...КОГДА ОКОНЧИТСЯ ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА?

Если слово не о деле и не вызовет дела, – так и на что оно? Ночной лай собак на деревне... Вот так наш народ привык понимать... и не скоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?

А. Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ»

Со старым политзэка ареста 37-го года Петром Яковлевичем Коноваловым судьба свела меня в середине 70-х годов: я лепил его портрет. Возвращаясь с рыбалки, по-стариковски словоохотливо, как будто вновь переживал те годы, рассказывал он о своем знакомце, а ныне «коллеге» по рыбалке, особисте, который фабриковал многочисленные дела на «врагов народа», работников завода. Петру Яковлевичу отводилась в этих делах роль организатора диверсий в цехе суперфосфата. В том самом, основателем которого он и был с первого колышка, а затем восстанавливал его после разрухи и гражданской войны.

Красное колесо необъявленной тотальной войны против своего народа набирало обороты. Вскоре с группой ведущих специалистов арестовали директора завода.

В разгуляйскую тюрьму с развернутым в тюремном саду филиалом под открытым небом, где арестованные вповалку лежали на земле, директора привезли на его же машине. За рулем сидел его водитель. После полутора лет заключения его освободили, но это не принесло ему утешения. В ночь его ареста семья была выселена в нежилой холодный барак, и двое его детей умерли в ту зиму.

Писатель Лев Разгон как-то вычислил такое соотношение: на девять человек заключенных приходился один вохровец.

...А какое это было время, ясно из письма начальника Пермской железной дороги в адрес администрации завода с настоятельным требованием принять срочные меры: рабочие пригородных сел и деревень, добиравшиеся на работу по железной дороге, приноровились сушить в непогоду лапти, лежа на третьей полке и уперев ноги в потолок и стенки вагона. От этого весь потолок был в грязных следах, будто вся многотысячная слободская голытьба двинулась в город немыслимо фантастическим способом – по потолку. А так как всякому было известно, что поголовно лапотным был рабочий люд именно Кислотного завода, да и следы их выдавали – особый красно-коричневый цвет огарка, — то и суровое предписание безошибочно было направлено на Кислотный.

С годами все уже стариковский круг, и заводских той поры осталось всего двое – Петр Яковлевич и его особист, «сатанинское семя», как называл его Петр Яковлевич. Вот и ездят вдвоем на рыбалку. На давно облюбованных местах сидят рядышком два «классовых врага» – по очень живучей терминологии двух небезызвестных классиков – одного лысого, другого с бородой.

– Да, мало сажали, мало стреляли, надо было больше, — шамкает беззубым ртом «особист», и за этими словами бессильного сейчас человека продолжает тянуться кровавая канитель гражданской войны.

– Да, уж, видно, так солона кровушка людская, если никакой Камы не хватает ему напиться, – как бы продолжая разговор с особистом, говорит мне Петр Яковлевич.

Сорок с лишним лет минуло с тех пор. Много воды утекло, не меньше крови... С горечью понял старый мастер, что, видно, кто раз хлебнул этого напитка, только им и может напиться.

Среди этого моря лжи люди все же видят честные сны.

Б. Пастернак

...Помню, как поразили меня воспоминания одной москвички, как ее семья была счастлива в предвоенные годы. По стране катился вал репрессий, собственно, никогда не прекращавшийся с 1917 года, и эти признания женщины прозвучали для меня почти вызовом: не трогайте моего счастья!

Действительно, разве человек виноват, что из его близких никто не погиб и даже не был посажен и сослан, и не знает он, что такое «кормушка», «волчок», арестантские нары? Но он уже научился не замечать...

И тогда я думаю: в одной ли стране мы живем?

Но вот совсем недавно читаю признание члена Политбюро, что ни о каких массовых репрессиях он не слышал до конца 80-х. И мне хочется его спросить: какой стеной – кремлевской, берлинской или китайской – был он отгорожен от судьбы своего народа?

Я жил в другой стране. Где каждый стук в дверь звучал трагической прелюдией, где почта приносила похоронки, и по одному-двум оброненным взрослыми словам я узнавал о судьбе родных и брата отчима, не вернувшегося с Беломорканала.

Помню врезавшийся в память с детства эпизод.

Мы с матерью едем ночью на вокзал встречать дядю, освободившегося – сактированного, – с открытой формой легочного туберкулеза, уже обреченного. Из Сибири он возвращался в Питер и на несколько часов задержался в Перми. Здесь у него была пересадка. Александр Петрович, самый молодой из братьев моего погибшего отца, в нашей семье был легендой: спортсмен, рослый, до войны он играл за городскую сборную по баскетболу. По рассказам матери у меня сложился образ дяди Саши, этакого былинного молодца в распахнутой меховой шубе и, конечно, с гостинцами из Сибири.

На вокзале, видно, произошла какая-то путаница. Поезд пришел глубокой ночью, на перроне ни души, а из дядиного вагона, цепляясь за поручни, едва-едва, с помощью проводницы и попутчиков, медленно спускался какой-то очень больной, согнувшийся человек и, уже стоя на платформе, как бы не надеясь на ноги, не отнимал рук от стенки вагона. А где же дядя? Значит, он не приехал и не будет сибирских гостинцев?

Вдруг приехавший стал выпрямляться, зябко обхватив руками грудь, и позвал нас по имени...

...Дома при свете керосиновой лампы мы собрались в единственной отапливаемой маленькой комнате, и я, то засыпая, то просыпаясь, всю показавшуюся мне бесконечной ночь смотрел на дядю.

Передо мной сидел старик, у которого не было ни одного своего зуба: во рту блестели две подковы стальных зубов. Глухой старческий голос, глубоко запавшие глазницы и поразительный блеск глаз. Этой ночью я запомнил нездешнее сияние и свет в глазах на всю жизнь – и потом сразу узнавал эти глаза. Смертельная тоска стояла в них, и я почувствовал, что этот человек знает что-то такое, чем нельзя поделиться...

Это и был тот «дядин гостинец», который спас меня от самодовольства и равнодушия.

В мире должна произойти великая реакция против власти и господства политики... Она должна перестать определять критерии добра и зла, должна покориться духу и духовным целям.

Люди должны соединиться прежде всего по духовным, а не политическим признакам и принципам. И тогда только в мире произойдет духовное возрождение.

Н. Бердяев. «Философия неравенства»

...Рассказали мне про одну деревню у нас на Урале. Когда-то, еще в давние времена, первые поселенцы распахали земли по

солнечной стороне бескрайнего будто бы лога. И зажила деревня, а внизу река петляла. Постепенно вся сторона оказалась заселенной, и вновь пришедшим пришлось осваивать земли по другую сторону лога. А там и солнце поменьше гостит, и земля оказалась скудноватой, а оттого, может, и сыновья родились на той стороне реже... Вот и пошла традиция разделения на богатых и бедных. И в гражданскую тоже: у кого лошадь да седло – в конницу к белым, а голытьба с другого берега – к красным. Вот так и расщепила окончательно гражданская война деревню пополам.

Те бои давно отгремели, а вражда, ставшая привычной, осталась. Каждой осенью, в самый хмурый месяц, идут односельчане стенка на стенку: бьются «белые» с «красными»...

Уже не одно десятилетие длится этот бой. Что может положить ему конец?