуся с того света.

В тот первый мой после шрафняка день шлялся по лагпункту "упиваясь свободой" - ведь на штрафняке нас, приведя из каменного карьера - сразу запирали на замок - шляясь между бараками, я услышал звуки трубы. Я вспомнил, что здесь живет АГИТБРИГАДА - и из любопытства приоткрыл дверь.

-Что надо!! - Кинулся на меня дневальный, конечно дороживший таким теплым местом. Но меня уже увидел стоящий вблизи Леша Черногоров, ударник джаза, - он как раз мыл над ведром миску:

- Ого! Ты откуда? Заходи!

Оказывается, меня не только помнили, - моя история довольно известна.

И как донес на меня Николай Кириенко, и как я с ним разделался - во-первых, от Виктора Иллиодоровича Пржездетского, моего друга по филиалу Центральной больницы, а в то время он был фельдшером в Центральной. А во-вторых - от Сергея Новикова и Якова Геллера, свидетелей моего подвига на суде. Они, оказывается, тоже на втором ОЛП.

Меня окружают, усаживают, расспрашивают.

- Неужели целый год - на штрафняке!? Как же ты уцелел, выжил?

-Да и не так уж дошёл... - (Это, конечно, "комплимент").

-Жрать, конечно, хочешь? Постой, кажется, там баланда осталась...

 

- 168 -

 

И они ставят миску баланды, к великому неудовольствню дневального: "артисты" не голодные, остатки баланды - его прерогатива. Он сам наедается, а если излишки – нанимает за миску баланды доходяг: кто дровишки принесет, кто веник из промзоны, еще какие-нибудь услуги.

- А здесь и Борис Ямпольский - ты ведь с ним знаком?

Бориса я знал заочно: много о нем рассказывал все тот же Пржездетский, который в разное время был то со мной, с Ямпольским в наших скитаниях по лагпунктам. Рассказывал о полной поглощенности Бориса поэзией, литературой, обширными знаниями литературы.

-Хочешь - позовем? - Ребятам хотелось сделать мне приятное и мне было действительно тепло от того, что кто-то хочет мне сделать приятное. Один накинул телогрейку и выскочил за дверь. Я еще доскребывал ложкой баланду, - конечно, не наелся, - а в проходе между нар выросла длинная фигура в накинутом на плечи полушубке:

-Здорово, Володя! - Как будто мы давно знакомы, - Когда сегодня прибыл? Ну, как ты? - Мы радостно трясем друг другу лапы. - Пошли, поболтаем? Это он потому, что на нашу встречу все глазели, а хотелось поговорить. И вот мы бродим среди бараков, и наш разговор о себе мешается со стихами, с разговорами о поэзии, и снова о своем прошлом и будущем, и снова стихи. Я так соскучился по такому общению... Познаем вкусы друг друга, пристрастия. Память на стихи у Бориса прекрасная, знания - удивляют - ведь посадили его из десятою класса, целую группу десятиклассников - "групповая антисоветская агитация"! Статья 58 - п. 10, 11.

Так началась в 1945 году наша дружба, которая порой вроде затухала, то вновь разгоралась и прервалась в мае 1950 года моим уходом на этап.

И вновь возобновилась через ТРИДЦАТЬ ТРИ ГОДА. Сначала перепиской, а потом и моим визитом к Ямпольским

 

- 169 -

в Питер... Где Борис обрел счастье в любящей жене и где в 62 года стал вновь отцом. И снова мы говорили и говорили, и удивительно созвучны были друг другу, словно и не прошло столько лет и не мы это - покалеченные и седые… И снова стихи и о стихах. А ведь чего только не было за эти долгие годы!

Но вот начали приходить бригады - с Промзоны и с "отдельных точек", колонна вливается в распахнутые ворота и растекается по баракам. Я отправился в свою, получил место на нарах и ужин - и утром уже стоял в строю на разводе.

Бригада работала "на путях" - укладывала шпалы и рельсы к разным объектам строящегося комбината, растаскивали и разравнивали щебенку, забивали костыли, приходилось и на плечах таскать - то шпалы, то рельсы... И постоянно хотелось есть, думалось о еде, время шло в нетерпеливом ожидании обеда, ужина... Пайки хлеба. А глаз привык все замечать. То удавалось около склада стащить бумажные пустые мешки - на такой бумаге даже порой письма писали, а кроме того, свернув и протащив под бушлатом в зону, - обменять, если повезет, на баланду на кухне или в хлеборезке - на хлебные крошки: хлеб был сырой, и пока нарежут несколько тысяч паек - целый ящик крошек наберется. Но и конкуренция была огромная, везло редко. Кто-то прихватит, даже отрубит кусок транспортерной ленты - сапожники распускают ее по слоям и ставят на подметки, они шьют на продажу и тапочки, и сапоги брезентовые - покупают придурки, иногда сбывают и на волю - так имеют лишний кусок - спасают жизнь. Правда, под бушлатом много не пронесешь, да и шмоны бывают. Попадешься - кандей обеспечен и прощай промзона, загорай на отдельной точке. А там - только глина да камень.

Были в лагере и более сытые зека. Кроме придурков, которых в зоне была целая армия - нарядчики, коменданты,

 

- 170 -

конторские, столовские, баня, санчасть и прочие, - были работяги, работавшие по специальности - слесари, токари сварщики, электрики, - они работали в промзоне по цехам. А также зека, имевшие техническое образование - ибо специалистов не хватало, только недавно закончилась война, работали они в разных бюро и конторах или десятникам и прорабами. Иные умудрялись на ходу получить специальность, и в зависимости от способностей - ее развивали и совершенствовали - такие возможности давала промзона при полезных знакомствах. Так работали в конструкторском бюро механического цеха Сергей Новиков, Яков Геллер, Стасик Климовских - бывший военный летчик. Со Стасиком мы дружили до его освобождения, потом он еще работал в промзоне, как вольнонаемный, но я вскоре укатил на этап.

Стасик сыграл некоторую роль в моей жизни - но об этом в свое время. Он же познакомил меня с Петром Ивановичем Мирошниковым, бывшим управляющим Главалюминием СССР, а до этого - директором Запорожского алюминиевого комбината, на котором я побывал с папой в 1935 году. Мирошников интересовался судьбой моего отца и попросил Стасика привести меня в их барак. Его, крупнейшего специалиста, привезли на строительство алюминиевого комбината. В первое время, несмотря на срок - пятнадцать лет - он был бесконвойным, ему создавали приличные условия, как главному специалисту. А потом снова сунули в бригаду, и общий барак. Правда, работал он где-то в конторе строительства. Многие специалисты по производству алюминия, работавшие разными руководителями на заводе, были его бывшие сотрудники и подчиненные. С ним работал и дружил и Евгений Архангельский, бывший футболист "Спартака", соратник братьев Старостиных. В их же бригаде находился и старик Маркевич, инженер, преподаватель московского ВУЗа, учившийся "при царе" в кадетском корпусе, дво-

 

- 171 -

рянин. Маркевич после работы при тусклом свете лампочки, положив на колени фанерку, срисовывал со старых, где-то откопанных открыток цветы акварелью, их иногда удавалось сбыть за кусок хлеба.

