Лес спал под тяжелым снежным саваном. Как пеньки в окружении могучих деревьев затерялись маленькие домики. Они сиротливо притаились, пряча в своих ветхих стенах все живое. В деревню на двухдневный отдых после далеких рейдов прибыл отряд партизан. Непривычная сутолока началась в каждой хате: вносили оружие, распрягали коней и заводили их в холодные сараи. Разговаривали тихо, вполголоса, точно боялись разбудить кого-то. Усталые, измученные от бессонных ночей, партизаны рады были жилому месту, каждый стремился посидеть в тепле, свободно помечтать.

Стрельцов Семен расположился нарочно в хате, которая находилась у самого леса. Больше месяца он разъезжал то глухим лесным дорогам, три раза бывал на особых диверсионных заданиях и ждал удобного момента. И, наконец, настало время действовать. За время, проведенное в отряде, он тщательно изучал местность и мысленно охарактеризовал почти всех людей. Для большего доверия подружился с партизаном Лазаревым. Рассказывал всегда ему смешные анекдоты и никогда не приставал с расспросами, что Лазареву очень нравилось. Еще у него была дружба с очень веселым и молодым парнем Сашей Малининым, которого в отряде очень уважали. Узнав, что Семен хочет скрыто уйти в соседнюю деревню, где, как он говорил, у него была хорошая знакомая, Саша, никогда не ощущавший за свои двадцать с лишним лет на губах девичьих

 

поцелуев, начал проситься, чтобы Стрельцов взял его с собой...

— Ну, куда ты со мной пойдешь к незнакомым людям, — начал отговаривать его Стрельцов. — Вот схожу сам, разузнаю все, следующим разам и тебя с собой возьму.

После короткого колебания Александр согласился в надежде на следующий раз.

— Но ты только смотри, ни слова никому... Понял? А если Глушко опросит, где я, скажешь: «На другом конце деревни, в карты играть пошел».

Александр прищурил свои большие голубые, как весеннее небо, глаза, молча наклонил голову.

— Но назад приходи. На ночь не оставайся там, а то схватятся — крах тогда, — он полосанул ладонью по горлу.

— Вернусь, когда стемнеет. Долго не буду там. Стрельцов незаметно вышел из хаты, схватился за штаны, вроде идет по естественной надобности, отошел подальше, присел, осмотрелся и прыжками побежал, проваливаясь в снегу, в сторону от деревни. Часа за три он выбрался из лесу и вышел на поле. Преодолевая глубокие выемки и овраги, держась дальше от дороги, он шел наугад. Впереди бесконечными волнами расстилалась снежная равнина. Лес черной стеной охватывал ее полукольцом. Семен снял шапку, от быстрой ходьбы у него вспотела спина и рубашка неприятно прилипла к телу. «Фу-ты, черт... Конца, наверно, не будет этой пропасти», — выругался он, расстегивая пальто и помахивая одной полой, боязливо посмотрел туда, где затерялась дорога. Свободные валенки натерли ему ноги, ступни жгло огнем, точно кто насыпал в голенища раскаленных углей. «Так я далеко не уйду, — подумал он. — Надо выходить на дорогу. Да и кого я боюсь?» Он постоял немного и, запахнув пальто, двинулся в сторону дороги.

К полудню он добрался до затонувшего в снегах, расположенного на двух склонах оврага хутора. «Зайду-ка сюда, отдохну», — решил Семен и сразу облюбовал хорошую, крытую щепой хату.

 

—Здравствуй, дедушка, — ласково оказал он старику, который не спеша распрягал лошадь под навесом сарая.

Старика звали Егором.

Он внимательно осмотрел пришельца, бросил на солому дугу.

— Ну, здравствуй! — Потянул со спины чересседельник и, чтобы рассеять собственное опасение, крикнул на лошадь, хотя та стояла смирно. — Но, ты, антихрист, крути мордой мне!

Он опустил оглобли на землю, потянул за недоуздок: лошадь неуверенно подалась вперед.

—Ты обожди, отец, не распрягай, — неожиданно проговорил Семен, поглаживая лошадиный круп и жадно втягивая ноздрями запах конской кожи.

—Это как так — не распрягай? — огрызнулся Егор и почему-то толкнул назад в оглобли лошадь. Кобыла, зацепившись за постромку ногой, дернувшись, чуть осела назад. — Стой, милая, стой! Куда прешь? — Егор подозрительно покосился на незнакомца: — Что хочешь-то?

Семен приложил к груди руку, шагнул ближе.

—Дело большое есть, уважаемый папаша. Я из лесу. Мне срочно нужно в город.

— Вон что ты захотел... Я-то тут при чем? — Егор снова потянул вперед лошадь. — Но, пошла, матушка, пошла...

