- 238 -

XVI. АМУРСКИЕ ВОЛНЫ

 

Новый 1953-й год я встречал в амурской тайге, восточнее Комсомольска. В ту новогоднюю ночь мы долго не спали с одним товарищем и в полночь, накинув телогрейки, вышли на крыльцо. Ночь была ясная, звездная. Мой приятель стал называть мне и показывать то одно созвездие, то другое – он когда-то увлекался астрономией. Но я вернулся на Землю: ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ! - С зачетами* - я в этом году должен освободиться!

-Ну, вряд ли... А даже и выпустят - что тебя ждет? Те же лопата и тачка? Радуешься ты...

-Ерунда! - перебил я приятеля, - Мне тридцать третий год! И я ВЫЖИЛ! Я здоров и весел даже здесь, в лагере, на краю света! Да и во всяком случае, страшнее того, что было - уже будет! А ЕМУ - Чингиз-хану - восьмой десяток! Что он - вечен, что ли?

Да. Кончался одиннадцатый год моего срока.

Через некоторое время я снова, в который уж раз, угодил на этап. Нас построили "с вещами", посадили в грузовик - шеренгами, плотно, лицом назад, прямо на мерзлый пол. У кабины, лицом к нам - три конвоира с автоматами, четвертый в кабине. В отдельной машине еще подразделение солдат. Прочитана молитва: "В пути следования..., оружие без предупреждения..."

Ехали много часов, замерзли, окоченели в наших лохмотьях - до кишок. То по льду Амура, то среди сопок по замерзшим болотам - марям**, где только зимой и проехать - а летом путь только пеший - ни на машине, ни на коне не проехать. Сколько мы ехали - двести километров, триста? Дума одна - скорее доехать, да отогреться бы в бараке, да баланды бы горячей, кишки отогреть...

 


* Зачеты: на некоторых особо важных стройках заключенным, перевыполняющим производственные нормы на 120-130 % день засчитывался за два, за три дня срока

** Мари - болота на вечной мерзлоте

- 239 -

Наконец прибыли. По команде спрыгиваем на подгибающиеся от долгого сидения ноги, разминаемся, руками машем, пытаясь согреться - нарушить строй конвой не разрешает - надо вновь пересчитать! Но напрасны были наши надежды на теплый барак - здесь не было даже привычного глазу четырехметрового забора. Лишь столбы с натянутой во много рядов колючей проволокой, внутри две палатки, где живут те бесконвойники, что ставили столбы и натягивали проволоку. Да снаружи ограды - два барака для охраны. Нам указали место для палаток, выдали инструмент, материалы: торопитесь до темноты управиться, если не хотите на снегу ночевать! Делать нечего, греемся ломом и лопатой. Поставили большие палатки, сбили двухъярусные сплошные нары, завтра сделаем стол, скамейки...

Посреди палатки сделанная из большой железной бочки печь с коленчатой трубой; как только вынесли трубу наружу, кинулись собирать сучья, смолистые щепки, пока не забрали и инструмент, несмотря на страшную валящую с ног усталость - пилили, кололи. Тоже и вокруг - палаток два ряда, улица; вон уже потянулись дымки, радуя арестантский глаз, хоть еще не грея. Подвезли черные матрасовки, серые наволочки - набиваем их стружкой, холодной, со снегом, размещаем их на нарах. В палатках полно дыма - холодные трубы тянут плохо. Подвезли и одеяла - до что толку, в палатку от дыма не войти, дым ест глаза, першит в горле, вызывает кашель, слезы. Пережидаем, замотавшись в одеяла...

-Ну, ночевать нам нынче на морозе!

-Дуба дадим!

-Начальство, так их перерастак!!

Понемногу дым вытянуло, мы жмемся вокруг печки. Мороз к ночи крепчает, пробирается под телогрейку, к потной еще спине. Так на холоде и баланду ели - кто на пеньке, кто где. Слава Богу, горячая.

 

- 240 -

Но лишь заполночь раскаленная докрасна печка чуть-чуть нагрела воздух и сморенные холодом и усталостью, мы заснули. Ночью вновь просыпались от холода, вновь шуровали печь. Так осваивали мы новый лагпункт. Через день нас уже вывели на трассу. Оказывается, мы прокладываем магистраль от Комсомольска-на-Амуре до Татарского пролива, а там будут строить тоннель под пролив, который соединит Сахалин с материком железной дорогой...

-Вот это - даа...

-Важное дело!..

И вот среди тайги мы срезаем склоны одних сопок, делаем подсыпку между другими, планируем. Наша техника - лопата, лом, кайло да подруга - тачка... На некоторых участках, говорят, есть небольшие экскаваторы, но мерзлый грунт они все равно не возьмут. Да и не везде они могут пробрать и как и бульдозеры. Да и мало их. И гоняю я по трапу свою тачку, долблю мерзлый и скальный грунт... Да будь здесь хоти сотни экскаваторов, - мое останется при мне: лопата, тачка, кайло. Пошлют туда, где экскаватора нет!