Познакомившись, я стал помогать ему и в изготовлении открыток, и в их сбыте. Старик имел тонкий, интеллигентный подход к женщинам: то одна, то другая просили его нарисовать цветочки и он какой-нибудь кладовщице предлагал открытку или рисунок побольше. В эти еще очень голодные годы люди хотели хоть как-то украсить свой быт. Маркевич умудрялся "чтобы не обидеть приятную даму", вместо денег взять за работу кусок брезента, который я потом нес сапожникам - на голенище, или еще какой-нибудь "товар". Хоть, по крохам, но мы наверстывали за голодные годы. Конечно, заработок этот был весьма шаток и не постоянен, много было и напрасных хождений, да и риску - шатание по промзоне, а тем более "индивидуальную трудовую деятельность" надзиратели строго пресекали. Но волка ноги кормят...

Однажды, уже следуя к вахте, где строилась бригада, что бы идти в лагерь, кто-то нашарил в тамбуре черного входа вольной столовой бочку со жмыхом перемерзшей картошки: мы, десятка полтора, кинулись туда и своими "котелками", с которыми не расставались, стали зачерпывать, помогая ладонями, это месиво. Кто-то выскочил и стал лупить по башкам, уже не знаю чем, - я успел зачерпнуть и выскочить наружу, и интересоваться, чем лупят, не было смысла, я только слышал сзади вопли менее удачливых. Жмых был, пожалуй, не мытой, явно нечищеной картошки, на вкус страшно противный. Но вечером я, подсолив, сварил его в печке и еще пригласил разделить трапезу соседа по нарам, Алексея Пашкова. И мы, давясь, наелись этой бурды. За счет чего сэкономили одну пайку на двоих - Алексей сильно страдал без курева. Пайку эту, завернув в тряпочку, он таскал весь день на

 

- 172 -

работе, несмотря на сильное искушение, за пазухой. Вечером он командировал меня к "барыгам". В полутемном тамбуре чужого барака какой-то зека дал мне потянуть пару paз своей цигарки. Крепость меня удовлетворила, я передал ему пайку, он мне - тряпочку с полстаканом махорки. Когда я, передав табак Алексею, влез к нему на нары - он, нетёрпевший закурить - готов был вцепиться мне в горло: в тряпочке были опилки! А я даже морды того мерзавца не запомнил в полутьме тамбура! Да и пойди, найди его - в лагере сотни бригад! Да и что докажешь? И для кулачной расправы я еще не был готов.

С Алексеем Васильевичем Дашковым я познакомился еще в филиале больницы. Я уже работал фельдшером в стационаре, а он совсем доходяга, прибыл этапом. Их мыли в бане и я увел его в числе пополнения в свой стационар. Был он геолог, кроме того, кончил еще и математический факультет, был интересный собеседник, когда мог оторвать мысли от еды. Работая фельдшером, - лагерным "лепилой" - я имел иногда возможность немного ему помогать - хотя бы миской баланды. Был он малый с заскоком. То уверял, что составил свою, более рациональную таблицу логарифмов, то доказывал, что применяя математику, можно писать стихи не хуже Пушкина... И вот мы попали в одну бригаду.

Через Стасика я познакомился с Грантом Цверавой, инженером-энергетиком, работавшим в управлении строящейся ТЭЦ. В день торжественного пуска электростанции Гран Константинович был назначен дежурным по пульту. Приехавший на торжество заместитель наркома раскричался на начальника станции:

- Вы что - не читали приказа наркома?! Чтоб к пуску ТЭЦ на ней не было ни одного заключенного!?

 

- 173 -

На что начальник Гранта, говорят, ему ответил, что без того зека сегодня станцию могли бы не пустить! Такова легенда, сам Грант мне этого не рассказывал.

Жена Гранта с двумя маленькими детьми долгое время оставалась на оккупированной территории - местные власти, эвакуируя население, оставили их как семью врага народа. Да еще какая-то сволочь донесла, что это семья еврея. Много им пришлось вытерпеть.

Грант - умница, с ним интересно, он любит и хорошо знает литературу. Большеносый, худенький, с головой как бы сплюснутой с боков, - он походил на древние египетские изображения людей с какой-нибудь вазы, амфоры - где фигуры всегда были в профиль.

В шестидесятые годы в журнале "Новый мир" в самом конце журнала под небольшой библиографической заметкой подпись: Г. Цверава. В то время в редакции работал мой друг детства Сергей Львов. Я попросил его узнать, не Грант ли Константинович Цверава - автор статейки? И если он - узнать для меня его адрес. Оказался ОН! И вот через много лет мы стали переписываться, а в 82-м даже встретились, созвонившись, в Москве. Грант жил в Бокситогорске, было ему за семьдесят, но он жил деятельной жизнью, публиковал статьи по истории науки, издал книжку о просветителе, дипломате, ученом XV века - князе Д. Голицине. Еще и играл в теннис на корте! Скончался он в 1983 году.

Завод строили, но ряд цехов был пущен и первая очередь электролизного цеха дала первый металл - в этот день нас в промзону не водили, а торжество пуска первого металла снимала московская кинохроника. Мои друзья в Москве смотрели, как большевики построили в тайге город и комбинат…

Работа, работа, вечный голод, но после штрафняка тут я встретил людей. Дружба общение с людьми интеллигент-

 

- 174 -

ными, - после плотного окружения шпаны, блатарей, кромешного ада, мрака - меня очень поддержали морально. Не случайно память о тех друзьях сохранилась на всю жизнь. Да и знания пополнились. Так к поэзии Пастернака пришел благодаря Борису Ямпольскому - почему- то до лагеря Пастернака не было среди моих кумиров, Ямпольский же помнил наизусть чуть не всего Поэта! Часто говорили о Сельвинском, как об одном из столпов советской поэзии.

- А я в школе с его дочерьми учился! И дома у них был - сказал присутствующий Стасик Климовских, живший в Москве в знаменитом "Доме на набережной".

Это было в 1949 году. Я снова писал, порой читал приятелям. И как в 1940-м, когда я написал и послал свои стихи Н.Н. Асееву, это когда плавал матросом на барже, - решил послать свои стихи Илье Львовичу Сельвинскому. Хотелось оценки. Одно дело - отзывы приятелей, их одобрение, - но они, как правило, пристрастны, - хотелось суда Мэтра. Я взял у Стасика адрес. Я писал ему, что обращаюсь как подмастерье к Большому мастеру, с почтеньем и сняв шляпу - так немного витиевато я выразился, - и послал ему несколько cвоих стишат, как сейчас понимаю, довольно слабых. Впрочем, мало верил, что Он ответит. У Стасика - он работал в конструкторском бюро, среди вольных была любимая девушка. Письмо отправила она, чтобы миновать цензуру. По наивности я не упоминал, что я - зека. И вдруг в начале февраля 50-го получаю письмо! Дрожащими руками вскрываю с обратным адресом: Москва, Лаврушинский переулок...