Стрельцов уцепился за куцый хвост:

— Ты пойми, папаша, там люди гибнут! Нужны медикаменты. Сейчас слетаем в город по быстрому, а вернемся — вознаграждение получишь. Не будь упрямым, отец, может, и у тебя там сыновья есть...

— Это ты, значит, с партизанского краю идешь? — спросил Егор, заботливо покручивая в кулаке бороденку. — Неужто у них своих коней нет?

— Есть, как нету, но только сегодня ночью угнали их в гроб. С немцами стычку имели, много раненых привезли. Ты уж не откажи, папаша!.. Выручи, пожалуйста ... Люди лекарства ждут...

— А лекарства там энти где возьмешь? Ай у германца просить будешь?

 

— У меня там знакомый фельдшер есть, ну и у него всегда беру. Он припасает для нас.

— Хвершал твой как ни есть в самом городе живет, наверно, аль ближе, где? — податливо спросил Егор, раздвигая ногами оглобли и поглядывая на дугу.

— Вся беда в том, что в городе. Но ты не беспокойся, нас там никто не тронет. У меня пропуск есть специальный. Я тебе еще вот что скажу, — Семен взглянул на потертый хомут, тронул его ногой. — Сбруя у нас имеется новая, запасная, так и быть отдам ее тебе, только уважь, прошу тебя, отец.

—Сбруя-то сбруя, — со вздохом прохрипел Егор. — Но до туда без мало пятьдесят верст. А лошаденка-то не мудрая, да корма сейчас какие. Я во в лес съездил, дров приволок, она, видишь, бедная, как заморилась. Задал ты мне урок. Прямо не знаю, куды с тобой деваться. Это же не ближний свет ехать.

— Лошадь ничего, выдержит, — Семен пошлепал по запавшим бокам, пригладил вздыбленную шерсть, — Людей, главное, надо выручить. Лошадь в крайнем случае тебе заменим на другую.

Последние слова точно, подействовали на Егора, он не спеша начал запрягать. Стрельцов молча стал наблюдать за ним и старался не разговаривать, чтобы он не передумал.

— Какие ж таки вы вояки, что заморили лошадей и даже ехать не на чем, — упершись ногой в живот лошади и стягивая тонким ремнем хомут, ехидно упрекнул Егор. — Ну, а ежели немец на вас напал бы, тогда что?

—Не рассчитали мы, отец. Так получилось, что сделаешь.

— Мне еще вот что непонятно. Там же, в деревне, у мужиков кони, поди, есть, а ты ко мне прибег. Что-то ты мудришь, молодец. Наверно, там, в городе, зазнобу свою хочешь проведать, а мне голову морочишь.

— Какую там зазнобу, надумал ты еще, когда двадцать человек раненых лежит: Тут уже забыл, и как родную мать зовут.

— Но коня-то могли бы раздобыть там, в деревне, — допытывался старик, хитро двигая бровями.— Неужто на моей кобыле свет клином сошелся?

— Нет там лошадей ни у кого... Пойми, отец... Какой ты все же недоверчивый.

— Это как так нету? Деревня без коней быть не может.

— Ах ты боже мой! Да если бы были, неужели б я к тебе пришел. — Семен завертелся на месте, пугливо осматриваясь: чего доброго, старый хрен передумает ехать. «Что я ему могу, дьяволу, сделать? Напугать даже нечем. Хотя бы пистолетик какой паршивый был».

Егор, поправляя дугу, недоверчиво глянул через плечо.

— Ну, садись, что ли.

Семен прыгнул на сани, зарыл ноги в солому. Вышедшая из соседней хаты молодая черноглазая женщина, прикрывая платкам подбородок, спросила, подозрительно посматривая на Семена:

— Егор Антонович, далеко это вы хотите ехать? Старик дернул вожжи, развернул лошадь, и тогда лишь ответил:

— В город съезжу, дело есть там, а ты затопи в моей хате печь и пожрать что свари. Я к вечеру вернусь. Сноха моя. Старшего сына жена. Ух и баба! — хвастливо проговорил старик, когда выехали на дорогу. — Из городских она, а деревенскую работу знает лучше любой другой. На что уж дочь моя проворна, а ей в подметки она не годится.

Не получив поддержки, старик умолк. Размахивая куцым кнутом, он приговаривал осипшим, скучным голосом: «Но, матушка ... но... господь с тобой, но...» Что-то слышалось задушевное и жалкое в его голосе. Лошадь, привыкшая к такому монотонному созвучию, спокойно трусила, изредка подергивая ушами и отмахиваясь хвостом. Под бесконечное шуршание саней Семен мысленно перенес себя в кабинет майора... Гестаповец щедро восхваляет его, подходит, жмет руку. «Вы настоящий разведчик, господин Стрельцов», — говорит он радостно и угощает сигарой. Семен смотрит, как

 

мелькает перед глазами грязная обочина дороги и никак не может прийти в себя от воображаемого счастья. Желтый солнечный шар погрузился в серую тень облаков, превратился в крохотное золотистое пятно. По небу сыпучей волной прокатилась легкая дымка. Ветер пересчитал торчащие соломинки на санях. Егор, повернувшись боком, пожевал клочок бороды.