В лагере, между тем, началось строительство самых необходимых строений: бани и кандея. Ибо какая же командировка без кандея! Впрочем, кухню какую-никакую - сколотили, там шурует повар - Гриша - грузин. Даже "штаб" и контора, где сидят бухгалтер и экономист - жены нач. лагеря и нач. стройучастка - палатки. Впрочем, начальство с первого же дня жило в теплых бараках: для того задолго до нас сюда привезли бесконвойную бригаду строителей.

Вот уже и февраль к концу: днем уже заметно пригревает, но по ночам мороз и сорок, и за сорок. Поэтому, как ни умотаешься с лопатой и тачкой, а каждый тащит с работы какие-нибудь дровишки: могут в зону привезти сырые: либо дневальный прошляпит, не приготовит. Доходим до лагеря, конвой счетом сдает побригадно дежурному. И вдруг второй вах-

 

- 241 -

тер начинает отбирать наши вязанки дров, которые мы, несмотря на усталость тащили несколько километров!

-Почему?!

-Пропустили же две бригады?!

-Что нам - замерзать!!?

Оказывается, отбирают лишь часть - топить вахту. Им лень самим дров поколоть - попилить - зачем, когда есть серая скотинка - зека. Закон- тайга! На этот раз попала наша бригада, наши дрова. Шибко обидно, горько за свое бесправие... Тащили - тащили с самой трассы, да при такой усталости...

К счастью, дневальный на этот раз не оплошал, дров разжился, печь шурует с обеда - к ней не подойдешь.

-Дневальный - молоток!

-Ташкент, братцы!!

Разуться, раздеться, растянуться в тепле на нарах, чтоб до подъема никто не тревожил - это почти счастье!

Вот и бригадир с помощниками, тащат в ведрах баланду, в ящике - вечерние пайки, что-то в кастрюле.

ЧТО ТАМ?

-Селедка, братцы! Тихоокеанская, по пол селедки на рыло!

-Вот это - даа!

Кто-то уже тащит к печке котелок с водой - попить после ужина кипяточку.

-Завтра, братцы, сахар дадут! За первую декаду! - объявляет бригадир. Это уже праздник.

-Эй, с кем на сахарок? В очко? - Щелкает самодельной колодой Санька-Вилка. Желающие находятся - не из пятьдесят восьмой, конечно. Здесь все вместе. Вскоре Вилка - кредитор пяти-шести неудачников, которым уже не попить чая - до следующей выдачи. В эту ночь спали, наконец, в одном белье, вокруг печки парили и воняли сушащиеся портянки. Однако, печка и остывала быстро, и еще до полуночи холод лез под одеяла и наброшенный сверху бушлат - палатка не барак!"

 

- 242 -

-Дневальный! Гад ползучий, сука, падла, твой рот...! Спишь, паскуда! Шуруй, гад, печку! А то завтра же на трассу покакаешь! Ишь, спит, гад, как на курорте!..

Снова гремят дрова о стенки печки - но мы уже научены - натягиваем ватные штаны, телогрейки - и плотней жмемся друг к другу.

Однажды ночью нас будят крики, шум - выскочив, видим, как тушат загоревшийся верх соседней палатки. Стараясь угодить бригаде, дневальный шурует так, что от раскаленной трубы загорелся брезент. Погорельцы досыпали ночь по соседним палаткам. А наутро вышла инструкция: на крыши палаток набросать лапника - веток хвойных. Но все равно пожары случались часто.

При сильных морозах - от минус сорок - на работу не выводили; дни "актировали". Градусник был прибит на лиственнице около вахты. Когда сильно жал мороз, посылали кого-нибудь посмотреть: авось за сорок и останемся в зоне.

-Пятьдесят два! - Объявил посланный.

-Врешь!! - крикнул кто-то с восторгом. Говорят, день кантовки - год жизни.

-Пятьдесят два - век свободы не видать!..

Настроение поднялось... но появляется надзиратель: Бригада Бакунина - готовьтесь на развод!

-Так мороз же, гражданин начальник! За пятьдесят!

-Приказ! Одна бригада...

Одеваемся, запоясываемся, поверх телогреек - перешитые из старых шинелей бушлаты. И самодельные руковицы - утепленные, обшитые верхонки... Что за причина, что даже конвой не пожалели в такой мороз?

Оказалось, на одном участке взорвали грунт - откос сопки и если его не погрузить срочно - грунт смерзнется и экскаватор его не возьмет. Придется снова бурить и снова взрывать - расходы!

 

- 243 -

-А если мы смерзнемся? В наших кафтанах?

-Спишут! Первые, что ли?

И вот мы на трассе, замерзнув еще на полпути. Пританцовываем вокруг большого костра. Конвой на этот раз не возражает, им тоже разожгли костры, в тайге сушняку хватает. Но мороз все равно пробирается под одежду, - до сухой нашей кожи, до костей.

Подъезжает самосвал, задирает кузов - а грунт уже схватился - лезем кирками отбиваем, спускаем, другие раскидывают, планировку делают, ровняют - скорее, скорее, чтобы вновь побежать к костру... до следующего самосвала.