- Уважаемый Владимир Львович! - писал Поэт, - насчет подмастерья вы, конечно скромничаете: Вы вполне законченный мастер стиха. Но стих Ваш сегодня не отвечает тем требованиям, которые предъявляют к поэзии практика наших журналов. Стихи Ваши очень субъективны и совершенно вне

 

- 175 -

русла нашего искусства. Короче говоря, ежели речь о печатании, то это не печатается...

А в конце: " Я в таких случаях вспоминаю старика Саади:

"Вот золотая строка - прочти,

Десять ошибок за это прости!"

...Сердечно жму руку, желаю радости и творческой Ауры

Илья Сельвинский"

Ближайшие друзья - Стасик, Сергей Новиков, Грант Цверава, Петя Вильяминов, Рома Клоков - искренне поздравляли меня с таким признанием, я был счастлив, хотя, считал, что Поэт слишком снисходителен к моим виршам и оценка - завышенная. С Борисом Ямпольским в те дни мы отдались, он о письме узнал от общих знакомых. Серьезней всех к этому авансу отнесся Грант, сказавший, что "никаких скидок здесь нет". Я написал еще, поблагодарил - и завязалась переписка. В ответ на мое признание, что я - зека, Илья Львович ответил, что догадался - "Слишком красноречив адрес с номером почтового ящика". Всего я получил в лагере пять писем, потом, бандеролью - книгу с автографом: "Читателю стиха - Владимиру Сосновскому" - он имел ввиду свое стихотворение "Читатель стиха".

Впоследствии, после смерти Ильи Львовича, в 1968 году я передал письма его в ЦГАЛИ, в его фонд: они сделали мне ксерокопии - правда плохие, и прислали ксерокопии материалов из фонда Л.С. Сосновского, моего отца.

В моем самосознании письма Сельвинского укрепили веру в себя, более критично стало отношение к творчеству.

В одном из писем И.Л. писал мне: "Только не делайте больше глупостей... Их было немало у многих поэтов, но не всем они сходили с рук..." Этому его совету следовать оказалось всего трудней.

 

- 176 -

Конечно, уставал я страшно, притащившись после тяжелейшего рабочего дня, мечтал лишь скорее проглотить ужин и пайку хлеба и распластаться на нарах. Но я был молод, силы помаленьку восстанавливались. Я наладил переписку с некоторыми друзьями юности - лишь от старшего брата ответа не получал. Иногда показывали кинофильмы - в столовой убирали столы, на сцене устанавливали кинопроектор, и на противоположной стене вешали экран. Но часто усталость не позволяла оторвать тело от тощего матраса. Больше шли "в кино" придурки и те, кто был не на общих работах. Bпрочем, в конце сороковых иногда давали и выходные.

Однажды, когда мы копали какую-то очередную траншею между цехами, меня окликнули:

-Сосновский, это вы?

Это был вольнонаемный инженер Иван Иванович Франк. Впрочем, не совсем "вольнонаемный" - он был из поволжских немцев - спецпоселенцев, бывших трудармейцев. В первые годы войны они жили на правах заключенных. Иван Иванович ранее организовал гончарное производство для инвалидов в филиале Центральной больницы, где я какое то время месил глину, - он был и керамик.

Оказалось, он знал о моей дальнейшей судьбе - доносе, лагерной судимости и всем прочем... И через некоторое время по его ходатайству меня перевели лаборантом - замерщиком перепадов напряжения и температурного режима электролизных ванн. Мне был вручен прибор - оптический пирометр и еще кое-какие причиндалы, и чтобы все это таскать, ко мне прикрепили двух подростков, парнишку и девчонку фэзэушников. При кабинете энергетика электролизного цеха мне выделили закуток, где я мог хранить аппаратуру и инструмент. Несмотря на сильнейшую загазованность и жару в цехе, - около электролизных ванн градусов до семидесяти, по сравнению с земляными и другими общими работами это

 

- 177 -

был курорт. Мне такое и не снилось! Кроме того, мои помощники были несовершеннолетние, с коротким рабочим днем и я отпускал их в три часа. А так как одному таскать приборы не под силу, коротким стал и мой рабочий день! Я составлял для Франка письменные отчеты за рабочий день и был свободен! Ходил по всей громадной промзоне, стараясь лишь не попадаться на глаза надзирателям и комендантам, поглядывал, где можно чем-нибудь поживиться. Так бумажные мешки, предназначенные для соды, цемента - если пронести под бушлатом в зону, можно получить котелок баланды или кусочек хлеба. Ибо голодный я был постоянно, днем и ночью. Теперь я был переведен в пятнадцатую бригаду - бригаду специалистов, работавших в разных цехах токарями, слесарями, сварщиками, электриками, - кого там только не было. Это была очень свободная бригада, прибыв в промзону, они разбегались по своим цехам, а бригадир, Женька Вишневский, сам электрослесарь, лишь раз в день " проверял" нас на рабочих местах. С ним я вскоре подружился. Воспитанник детского дома, Женька был мощного сложения, крутил "солнце" на турнике. Он прошел войну, плен, чудом уцелел - будучи евреем, выдавал себя за "фольксдойча". Впрочем, во внешности его ничего семитского не было. Но как и всех военнопленных, на любимой родине его ждали лагеря.

К этому периоду относится и мой новое увлечение - скульптура.

Однажды Иван Иванович Франк пришел в цех и сказал, что мне есть новое задание, - "временное, на недельку", - успокоил он, понимая, какое огромное значение имеет для меня работа в цехе. Иван Иванович, оказывается, уже договорился с начальством. Он отвел меня в одноэтажный бревенчатый дом, где размещалась заводская лаборатория. Там рабо-

 

- 178 -

тали вольнонаемные, одни женщины. Я должен был на л ном столе-верстаке в различных, заданных Иваном Ивановичем пропорциях смешивать, - а сначала растолочь -мот, белую глину, песок, что-то еще и набивать все это в специальные формы, - их потом подвергали термической обработке. Это совершенствовали футеровочные материалы для больших температур электролизных ванн - там доходит до тысячи и более градусов. Мое дело было - только растолочь и смешать в заданных пропорциях.

Женщины в лаборатории мне вопросов не задавали - видимо, знали о строжайшем запрете каких-либо связей с заключенными. Впрочем, иногда я ловил на себе любопытные взгляды.

Как вольнонаемные, они работали до шести, нас же снимали с работы в 7, а летом и в 8 часов. Идти мне никуда не надо было, да и не безопасно было светиться на глазах у надзирателей, мозолить им глаза, что я не в котловане - к чему-нибудь да придерутся. И топай тогда снова на общие работы. А то еще и на "отдельную точку": это какой-нибудь небольшой объект вне промзоны и общего оцепления, иногда в открытом поле. Надо было, сколько возможно, держаться за свою работу.

Уборщица начала уборку, я свои задачи на сегодня выполнил - и от нечего делать мял размягченную жирную белую глину. Она очень хорошо поддавалась пальцам и мне пришло в голову что-нибудь слепить. С детства любя животных, я слепил индийского слона и поставил его сохнуть на туп трубы печки-голландки. На завтра было воскресение - лаборатория не работала. А в понедельник высохший слон стал белый, как мел, - такая была глина.

-Ой, кто это сделал? Смотрите!.. - услышал я голоса женщин.

 

- 179 -

-Это арестант в субботу лепил, что с усиками! - Пояснила уборщица.

-Вы что-нибудь кончали? Учились на скульптора? - Спросила одна из лаборанток.

-Да нет… нигде. Просто хотел попробовать...

-А куда вы его потом денете? В лагерь отнесете? - Спросила завлабораторией.

-Да не знаю... - Я действительно об этом еще не думал. Да и зачем в лагере слон? Действительно...

-Может быть...- Она была очень деликатна, боялась как-то обидеть, - может, вы его продадите? Что вам за него?

-Да он еще не до конца высох...- и вдруг сказал, покраснев: - Булку белого хлеба!..

Сейчас думаю, зачем ей был этот глиняный, не обожженный слон? Да по всей вероятности, мог он вскоре и растрескаться, может, отпал хобот или нога, - "технология" у меня не была отработана. Может, ей просто хотелось иметь память, - теперь бы я сказал - о ГУЛАГЕ?

Но на утро я получил булку настоящего мягкого белого хлеба. Мне трудно было приступить к работе, не вонзив в него чубы, но на глазах вольняшек я старался не обнаружить своей слабости - голода. Я, глотая слюну, приступил к составлению своих огнеупорных образцов и как бы в процессе работы отмахнул от булки горбушку в три пальца толщиной. Я работал - и кусал, жевал, только сидел так, чтобы постоянно видели мою спину. Впрочем, они больше находились в других помещениях. Я работал - и жевал. Делал в еде перерыв, только работал - и снова отрезал от буханки. В ней был килорамм - настоящего белого хлеба, какого я давно даже не видел. Когда вольные ушли домой, я доел последнюю горбушку.

На следующий день я вернулся в электролизный цех, приступил к своим обязанностям, вместе со своими юными по-

 

- 180 -

мощниками. Но мысль о творчестве, не скрою, вместе с желанием улучшить свой рацион - меня не покидала ни paботе, ни в лагере. Я уже знал, что у глиноземного цеха такой глины несколько вагонов - не перелепить за весь мой срок! Свободное время в конце рабочего дня, когда уходили домой ребята, было теперь даром Судьбы! Я раздробил большой ком глины и замочил его в какой-то случайной посудине. Дня три она размокла, меня жгло нетерпение. Я тщательно вымесил глину, пальцами перебрав и раздавив все комочки, выкинув попадающиеся камни. Обточив на наждачном кругу несколько обломков ножовочного полотна, я сделав ножички разной фигурации - о скульптурных стеках я или не знал, или не помнил. "Инструмент" мой был не длиннее 7-8 сантиметров, - чтобы легче было пронести через шмон на вахте. Второй моей работой стал лев. Царь зверей стоял, широко раскрыв пасть - вероятно, ревел. Подумав, я из передней части фигуры сотворил пепельницу, над которой и стоял зверь. Несколько дней он сох, потом сушил его над электроплиткой. Он высох до звона. В промзоне не трудно было достать и краски и лак. Теперь уже не помню, какого цвета был мой первый лев. Помню, что хлеб за него был черный. Тогда это соответствовало 25 рублям. Но и не это было главное - это было свободное творчество, это была какая-никакая жизнь. Я жил. А на столе цехового энергетика появилась пепельница со львом. А через него - и у начальника электролизного цеха. С них брать плату мне, конечно, было неудобно, - но эта была реклама.

Вольным, работавшим в цехе, считавшемся вредным - рабочий день у них был шесть часов даже в войну - давали талоны на "спец-питание" в вольной столовой. Но у них иногда не было денег выкупить обед - вольные тоже многие жили впроголодь. И тогда они продавали талон. В нашей 15-ой

 

- 181 -

бригаде некоторые имели возможность "калымить" - Иван Гуськов, жестянщик, мастерил котелки и кастрюли, ведра, Додик Клейнос - электроплитки, кто-то шил тапочки, кто-то - варил железные койки с шишками на спинках, - все было дефицитом в те послевоенные годы. И мы, когда появлялась копейка, крадучись от комендантов и надзирателей, купив талон, обедали в заводской столовой. Конечно, это было не часто, а как поход в ресторан. Но случались такие праздники желудка. Там, кроме первого и второго - с мясом! - полагался еще кусочек масла и чай или суррогат кофе. Мое здоровье улучшалось на глазах, я поправлялся, как на дрожжах, в этом вредном Цехе. К тому же, а может, главное - я не махал кайлом, не швырял подборкой мокрую глину из трехметровой, четырехметровой траншеи. Так быстрее набирает вес спортсмен, оставивший спорт, - часто вес лишний, - после больших нагрузок. Но мне-то лишнего не было!

Кроме львов пользовались успехом пепельницы-русалки, я старался вылепить особенно выразительными бедра и бюст. Но львы! Мои друзья острили, что в Краснотурьинске теперь львов больше, чем в Африке! Я даже "модернизировал" свои некоторые произведения: Додик Клейнос дал мне нихромовую спираль - и я во время лепки пропустил ее в теле Льва, так, чтобы два витка спирали были обнажены в пасти Льва. А на выходе, сзади, к концу спирали прикрутил шнур; если включить в сеть - спираль в пасти накалялась докрасна - вот и зажигалка курящему. Некоторым небольшим начальникам льстила такая зажигалка. Только деньги с них получать было немного сложнее. Тем более, что цену пришлось удвоить: Додик требовал за спираль свои 25, такова была его такса.

Росла моя известность. Однажды в лагере вызвал меня начальник КВЧ (культурно-воспитательной части, старший лейтенант, кажется) Панасюк:

 

- 182 -

-Сосновский, - сказал он вальяжным тоном, - слепи-ка ты мне пару статуёв!