Часов в 12 привезли баланду - расхватываем миски, получаем свой черпак - и пьем через край, не вынимая ложек, - стараемся хоть чуть согреться горячим. А разница температур - воздуха и баланды - наверное, тогда потрескалась у меня эмаль на зубах, что потом они - зубы - крошились и крошились... Пока не остались одни корни. Впрочем, начальство тогда рабочий день сократило - в зону пришли засветло и сразу бегом к печке. Но это было еще в январе.

А кого только не было на командировке! Большинство сидело с войны, с большими сроками, - вплоть до "четвертака". У кого десятка - "червонец" - вроде малосрочника. Четвертак был и у Шмаги - Коли Кривошеева, украинца с Донбасса. Путь его на Дальний Восток был дальним - через пол-Европы. В сорок первом году их ФЗО не успели эвакуировать - и немцы, загнав в телячьи вагоны, повезли их в Германию, на работы. Колька сбегал, попадался, прошел полдюжины концлагерей, - подыхал от голода, истощения, поноса, снова убегал и снова ловили. В конце концов, как и многих, его спас Приход наших войск. Он прижился в одной части, где его жалели и откармливали, - был он худ, как скелет, но подрос, - стал бойцом Красной армии. Но в армии же вместе с группой однополчан, попал под военный трибунал. По его

 

- 244 -

словам, его товарищей обвиняли в мародерстве - на них показала женщина, до того принимавшая их и снабжавшая спиртным. Дважды военный трибунал прекращал дело - и дважды военный прокурор обжаловал это решение. Коля проходил сначала, как свидетель. И тут один из товарищей, по словам Коли, разрядил в прокурора трофейный пистолет! Тут уж им влепили по 25, в том числе - и Николаю... Так рассказывал Шмага. Во вранье я его не замечал. За веселый нрав, за постоянные шутки и остроумные выходки, за смешливые рассказы то Остапа Вишни, то неизвестных авторов, - и прозвали его ШМАГОЙ. И кличка ему здорово шла.

Вот сидит он на пеньке метрах в двадцати от палаток и скручивает цигарку. Из штабной палатки выходит сержант - надзиратель.

-Гражданин начальник! - окликает его Шмага. Надзиратель делает стойку, как охотничья собака, насторожился. Видит, Шмага таинственно подмигивает и манит пальцем. Сержант почти бегом к Кольке, он уверен, что дневальный сейчас сообщит ему какую-то тайну. Может, кого-то заложи, - им мерещатся тайны, - или в карты играют, или еще что. Сержанту очень хочется отличиться, на курносом лице его вопрос: - НУ?..

-Гражданин начальник, дайте, пожалуйста, огоньку! - С благожелательной улыбочкой Шмага показывает цигарку. "Начальник" на миг задохнулся от такой наглости, потом разражается семиэтажным матом, - но съездить по уху один на один не решается: у Кольки плечи штангиста и круглая крупная башка репинского запорожца. А еще у него за палаткой самодельная штанга - из двух лиственничных кругляшей, надетых на лом. Дневальный не трудится на трассе - сильно силы не расходует. Сержант чиркает спичкой, та на грех ломается, чиркает вторую, от третьей Колька прикуривает и говорит "Спасибо". Сержант чертыхается и оглянувшись, убе-

 

- 245 -

гает. Подобные выходки Шмаги всегда вызывали восторг товарищей. И когда мы решили готовить концерт самодеятельности, Шмага был гвоздем программы. Начальство разрешило, даже прислали откуда-то взявшиеся два стареньких баяна и гитару. Баня уже была подведена под крышу - в ней и репетировали. Поскольку на участке спилено было много деревьев - прямо на пеньках соорудили сцену. В первом ряду садилось начальство: куда им деваться в тайге от скуки? В уважение к его талантам и поставили Шмагу дневальным штабной палатки, где стоял стол-козлы, несколько скамеек да печка, которую он исправно топил и варил в ней чифир - когда удавалось добыть пачку чая. Вот приходит надзиратель и спрашивает Шмагу от имени оперуполномоченного: будет ли завтра в концерте Шмага?

-Ни... Настроения нет... - Морщит нос артист.

-Да ты что? А начальство хочет...

-А если сильно хочет, пусть пачечку чая пришлет...

И ведь порой - присылали! С таким характером сидеть ему было легче. Да и не верил он, что двадцать пять ему сидеть.

Днем так пригревало, что я в полдень снял рубашку - правда, работал ломом, останавливаться-то было холодновато. А ночью опять минус сорок!..

Бесконвойники все еще жили на участке, жили сытнее нас, контакта у нас с ними не было. А так как чуть свет мы уходили на трассу и возвращались в сумерках, да и своих забот хватало - я их как-то не замечал. Но однажды я увидел кучу зека перед палаткой бесконвойников. Я было заговорил с крайним - на меня зашикали: тихо! Оказывается, у бесконвойных было радио. Передавали бюллетень о болезни СТАЛИНА! Это было 2-го марта. Три дня только об этом и говорили! Гадали: вылечат? не вылечат?