Это "статуёв" запомнилось мне на всю жизнь. Разумеется, делать я не стал, лишь старался не попадаться ему на глаза. Лагерное начальство считало, что зека обязано ему все делать бесплатно. - хоть сапоги шить, хоть картину писать. И если кто из начальства приносил или передавал за работу мастеру хлеба булку или что-нибудь еще, у такого начальника рождалась добрая слава. Но такие - из тысячи. Но однажды я все-таки принял заказ Панасюка. Меня снова - через надзирателя позвали в КВЧ. Приближалась годовщина Великой Октябрьской революции: - Сосновский, ты можешь вылепить герб Советского Союза, - чтоб нам нести его на демонстрации? Да большой - метра полтора-два?

Я задумался: вылепить интересно, дадут, конечно, кант: но вылепить из глины - он будет весом пуда два, - кто его понесет? Хотелось спросить: - А понесут - заключенные? -Но я воздержался.

-А нельзя сделать из чего-нибудь полегче? Ты подумай!

-Не знаю...

Я подумал, а вернее, мне подсказал кто-то из технарей - к тому времени были у меня такие друзья, жившие в отдельной маленькой секции с торца барака.

Технари мне подсказали, что существует папье-маше. Что это бумага с клейстером и по модели из глины ее можно изготовить. И будет она, когда высохнет, легкой. Точного рецепта никто не знал - но голь на выдумки хитра.

И я пошел к Панасюку.

-Ну и что для этого надо? - Спросил начальник КВЧ.

-Ну, во первых - помещение, где работать. Во-вторых - щит из теса, на котором буду лепить. Глину килограмм пятьдесят-шестьдесят. Для клейстера - хорошей муки килограмм десять.

 

- 183 -

И - газет, много-много газет! Муку - желательно хорошего сорта.

Панасюку, видимо, сильно хотелось перед кем-то выслужиться. Буквально через три дня все было завезено. И тут озарило меня: а не преступно ли переводить на папье-маше, даже на герб СССР - крупчатку? А если чем-то муку заменить? Состоялась консультация, и пошло в ход жидкое стекло, его добыть в промзоне - не такая уж задача.

Я вылепил, сам себе удивляясь, на деревянном щите из глины герб и когда он немного подсох - Панасюк торопил меня ужасно! - приступил к обклейке его полосками из газет. Из муки же получались прекрасные оладьи, не один вечер их жарили. Герб был кое-как сляпан - еще сырым его разрисовал художник и торжественно унесли. Демонстрации я, конечно, не видел. Думаю, герб должен был развалиться. Но опыт этот мне пригодился через сорок лет, когда я работал бутафором в драмтеатре. Как и лепка. Но тут я технологию изучил. А на клейстер пошли мучные сметки.

 

"- Володя, ты в электролизном всех знаешь, - раздобудь-ка пару листов алюминия, - предложил мне Иван Гуськов жестянщик, - я кастрюль понаделаю, - нам и хлеба и картошки натащут! Я уже месяц на одной пайке..." Иван Гуськов, по кличке Бобик (он потрясающе подражал лаю собак, больших и маленьких), шагал рядом в колонне. В электролизном цеху листовым алюминием обшивали анод электролизных ванн, их ремонтировали то одну, то другую, - я попросил одного ремонтника - он разрешил взять. Видимо строгого учета материалов не было. Все рабочие к нам, зека, относились хорошо. Свернув листы трубкой, я завернул их в бумагу от цементных мешков и вылез через вентиляционное окно, по неопытности не проверив безопасность "отхода". А как раз в мою сторону шел человек в зеленой телогрейке и такой же фураж-

 

- 184 -

ке. Я разминулся с ним, но он повернулся и пошел за мной. Я подошел к зданию с табличкой: "АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ОТДЕЛ", с деловым видом прошел коридору и подергал ручку двери бухгалтерии, зная, что сейчас обед, а с другой стороны понимая, что уловки бесполезны - погорел! Я повернул обратно, но мужчина встал на моем пути и спросил, что у вас в бумаге?

-Если я скажу, что трамвай - вы не поверите? – отвечаю я.

-Разверните! А теперь пойдем в комендатуру!

Шагая рядом я спросил:

-Вы хоть скажите, кто меня арестовал? - Я думал, это какой-нибудь опер.

-Я заведующий техническим складом... Он назвал фамилию.

-Так что, вы с милицией сотрудничаете?

-У меня сейчас кампания такая... Обворовали склад, в том числе - шестьдесят листов вот такого алюминия.

-Так у меня - только два!

-Там выясним!

Так я погорел. Прощай промзона с ее богатыми возможностями. Мне "светила" только отдельная точка – земляные работы или прокладка путей где-нибудь на отшибе или еще что-нибудь столь же "престижное". А для начала - трое суток с выводом на работу - трое суток кандея (карцера). Все это в моей жизни было уже не ново. Тут и выручил меня мой друг-приятель Роман Клоков, любитель поэзии. Он был бригадиром на шлакобетонном заводе и уговорил нарядчика перевести меняв его бригаду. Завод этот был вне промзоны. Там было два цеха - бетонных изделий - плиты, балки, перекрытия, перемычки и цех шлакоблочных кирпичей, где и работала бригада Клокова, типично "мужицкая", Роману было не более двадцати четырех лет. Сидел он по 58-й потому, что отец его во время оккупации был бургомистром какого-то

 

- 185 -

городка. А еще он сам напечатал во время оккупации какие-то стишки в газете - "сотрудничество с немцами"! Изменник Родине! Было ему тогда лет семнадцать. Родители его сумели смыться в Англию, а он почему-то остался. Через много лет узнал он о том, что они долго жили в Лондоне - там и похоронены.

Работа в шлакоблочном была не сложной - вышедшие из-под пресса шлакоблочные кирпичи расставляли на специальные вагонетки и заталкивали в пропарочные камеры: после термической обработки вагонетки выкатывались с другой стороны длинной, как коридор, камеры, они остывали и отправлялись на стройку. В зимнее время работа здесь избавила от мороза - одного из главных врагов зека, тут всегда было где погреться, больше половины работ было в тепле. Но была еще весна.

В работе возникали паузы - то на прессе не заготовили кирпича-сырца, то все камеры были загружены. Впрочем, теперь уже я не очень четко помню технологию, столько времени прошло, а работал я там недолго.

Однажды заглянул в цех бетонных изделий и увидел там молодую симпатичную женщину, конечно, "вольную" - женщин зека на заводе не было. Кто-то мне тут же пояснил, что это лаборантка, немка, зовут Женей. В эту короткую благополучную пору своего срока женщинами весьма интересовался. В промзоне для этого условия были - а мне ведь всего 29 лет, из которых восемь находился в лагере!