 

- 246 -

-Ну еще бы! Там все профессора, академики, светила науки! - говорили одни. - Да ему уже восьмой десяток, ему уже не выкарабкаться! - убеждены были другие, - Что там медицина!

Были и более смелые прогнозы и пожелания. И если в городах и селах 5-го марта на траурных митингах лились слезы - в лагерях в эти дни чаще обычного летали шутки, остроты, звенел смех. Ибо большинство зека находилось в тайге в результате того режима, который установил в стране ОТЕЦ НАРОДОВ и его клика.

Был на участке Санька - Красюк, худющий язвенник с ввалившимися щеками и минимальным остатком гнилых корешков - зубов во рту, добивающий в лагере второй десяток (после первой десятки он освободился, но продержался на воле недолго). Когда приехал ларек, Красюк купил за рубль семьдесят килограмм карамелек - подушечек - больше у него и денег не было - и ходил по палаткам, всех угощая - справлял поминки под общий хохот.

Надо сказать, что в марте ни от нас, ни к нам никакой транспорт не добирался: в году лишь около трех месяцев, пока на реках толстый лед и не раскисли мари, забрасывали продукты, промтовары, технику и прочее. Уже в конце февраля связь прекращалась. Газеты, говорили, с самолетов в мешках сбрасывали, и письма. Во всяком случае, если их давали на палатку, то за неделю и больше. Хлеб пекли на месте в передвижной пекарне "ТАЙГА". Правда, у начальства была селекторная связь. Словом, что происходило в стране, в мире после 5-го марта 1953 года - до нас доходило весьма туманно - кто-то услышит, что говорит конвой или начальник прорабу, но они вблизи нас говорили редко.

Между тем таял снег, между палаток пришлось строить лежневки - тротуары из жердей. На работу топали по совершенно разбитым и размытым непроезжим дорогам. Тут мне,

 

- 247 -

правда, повезло: меня оставили в зоне чем-то вроде и художника, и культорга. Я должен был распределять по палаткам газеты, приходившие не чаще раза в неделю, получать и раздавать очень редко приходящие письма, да написать и вывесить возле вахты на лиственнице производственную "МОЛНИЮ" типа:

"ПРИВЕТ БРИГАДЕ МЕДВЕДЕВА, выполнившей производственные нормы на 134,6%!" и тому подобное. То есть, я сделался лагерным придурком (кстати, там, на Амуре, их было очень мало: два повара, нарядчик, дневальные, парикмахер, сапожник... Да вот я - художник). Но факт, что я в самую распутицу не ходил на трассу, а сидел в лагере, почитывал, если удавалось стрельнуть, исполнял свои "культурнические" обязанности, да писал иногда свои вирши. А по вечерам собирал в достроенную уже баню любителей всяческой самодеятельности - и вперемешку с баяном и чечеткой шел всякий треп и воспоминания.

Оживала тайга, наполнялась голосами. На территории лагеря то пробежит бурундучек, то белка взовьется по стволу, распушив хвост. Но нас беспокоили не бурундуки и не дятлы - гадюки. Еще вялые после спячки, они то и дело заползали в наши палатки. Так что придя с работы - каждый откидывал подушку, задирал одеяло - нет ли там гостьи? Поскольку ранней весной они такие вялые, ребята ловили их и плоскогубцами выдергивали зубы, после чего таскали их в руках.

Взяв такую обезвреженную гадючку: я свернул газету "фунтиком" и посадил ее туда. В другой руке была у меня горстка клюквы - весной из-под снега она сладкая - набрал за палаткой на конках. И захожу в палатку - контору, где сидят две единственные на точке дамы: - бухгалтерии экономист, она же нормировшик. Равнодушно так покидываю в рот ягоды правой рукой, а в левой - кулек.

 

- 248 -

-Здравствуйте!

-Володя, угости ягодой?

-Пожалуйста!.. - Галантно протягиваю кулек. Одна из них отогнула край... От визга я зажмурился и бросив кулек, зажал уши! И даже не уловил момента, когда они оказались стоящими на своих рабочих столах. У меня еще звенело в ушах, но уже летел на их вопль старший и два рядовых надзирателя, бежал начальник дивизиона: дамы подвергаются угрозе - зека - мало ли что могут сотворить с ними эти рецидивисты! Я в этой суматохе ретировался в свою палатку, не успев даже прихватить пресмыкающееся. Но скоро меня вызвали и сообщили, что как только будет достроен кандей - я первый кандидат на десять суток. Оставалось надеяться, что ребята - плотники не будут спешить...

Перед этапом, в Нижнем Тагиле я читал роман В. Ажаева "Далеко от Москвы", о том как в суровых условиях дальневосточной тайги большевики построили нефтепровод. Оказывается, мы были в тех самых местах. Раза два наши объекты находились вблизи толстых труб нефтепровода, а раз мы проходили мимо разрушенных бараков и столбов с обрывками колючей проволоки. Позже узнал я, что Ажаев сам сидел в одном из этих лагпунктов, о чем в книге не упоминается: как и вообще о существовании там лагерей. В книге строили - большевики и комсомольцы. НЕ СКАЗАВШИ ПРАВДЫ - УЖЕ СОЛГАЛ. А может, ему за эту писанину шли зачеты? Все легче, чем кайлом долбить да тачку гонять.

А мне хотелось, чтоб знали правду не только те, кто долбил ломом скалистый грунт и спал на жестких нарах - но и в теплых квартирах, сытые и довольные. Чтоб представили хоть чуть-чуть тоску и безнадежность доходяги, "индейца", его обтянутые сухой кожей скулы и ребра, его заострившийся нос, голодные, уныло рыскающие глаза, черные пятна цинги на ногах... И еще на Урале я начал писать свою поэму "ИНДИЯ"

 

- 249 -

Индия.

Не Киплинга и Буссенара,

Где шкодят ночами пантеры и тигры.

Грязный барак,

деревянные нары,

кражи,

драки,

азартные игры...

Не в эту Индию рвался Колумб,

На картах ее

не найти нам нигде.

Мне сегодня

пришло на ум

Описать индейский день...

 

Писал обычно на куске фанеры карандашом (бумаге не доверял), напишу одну-две строфы, запомню - и соскабливаю стеклом с фанерки. Сработав кусочек - читал приятелям, - находились благодарные слушатели. Уходили от лишних ушей - стукачи везде могли быть, Кириенко меня научил десять лет назад. Читал либо свежее, вновь написанное, либо - все подряд.

-Вот бы напечатать! - восхищался Шмага.

-И еще "червонец" схлопотать!

-Нет, ты осторожней, тебе ж на волю скоро! Враз прицепятся! Давай, я заучивать буду! Тебе, может, пожечь придется или как пропадет - а я выучу, а потом перепишем! - Это предложил Струна, самый тощий от природы на свете, да еще подсушенный лагерем парнишка казавшийся от худобы длинным. Сидел он за кражи, и не впервые, но была в нем какая-то чувствительность, нежность. И тянуло его к стихам и книгам, хоть и прочел он их крайне мало - где их взять то?

 

- 250 -

И теперь, написав новые строки, я читал их Струне - а на другой день: проверял весь текст. Так и сам лучше запоминал. Позже, когда разлучил нас очередной этап, мы вновь встретились на Комсомольской пересылке, - я нашел его очень плохим: - Струна нафантазировал себе побег, вел подкоп, но в одном месте земля обвалилась, его выследили, жестоко избили, шло следствие. Он сильно кашлял.

-Но Индию твою я помню! - Загорелся он: - Прочесть?

-Давай! Только отойдем куда-нибудь.

И действительно, текст от зубов отскакивал. Он еще старался декламировать. С его слов я записал текст. Но это потом.

Жизнь в палатках как шла, так и шла. Только больше стали мечтать о Свободе - не может быть, чтобы Новые Правители не дали амнистии!

Иногда, с трассы вернувшись, какая-нибудь бригада рассказывала, что видели этап амнистированных с других лагпунктов. Шли, в основном, бытовики с малыми сроками. У нас никто так и не был амнистирован - не было у нас таких. Либо срок сильно большой, либо не первая судимость. А я и не мечтал: еще в 1947 году, в честь тридцатилетия Октябрьской революции была амнистия, да обошла меня, ибо подлежащую первую мою статью -193-ю, что заработал я в армии, перекрыли две лагерные судимости. Впрочем, мне и сроку то оставалось,- какая там амнистия! Нужна мне их подачка!

Ворье по ночам отчаянно играло в карты. Чтоб не попасться - за палаткой все слышно, а надзиратели так и охотятся, а кандей уже почти готов, - ставили кого-нибудь из "фитилей" на шухере. Такой часовой получал процент с каждого "банка", это было выгодно: игроки-то и проигрывали, а тут - верняк! А для надзирателей открылся еще один вид охоты: подкрасться и "взять языка". Заткнув стоящему на шухере рот,

 

- 251 -

врывались в палатку, как в немецкий блиндаж, только что из автоматов не палили - оружие в зону проносить запрещено. Да и захватить банк им - военная добыча: не пойдут же картежники жаловаться, деньги требовать! А стоять на морозе тоже не мед - поэтому караульщик закутывался во что только мог - и потому часто не слышал, как в темноте подкрадывается враг.

И вот в мае, когда снег в лесу оставался лишь в оврагах да ямах, разнеслась весть, что лагерь ликвидируется. Начались недолгие сборы, все ждали перемен к лучшему. Один лишь лагерный кот Мурзик - не кот, а котище более пяти килограммов, хлеборез взвешивал - все утро шлялся по лесу, не хотел уходить. Впрочем, он всегда, если погода позволяла, до обеда охотился - был он храбр, не боялся даже гадюк. А на ОХРовских овчарок бросался с такою лютой ненавистью, что свирепые овчарки обращались в бегство. Ко времени обеда или ужина Мурзик появлялся в палатке и разлегшись на чьих-нибудь нарах, поближе к печке - ждал своего пайка. А сегодня как ушел с утра в тайгу - и был таков. Наконец все предположения и догадки разъяснились: оставляли все казенное имущество и технику, идем пехом до четырнадцатой колонны. Вроде и не так далеко - 35 километров.