Я заговорил - меня не отвергли. Мы познакомились, я стал при каждой возможности бывать в "бетонном" цехе. Женя мне все больше нравилась, и я видел, что становлюсь ей не безразличен. Единственное, что меня огорчало - не то, что она замужем, а то, что муж ее тоже работал на заводе - мастером в арматурном дворе. Я узнал, что она работала переводчицей в воинской части, с которой доехала до Германии,

 

- 186 -

и вдруг ее, как немку демобилизовали и отправили на Урал, где на спецпоселении были ее мать и другие родственники. Такие изменения в жизни она восприняла как трагедию, наступила депрессия. И тут один из немцев – спецпоселенцев или трудармейцев делает ей предложение. Ей он был безразличен, но не отступал. А мать встала на его сторону:

-Кого ты ждешь, кому ты теперь нужна? Думаешь, какой русский тебя возьмет? Да мы для них - "фрицы", "фашисты"! А это наш человек!

Действительно, как и в войну, у многих к немецкому народу было такое отношение, их отождествляли с гитлеровской Германией, ненависть к которой была естественна тогда. Так, уступив матери, она стала женой нелюбимого человека.

Но такой прямой исповеди ее не было, я старался меньше задевать эту тему, все это узналось как-то "между строк" и постепенно. Однажды бригадир Роман передал мне ее записку: она писала, что муж стал подозревать и поставил работающих у него учеников - фэзэушников за ней следить: чтобы я не приходил. Когда будет можно, она сама придет в шлакоблочный цех. Я загоревал и обсуждал с Ромой ситуацию. Препятствие, а тем более такая записка только подстегнули меня, да и в самом деле она стала мне близка. Около нас крутился один из бригадников, Мишка Погосян. Он сказал:

-Володя-брат, не беспокойся! Пыши ей письма, - я передам никто не заметит!

Я нашел какой-то бланк наряда, написал Жене, как и где незаметней пройти в шлакоблочный цех. В обед я не пошел с ребятами в столовую, караулил ее. Смотрю, идет она совсем не с той стороны, куда я писал. Я "перехватил" ее, мы зашли в пустую камеру, имевшую два выхода. Она торопливо рассказала, что мою записку передали ее мужу, но она все равно пришла. Пробыла недолго, повторила о подозрениях мужа и слежке за ней в цехе. Здесь мы впервые поцеловались. Дого-

 

- 187 -

ворились, на всякий случай, писать мне ей до востребования.

-Ну, я побежала! - Чмокнула меня в щеку. Она бегала обедать домой, я выждал некоторое время и вышел на заводской двор с другой стороны, недалеко от вахты. Там на скамеечке сидел начальник конвоя и вахтер.

-Эй, иди-ка сюда! Кого ты там трахнул? - Крикнул мне, смеясь, начальник конвоя. Сказал он, конечно, более народными словами.

-Никого... Вы с чего взяли?

-Да брось ты! Ну, муж за вахтой и дал ей! Так ее откалашматил - прямо на улице! - им было весело. Да, Погосян отдал мою записку ее мужу. Тот не осмелился "качать права" на территории завода, где работают зека, да, вероятно, и обо мне собрал сведения: дождался на улице и избил! Я кипел негодованием, пошел в цех и первым мне встретился Погосян. Избить его - иного я не желал, я вложил в удар всю свою ненависть к предательству, ненависть за позор Жени. Но больше бить не пришлось, он рухнул, отключился. Это был первый мой нокаут. В цех входила бригада, несколько человек кинулись ко мне:

- Ты что, сволочь дерешься!?

-У нас в бригаде за своих...- и еще что-то, кто-то уже схватил лопату, тут подскочил Роман: в чем дело? Я рассказал вкратце.

-Вот мерзавец!

Бригадники пошли на рабочие места. Погосян кое-как поднялся. Я клокотал, не мог успокоится и в лагере. Под вечер ко мне зашел пожилой надзиратель, - спокойный, не вредный сержант:

-Слушай, Чарли, твои дела хреновы! Этот армяшка сходил в санчасть, взял справку, - перелом челюсти и два зуба

 

- 188 -

 

выбиты, коренных... И теперь крутится у штаба - ждет очерери, чтобы пожаловаться! Намотают тебе!..

Я поблагодарил надзирателя - вот оказывается, и среди них не все - псы! А намотать еще довесок к сроку - это запросто! Телесные повреждения - это еще одна статья к моему букету, а она мне, еще один "довесок" к сроку - абсолютно ни к чему! Ведь мне же в этом же Богословлаге шесть лет начал один за другим два довеска прилепили. Из-за них я в 1947 году не вышел по амнистии на Волю, да год пробыл на штрафняке.

К счастью моему оперуполномоченный был в командировке в Свердловске. Я кинулся к знакомым, работавшим и штабе - там в каждом отделе, офицеры лишь начальники, а нормировщиками, плановиками, бухгалтерами и прочими все заключенные. Я спрашивал, не намечается ли куда этап? Как мне попасть на этот этап?

-Этап, между прочим, - завтра, но идет вся "отрицаловка" - урки, законники, бандиты, убийцы - все от кого начальник избавится спешит! Ты что - сам в петлю лезешь?! Это в какой-нибудь режимный лагерь. Там ни промзоны не будет, ни...

-Плевать, - говорю, ребята, мне от срока уйти надо! Оперы любят намотать, когда у человека срок к концу! Мне же три года осталось!

Шел пятидесятый год, - три-четыре года уже казались мне в этот момент пустяком! Да и вряд ли, думал, вернется то, что пришлось пережить в первые годы... Ребята постарались. Утром в барак зашел нарядчик колонны:

- Сосновский ! На развод не выходи - на этап собирайся!

Все ахнули - я еще жил в старой бригаде, где было много приятелей: -Как! Почему?

Пошел к Борису Ямпольскому, посидели с ним на штабеле досок около санчасти, поболтали, обнялись на прощанье... Кто бы мог подумать, что я найду его через тридцать три года,

 

- 189 -

еще через несколько лет Борис будет встречать меня на вокзалe в Ленинграде!

Я попал в г. Серов, километров полтараста от Краснотурьиска, там был отдельный лагпункт. Строили жилой полок для строителей электростанции. Сразу же написал Жене "До востребования", вскоре дождался ответа, наладилась переписка. Письма были чистые, полные надежд... Еще в Краснотурьинске она подарила фотокарточку, которую я долго хранил.

Так расстался я и с Романом Клоковым, последнее время мы были с ним особенно близки, много говорили о стихах. Рома - по незнанию - не признавал, отрицал поэзию Маяковского. Тогда я однажды, не называя автора, прочел ему "лирично" малоизвестное стихотворение "Лиличка. Вместо письма". Он пришел в восторг, стал требовать имя автора: чье это?

- Да Маяковский, Рома, Маяковский! Просто его надо уметь прочитать!

Я обрушил на него "Облако в штанах", "Флейту - позвоночник" - я помнил большие куски этих поэм. Ромка был покорен...

И вот он ушел с бригадой на развод, он передаст мой привет Жене, а я - на этап...