-СТАНОВИСЬ!

Вперед встали самые здоровые лбы, амбалы, хвастливо топыря груди: "Нам што!". И двинулись. Нет зимника, нет дорог - идем по марям. Черные лиственницы с вытянутыми подо мхом корнями - корни не проникают вглубь из-за мерзлоты, поэтому, наверно, столько поваленных деревьев валяется, гниет вокруг. Кочки - и вода, вода и кочки. Мы в кирзачах, вода редко выше голенища, но все равно через полчаса, или того меньше, ноги у всех мокрые, вода уныло хлюпает в сапогах. К счастью, в моей котомке, где томик Блока, тетрадки стихов, полотенце, да еще кое-какое зековское имущество

 

- 252 -

- были запасные портянки. И когда нас останавливали на передых - а, может, это конвой устал, они же еще оружие тащат, а некоторых еще овчарки за поводок дергают, - я сел на какую-то лесину, вылил из кирзачей воду и потуже подмотал сухие портянки. А мокрые привязал сверху котомки - пусть их ветер сушит! Так за тяжкий этот путь раза три удалось переобуться. Большое дело!

Путь трудный - ноги проваливаются, то о кочку споткнешься, то о корневище зашибешь - подо мхом невидимое множество корней, коряг, сучьев. Спотыкаешься, натыкаешься, ударяешься. Кто-то, выбившись из сил, выбрасывает одеяло, кто-то - долго сохраняемое пальто... Вон еще какие-то шмотки брошены в болото - лишний вес! В моей котомке лишнего нет... Тащимся, через силу выдергивая, еле переставляя ноги. И вот уже те амбалы, что всех растолкав, вылазили в первую шеренгу - то один, то другой, отстают, оказываются сзади меня. Конвой уже не кричит "Равняйсь" - лишь бы шли, лишь бы какое-то подобие колонны. Им не легче.

Но дошли засветло.

Здесь хорошие бревенчатые бараки, столовая, баня и все прочее - вон даже столбы волейбольной площадки! Даже Красный уголок. Но нам не до Красного уголка. Ввалившись в указанный барак - в нем почему-то не было нар, - не счищая с сапог грязи и тины - повалились вповалку на пол.

Впрочем, я,и еще один парень, совсем молодой, Витек, не утерпели и чуток подремав, переобувшись в сухие портянки .. - пошли знакомится с новым местом.

Почистив, насколько позволяла усталость, сапоги, зашли и в Красный уголок. На нас сразу накинулся дневальный:

-Тихо, уголок закрыт! Канай!

-А чего - тихо-то?

-Художник спит!

 

- 253 -

А я уже уставился на большую, маслом, репродукцию портрета Максима Горького - молодого, на берегу Волги. Подпись в уголке полотна что-то мне напомнила.

-Говорю, мотай, разбудишь художника - шипел дневальный.

-А как зовут художника? - спрашиваю.

-Марком...

-Марк Живило! - заорал я, - Так иди, буди его!

Но он уже проснулся и вышел из-за перегородки. Мы познакомились и подружились прошлой осенью на Комсомольской пересылке, да попали на разные командировки. Марк был способный художник, но куда больше таланта вкладывал он в свои артистические побеги из разных лагерей. Легенды ходили о его блистательных побегах! Рассказывали о них с нескрываемой гордостью: вот мол, какие есть среди нас! Даже спустя более тридцати лет - встретил я человека, который рассказал мне о побеге Марка из Китой-лага, причем именно так, как рассказывал мне Марк в пересылке в 1952 году.

Встретил он меня довольно сдержанно, что меня поначалу задело. Подошедшие двое его приятелей смотрели вовсе недружелюбно. Занимались они тем, что добывали старые одеяла и по трафаретам красками печатали настенные "ковры", видимо, имели сбыт - через бесконвойных. Если же попадались простыни - печатали скатерти с яркими розами, пионами, георгинами, трафареты для которых вырезал Марк. Я стал им помогать, благо, на трассу не гоняли.

Однажды, наедине, Марк сказал мне:

-Скоро этап - я должен уйти. Отсюда бежать сейчас - бесполезно. Надо пробираться к железной дороге... Ты - согласен? Или так и будешь гнуться, даже не попытаешься уйти?..

 

- 254 -

-Ты что, Марк, охренел? Да ведь мне - месяца остались. Я их и на параше просижу! К чему ж мне рисковать - новым сроком?..

Он обозлился и стал меня поносить, считая недостойным прекратить борьбу за свободу. Он умел жить по чужим документам, мог и сам сделать любые - чем и промышлял порой на воле.

Отношения наши совсем расхолодились. Хотя он и знал, что я не заложу о задуманном побеге, не проболтаюсь, но кто в ком был уверен? И тем не менее, уговаривая начальство отправить его на этап, он рекомендовал меня на свое место - художником. Хотя - какой из меня художник?