Роман нашел меня в 1988 году. Жил он в Феодосии на пенсии, до которой работал строителем, причем начал, освободившись - в г. Серове, откуда я тоже ушел на этап, прорабом, начальником участка. Строил электростанции в десятке областей Союза. У него была любящая жена Нина, сын, две дочери и полдюжины внуков. На пенсии он занялся живописью, которой увлекался с юности. В Крыму писал картины - портрет Высоцкого, иконы, пейзажи. Раз или два в году вез свои работы в Москву, где жила одна из его дочерей

 

- 190 -

и продавал их на Старом Арбате (в Крыму ему не разрешали).

Наладилась переписка, даже посылочку он мне прислал: абрикосовое варенье с собственного сада, вяленых азовских бычков собственного улова и картину на дереве – Иисуса Христа. Все звал меня в гости - но в декабре 1990 скончался от инфаркта... Его "Спаситель" висит у меня на стене и сейчас.

На 2-ом ОЛП, кроме агитбригады "ДЖАЗА" - организовали еще "культбригаду" - самодеятельность. Отдохнув от земляных работ, откликнулся и я, стал заглядывать на репетиции, - хотелось какой-нибудь отдушины. Начал с чтения Зощенко - знакомыми с детства "Аристократка", "Монтер". "Баня". Принимали хорошо - Зощенко никто не читал. Зек вообще благодарные слушатели и зрители. И тут я вспомнил, что с ранней юности подражал походке Чарли Чаплина, его танцу в фильме "Новые времена". Изготовили котелок, трость - я научился ею манипулировать. Один сапожник присобачил к старым ботинкам длинные изогнутые носки. Сделал "манишку" и галстук-бабочку. Только усы были у меня не чаплинские - скорее "чапаевские". Мне хлопали, стал я известен под кличкой Чарли. Еще - попалась старая, облезлая - откуда взялась? - шкурка белки. Я обыгрывал ее, будто держу и глажу, а она вырывается, выпрыгивает, все это с соответствующей мимикой. Ребята хохотали - это в лагере весьма полезно. (Через 40 лет Грант Цверава - и танец мой, и белку, и другие мои репризы помнил).

В это время на ОЛП появился почти легендарный геркулес - эстонец Пауль Паюмаа, бывший вторая перчатка Эстонии в тяжелом весе. Парень был - потрясающего телосложения, богатырь. Мы хорошо с ним сошлись, и я предложил ему стать моим нижним партнером в силовой акробатике. Пауль

 

- 191 -

через кувырок ложился на спину, а я на его вытянутых руках делал разные стойки и движения в стойке - не бог знает что. Выходили мы в трусах, фигура Пауля - потрясающая, атлетическая мускулатура. О нем, его истории надо бы написать отдельно, - может, еще и напишу.

Потом к нам присоединился Миша, - он весил меньше меня и стал верхним, а я средним, я легко держал его, а Пауль меня. Видимо, к этому времени я порядочно отдохнул, в какой-то степени восстановил форму. Но в общем, сил порой не хватало. Но разве таким был я зимой 42-43 года, когда меня ветром шатало! Когда, как доходягу, отправили с лесного лагпункта в филиал Центральной больницы! Тогда весил я 47 килограммов, а многие - и того меньше... Или - после года на штрафняке...

Появился еще один любитель акробатики, - а так как сценa была тесная, он заменил меня, а я участвовал, как "коверный", в костюме Чарли, но тоже с акробатическими трюками. Надо сказать, что из нас к этому времени никто на общих работах не работал. Паюмая его земляки - эстонцы, как-то устроили поваром в столовую в промзоне - где он должен был к обеду сварить баланду, помыть котел - и свободен. Впрочем, для котла был у него кочегар. Я заметил - среди эстонцев мой партнер был вроде национального героя. Словом, ничего особенно сложного акробаты не показывали. Под конец выступления Пауль выносил нас всех троих, вызывая восторг публики. Я вдохновился и сочинил несколько скетчей - "чаплиниаду": "Чарли в парикмахерской", "Чарли - боксер", что-то еще. В "боксе" моим партнером был Паюмае, контраст был очень эффектен, особенно в трусах. Я летел от его "ударов" через всю сцену, делал кульбиты, убегая - проскакивал у него между ног и т.д. Там был некий сюжет. Я не рассказываю его содержание, - публика ходила на этот БОКС по 2-3 раза.

 

- 192 -

В этот же период этапом из Лобвы - тоже лагерь на Урале - прибыл молодой парень, Петя. Он прилично пел, имел обаятельную внешность. К тому же был мой земляк. Правда, он ходил на общие работы, дьявольски уставал — до ареста он был студент IIкурса, из интеллигентной семьи. Я уговорил его походить на самодеятельность: будешь на виду, заведешь знакомства - глядишь, подберут работенку полегче! Это был вопрос жизни: весь срок выдержать на общих работах не рассчитывали. Не зря говорили: "день кантовки - год жизни!" Петя стал участником нашей культбригады.

А агитбригада относилась к нашей, да и вообще к любой самодеятельности - пренебрежительно, если не сказать сильнее, и не смотря на мои очень приятельские отношения со многими артистами, на наши концерты никогда не ходили. Не удостаивали!

Но популярность наша росла, слухи доходили и до агитбригады -однажды мне за кулисами сказали, что в зале – чуть ли вся агитбригада. И потом нам - мне и Петьке, предложили, если есть на то наше согласие, - похлопотать перед Культвоспитательным отделом (то есть, в облуправлении лагерей) о нашем переводе в агитбригаду: для осужденных по 58-й необходимо было такое разрешение!

Они жили в отдельной секции, вместо нар были койки, постельное белье; когда все зека втыкали на работе, - они репетировали, готовили программы. И ездили с концертами не только по лагпунктам, но и по вольным клубам и домам культуры. Конечно, Петька с радостью согласился, это освобождало его от тяжелого, изнуряющего труда, от кайла и лопаты, лома и тачки. Я же засомневался. Я не считал себя талантом сцены, - ну, получился Чарли, но ведь не буду же и Чарли все время! А что потом? Ведь стыдно будет возвращаться в бригаду "артистом погорелого театра"! Кроме того, я был в этот период на такой хорошей работе, - в электролит-

 

- 193 -

ном цехе, о какой в лагере можно только мечтать! А от добра добра не ищут! Петю перевели - он спал на койке на чистой простыне, получше питался и с успехом пел на концертах лирические песенки. Иногда агитбригада ставила драматические вещи. А так как актеров было - раз-два и обчелся, привлекали любых участников, кто подходил "по фактуре" вокалистов, и скрипача, и барабанщика. И вот ставили "Русский вопрос" К. Симонова - дали роль и Пете. И он неожиданно сыграл так, что о его игре заговорили, как о большой удаче. И тогда он сказал мне, что решил стать артистом. Я почему-то увидел в этом хвастовство, высмеял его, он обиделся, мы крепко рассорились. А вскоре я ушел на этап.