-Ничего, - лозунг, "молнию" написать сможешь - а больше сейчас и не требуется. И скоро все отсюда поедете - гляди, все начальство на чемоданах сидит!

Надо сказать, Марк здесь обжился, - ему и с кухни обламывалось и "коврами" он калымил. Но деньги не тратил - готовился. Вероятно, он был все же недоволен, что я, не участвуя - знаю его план. А может, напарники его за это пилили. Расстались мы прохладно.

Перед тем, как попасть на эту колонну, Марк сидел на одном лесном лагпункте, где погорел. Как всегда готовясь с побегу, он каким-то образом добыл офицерскую и солдатскую шинели, с большим искусством подделал погоны майора и сержанта, даже ордена из картона неотличимые от настоящих, - и это там, где огрызок карандаша – дефицит! И готовился к очередной комиссии, когда в зону будут заходить много чужих военных, чтобы воспользоваться этим и уйти через вахту. Но его, по его словам, заложили.

Года за два-три до того Марк ушел из рабочей зоны в Ангарске, там была у него подружка - вольнонаемная в бухгалтерии. Она передала ему женское платье, босоножки, - вес, вплоть до накладной косы. И перевязав себе руку, зажимая

 

- 255 -

"рану" окровавленным платком, рыдая и проклиная "этих бандитов" зека, он пробежал через вахту. Но ему хотелось, нужно было повидаться с дамой сердца - и тут его - на другой же день, выдали ребятишки.

-Дяденька в платье! Дяденька в платье! - когда ему приспичило "справить малую нужду". И его поставили у вахты на общее обозрение в женском платье, с табличкой на груди:

МАДАМ БУБНОВА

ОН ЖЕ МАРК ЖИВИЛО

Спусти три года в Китой-лаге все еще рассказывали эту историю.

Так или иначе, а с его помощью поселился я, хоть и не надолго, в Красном уголке.

То, что происходило в стране, находило отражение и в жизни наших, забытых Богом уголках. Конвой почему-то озверел. Чуть что - щелкает затвором.

Ко мне в Красный уголок зашел оперуполномоченный, латыш, и в беседе поделился своей тревогой: Лагерей, наверно, не будет; он поедет в свою Прибалтику, - а что там делать? Специальности то никакой... - Да-а... - посочувствовал я.

И конечно, они боялись, боялись мести. Не боялся лишь, как ни странно, начальник режима! Он принес волейбольный мяч и сетку - и мы в свободное время выходили на площадку - и сражались до заката: мы хорошо отдохнули от работ на трассе. Он снимал сапоги, пояс, даже мундир с капитанскими погонами и значком мастера спорта.

-По какому виду? - спросил кто-то из зека.

-По боксу... - Это ребятам понравилось, как и все его необычное отношение к нам. Он не боялся в зоне, уверенный, что за ним НИЧЕГО НЕТ. Конечно, это была слабая

 

- 256 -

гарантия. Для урок достаточно было названия его должности, чтобы свести счеты с вечным противником. Был этот боксер туркмен и в систему эту - ГУЛАГа, попал после какой-то истории, вырученный таким образом кем-то из высокопоставленных родственников, он сам мне позже рассказывал, да я за давностью лет позабыл. И несмотря на всю ненависть к самой должности. - НАЧАЛЬНИК РЕЖИМА! - зека его как-то приняли. Впрочем, настоящих урок в это время на колонне не было.

Однажды в воскресенье, теплый и солнечный день, когда сидеть в бараке без нужды никому не охота, часть зека позалезали на крыши бараков - позагорать. И стали свидетелями невероятной сцены - как начальник режима сначала кинул через себя начальника лагеря - и тот полетел в воскресном белом костюме в кювет, потом прямым в челюсть нокаутировал начальника ВОХРа, угостил еще кого то. Восторгу бесплатных зрителей не было границ!

-Так их, начреж!

-Врежь ему еще! Молоток, режим!

-Бей их, гадов! - кричали с крыш.

Выбравшись из канавы, в перепачканном костюме, майор, услыхав эти аплодисменты, вскарабкался по лестнице на ближайшую конвойную вышку, вырвал у часового винтовку и открыл стрельбу по зрителям. Их как ветром сдуло. Я даже думаю, пули их просто не догнали. Я в это время поставил у крыльца шайку, - собирался помыть ноги, и пулей через четыре ступеньки влетел в крыльцо: чем черт не шутит!

А вечером Режим - так мы звали его между собой - зашел после обхода в Красный уголок и я выспросил у него, как было дело. Он, единственный из офицеров трезвый в это воскресенье, шел с женой с речки. Его не очень почти-

 

- 257 -

тельно, а скорее совсем не почтительно окликнули "сослуживцы" - он не очень почтительно отшутился.

-А-а, зверь*, брезгуешь нашей компанией! - и полезли с кулаками.

На второй день вернулся откуда-то опер, вызвал меня, дал пол-листа ватмана и порасспросив о вчерашнем, велел начертить план лагеря и возможные трассы пуль, выпущенных начальником. Следов пуль я не нашел, но так как на бревенчатых стенах было много дырок от сучков, я "принял" их за следы пуль и отметил их на плане, пунктиром соединил с вышкой - вот, мол, трассы. Старался изобразить побольше, но Витек заметил:

-Он же не из автомата поливал! Всего четыре или пять выстрелов!

Поскольку уточнить мог и солдат с вышки, - пришлось перечеркивать. В те же дни опер нашел среди зека техников - радистов и приволок свой радиоприемник, указав, чтоб в барак не несли, а ремонтировали в Красном уголке. Ребята растянули ремонт на неделю. Мы слушали передачи из Москвы, и из-за границы - там тоже горячо комментировали московские события.

-Интересно, кто теперь станет кремлевским диктатором? - Пожалуй, Берия - у него хватка сталинская! - Услышали мы однажды "Голос Америки". Ах, не дай Бог! Но они ошиблись.

А мы все ждем этапа. И вот выдают нам сухой паек, кормят завтраком - СТАНОВИСЬ!

На сухой паек давали буханку на двоих черного хлеба и целую горбушу, сильно просоленную.

-Братцы, не вздумайте горбушу есть! - пояснил кто-то бывалый, - До Циммермановки боле семидесяти километ-

 


* «Зверь» - на лагерном жаргоне - нацмен (мусульманин)

- 258 -

ров, соленого поешь - от жажды подохнешь! А конвой - зверь, ведь и капли воды не дадут!

Убедил. Вздохнув, побросали горбушу в бочку около кухни. Я сам дважды оглянулся на бочку, отходя: - что ж они, гады, раньше не давали ее! Да постольку!

На этот раз путь был посуху, по каменистой дороге и хоть солнце жарило еще не сильно - мокры были и спины, и все прочее - более семидесяти километров отмахали! Хотелось и есть, но пить - отчаянно: хлеб то съели всухомятку! У вахты Циммермановского ОЛП, уже в сумерках, нам скомандовали: "САДИСЬ!" и долго не поднимали, что-то там решая. Поднялся ропот:

-Давай, впускай, начальник!

-Голодные же!

-Не пимши с утра!!

-Столько километров отмахали!!

-Надо будет - сто тысяч километров протопаете! - Крикнул подошедший откуда-то уже пьяный начальник конвоя.

-Географию не учил! - поделился я с соседом по шеренге, - Длина экватора-то всего сорок две тысячи!.. - Сосед, с дуру, обрадовался полученным сведениям:

-Начальник! А откуда сто тысяч, когда длина экватора всего сорок две тысячи! Географии не знаешь!

-Вот тебе география!! - И начальник шарахнул грамотея по башке наганом. Полилась кровь...

-Не будешь выдрючиваться! - Резюмировали соседи. - Хотел пьяного гада вразумить! А у него одно доказательство - наган!

Уже в темноте нас чем-то кормили, где-то разместили. Провалился в сон, как в черную пропасть... - и вот уже утро. Вывели на берег Амура - первый раз его увидел. Там уже пыхтел буксир и покачивались на воде две железные баржи. Я вспомнил Волгу, старенькую деревянную баржу,

 

- 259 -

на которой матросил в сороковом году... Но то была ВОЛЯ!

Теперь же нас натискали в трюмы так, что и лежать надо было в ряду на одном боку, а поворачиваться - по команде. Но все время лежать на деревянном настиле - бока пролежишь!

Полежишь - полежишь - и сядешь. И тут же кто-то подвинется - и нет тебе месте снова вытянуться! Мат, грызня, страшная вонь параши, рукоприкладство! А после вчерашнего перехода - только бы и вытянуться! Вонь, духота. А тут еще конвою приказ - люк задраить! Стали стучать в железные створки люка - он приоткрылся и просунулось дуло автомата:

-Кто там бунтует!? Как дам сейчас с автомату!

И ведь даст! Что им стоит? И спишут на бунт на судне.

Задыхаемся от духоты, потные, снимаем рубахи, штаны, все, сидим обессилевшие, мучимые жаждой. Забывались сном, но снова будила духота, жажда... Баржа покачивалась...

Вылезли в Комсомольске-на-Амуре. Размяли ноги по окраинным, барачным улицам. Опять пересылка, те же грязнейшие загаженные - нигде таких не видел, - бараки, без стекол, без рам, с развалившимися и разобранными печками, с выломленными из нар досками. И тот же, что и в прошлом году, порядок: как стемнело, от барака без разрешения не ходи, а кричи конвою на вышке:

-Начальник! (начальник - это они любят) Разреши в сортир?! - И жди его согласия, разрешения. А он, гад, иной раз куражится, вроде не слышит. А может, правда, кимарит на вышке. Кричи вторично, кричи в третий раз, как бы тебе не приспичило. Иначе только выйдешь из тени барака, - а он из винтовки - шарах! Такой здесь порядок, на Комсомольской пересылке. И нигде больше такого не встречал - уж сколько лагерей и этапов проехал!

 

XI. 1986 г.