Сегодня он - народный артист, широко известный и популярный - Петр Вельяминов.

Очень вдохновляло нас, что иногда нашу культ-бригаду водили и на женские ОЛП. Нас там всегда ждали, - женщины отсутствие мужчин переживают еще острее. И как нас там не караулили и не пасли надзиратели - между номерами в антрактах, которые умышленно затягивались - успевалось много. И кратковременные интрижки, и завязывались лагерные романы, которые могли иметь продолжение и в промзоне - туда женские бригады тоже ходили. Это был важный стимул занятий в культбригаде. Но были и серьезные связи, которые продолжались после освобождения, когда тот, кто выходил на волю раньше - ждал своего лагерного друга. Так было с Сережей Новиковым, который, освободившись, женился на лагерной подруге. Что кончилось его попыткой застрелить ее и себя. Она осталась жива.

Этот период моего лагерного срока я долгие годы не хотел описывать в моих "ЗАПИСКАХ" - чтобы будущий читатель не сказал: "А не так уж тяжело было им сидеть в лагерях! Пели, танцевали, пьески играли!" Нет! Сотни тысяч, миллионы зека работали в тысячах лагпунктов на тяжелейшей ра-

 

- 194 -

боте в самых мучительных условиях, вечно голодные, когда питание не компенсировало затраченной энергии, полуодетые в любую непогоду, лишенные медицинской помощи и нечеловеческих условиях. Когда работая целый день, например, под дождем - не имея смены одежды, ложился спать в том, в чем был - мокром - на работе... Нечеловеческие условия, длительность - при скудном питании - рабочего дня, невыполнимые нормы выработки, издевательства, нечеловеческое отношение - и вечный голод. И сознание большинства, что страдают безвинно, несправедливо... От Карелии до Чукотки - безымянные тлеют кости тех, кто строили, добывали, возводили - города и электростанции, заводы и магистрали, лес и золото, комбинаты и аэродромы, каналы и плотины. Миллионы зека создавали экономическую и оборонную мощь державы. Каждый выживал как мог, и хоть я не ел чужую пайку - чувство какой-то вины лежало на моей душе, когда мне было легче, - а другие продолжали надрываться на общих работах.

И на концерты наши ходили не все, а лишь какая-то часть, а многие предпочитали отлежаться на нарах, чтобы отдохнули перетружденные мышцы. Оттого и умещался зритель в клубе - столовой, хотя на лагпункте было несколько тысяч зека.

Однажды нам объявили, в воскресенье, что идем с концертом "к женщинам". Быстро прихватили несложный реквизит, музыкальные инструменты и собрались перед вахтой. Однако, кого-то одного не оказалось, то ли Мишки, то ли Петьки, в программе игравшего роль.

-Может, он в кино? В клубе сегодня кино крутят!.. - Предположил кто-то.

-Я сбегаю! - Не надеясь на расторопность других, вызвался я. В клуб прошел через сцену; шел фильм, надо было дождаться, когда механик станет менять часть, - на минуту заж-

 

- 195 -

гут свет - тогда я крикну. Намного оглядевшись в полумраке, на сцене, я увидел недалеко сбродный стул, - сидели и на сцене. Пригнувшись, пробрался и сел. Вскоре, действительно кончилась часть, зажегся свет, механик менял бобины. А в зале поднялся смех, перешедший в хохот. И все смотрели на сцену - на меня, оглянулся: оказывается, пустой стул, на который я уселся, пустой потому, что стоял он между начальником ОЛП Паленым и оперуполномоченным, рядом с которыми зека, конечно, не сидели. А так как мое амплуа было - вызывать смех, все решили, что это моя очередная хохма: Чарли! На счастье, свет вырубили, пошел фильм и я чуть не на четвереньках ретировался, а в зале все еще хохотали. А разве плохо, когда люди - при самых невеселых обстоятельствах - хохочут?

Но вскоре я погорел - и в промзону мне путь был закрыт. Да и из пятнадцатой бригады специалистов меня отчислили. Тут руку помощи протянул мне мой молодой друг-приятель Poмa Клоков, бригадир, взявший меня в свою бригаду (они работали на шлакоблочном заводе).

 

Января 2001 г.

 

- 196 -

Штрихи к картине

 

ПАЛКИН И ПРОФЕССОР

Пришел этап. Прибывшие подходили к столам, расе пиленным у вахты - их распределяли по специальности по бригадам.

Начальник ОЛПа Палкин, который уже пообедал, включился в эту процедуру. Согнав одного из нарядчиков, сел за стол:

-Следующий!

К столу подходит небольшого роста пожилой зека в очках, называет фамилию, имя, отчество, статью... По лагерным нашим понятиям - старик.

-Специальность? - Спрашивает Палкин.

-Я - профессор психологии - тихо отвечает зека.

Начальник некоторое время обдумывает ответ, наконец: спрашивает:

-Швейную машинку починить - можешь? Зингер?..

Достала, видно его жена с этой машинкой! Теперь оторопел зека:

-Простите, вы, наверное, не так поняли... Я профессор психологии...

-Так швейную машинку... - И услышав ответ отрицательный:

-Тоже мне профессор... Кислых щей!..

Профессор спрашивал меня потом, недоумевая:

- Он что - издевался?

-Нет, почему же! - Пояснял я, - просто в его понятиях машинку может отремонтировать хороший слесарь; инженер - тем более. А профессор - это же высшая квалификация!

Профессор остался в обиженном недоумении. Он только начинал свой образовательный цикл.

 

- 197 -

УРКА И МЕФИСТОФЕЛЬ

Крадусь по промзоне* прикрыв тряпкой новую работу - вылепил из глины Мефистофеля, навстречу урка, "законник"**:

-Что там у тебя? - Интерес вполне понятный: что спёр?

Показываю.

-Это кто?

-Мефистофель...

-Жид?

-Ну, даешь! Князь тьмы, - говорю.

-А, буржуй, ... его мать. - Отстал, слава Богу. А мог бы и забрать...

ЕЩЕ В ПРОМЗОНЕ

Завстоловой Ахмедов, казах, был широкоскул, рябой, с жирной, какой-то сальной мордой, противный. Не легко было Нинке уступить его домогательствам, но голод - не тетка, на пайке шестьсот граммов да жидкой баланде Нинка котлован копала, доходила...

Завстоловой обещал пятьдесят рублей, о них она и думала, отрабатывая.

И схватив полусотку, помчалась в вольный буфет, предвкушая пир; еще и бригадиршу можно угостить, - глядишь поставить на работу полегче...

Но здоровенная буфетчица оттаскала Нинку за волосы и подбила ей глаз: полусотка была дореформенная.

Бригадирша назвала Нинку раззявой и велела катать тачку. Над Нинкой смеялись. Ахмедова материли.

 


* Промзона - рабочая зона, где расположены предприятия и строительные объекты.

** «Законник» - «вор в законе»