— Ты, гражданин партизан, дальний ай с здешних мест?

Семен, не разрывая сладких дум, ответил вяло, продолжая смотреть на убегающую дорогу:

— Нет, я нездешний. Родился я в Гомеле, а сюда попал в первый год войны.

— Семью, наверно, имеешь, или не женат еще?

— Холостой я, старина. — Семен освобождается от наплывшей мечты и с целью узнать что-нибудь новое заводит разговор: — Вот у тебя есть дочь, а я человек свободный, вернемся назад и посватаюсь к ней.

Егор насмешливым взглядом окинул рябоватое, с бледными впадинами лицо Семена.

— Оно-то можно бы было, но только опоздал ты малость. Девка у ней уже с энту кобылу.

— Значит, замужем, говоришь?

— Семь годов как бабой стала.

— Муж-то ее в армии, наверно? — допытывался Семен, чтобы быстрей кончить ненужный разговор.

— Известное дело, где сейчас мужики. — Егор опять махнул кнутом. — Но, матушка, но... Эх, голубка четырехкопытная! А ты-то в солдатах служил?

— Нет, меня не взяли. Работал на железной дороге, поэтому и оставили.

— Но тогда как же ты затисался к энтим самым партизанам? Там же у них одни бывшие армейские люди. Как немец их накрыл в лесу, так они там и остались.

— Нет, у партизан всякого народу хватает: и гражданских, и военных. Все те, кто ненавидит фашистов, идут туда. Я сам вот пришел, и все... И тебя возьмут, если захочешь.

 

— Да иуда уж мне... Мое дело печку обтирать теперь, — с уверенной надеждой на будущее загадочно проговорил Егор и натянул вожжи.

Дорога пошла под гору, сани уперлись оглоблями в дугу, коснулись лошадиных копыт. Одинокие деревца, росшие в беспорядке на косогоре, голыми ветвями забороздили конскую спину. Местами в глубоких выемках сани наклонялись набок и, выхватывая полозьями протертый до желтизны песок, тонко скрипели, переходя на грубый треск, словно угрожали вот-вот развалиться.

— Егор, держи лошадь лучше, разобьет ведь сани — пешком придется идти, — подпрыгивая на ухабах и хватая старика за плечи, беспокоился Семен.

— Эх, не первый снег на голову, — весело вскрикивал старик, наматывая на кулак вожжи и качая лохматой головой.

Кончился спуск, сани медленно поползли дальше. Егор отпустил вожжи, уселся получше, нагреб под себя соломы и, развернувшись боком к Семену, опросил»

— Ты какую должность там имеешь? Ай просто так содержишься на побегушках?

—Как ато на побегушках... У нас каждому там свое место. Я вот, например, занимаюсь медициной, числюсь санитаром. Ну а другие в боевых группах, просто бойцами... У нас, брат, порядки как в армии.

Егор перебил его, насмешливо, прищурив глаза:

— Это, значить, при сиделках находишься там? Оно для твоей личности должность подходящая.

— При каких сиделках? Ты, Егор, чепуху несешь! Что я, курица, что ли! — Семен оскорбленно рванул зубами толстый соломенный стебель.

—Да ты, молодец, не обижайся, в нашем крае синитаров всех сиделками величают. Почему? Эта должность как есть куриная. Ты сам догадался сразу. Положим, курица сидит на яйцах и ждет, когда цыплята начнут из-под ней выпрыгивать, а санитар этот самый тоже сидит и ждет, пока, кто богу душу отдаст. Больше, видишь, ему нечего делать. До войны у нас в Рябчевске больница была, там,

 

значить, старуха одна синитаркой содержалась, так она заранее знала, кому, когда умереть. Довелось и мне лежать там. Как-то подходит она ко мне, садится на койку. Сама черная, взлохмаченная; истинный бог, ведьма. Она этим самым видом больных только пужала. Если уж кого невзлюбит, то уходи сразу, иначе хворать будешь, пока за ноги на кладбище не сволокут. Да, села она на мою койку, ну, думаю, сейчас без ножа зарежет, так напужался, ажно нутро мое зажгло. Ты, Егорушка, говорит она, — я глаза закрыл, прислушался, — будешь долго жить. На твоем обличье, говорит, ничуть смертности не видно, как у новорожденного здорового младенца. Сказала так она, поднялась и вышла. Меня ажно пот прошиб. Крепко не хотелось тогда умирать. Жизнь было пошла хорошая, да и сынов только на ноги поставил. Мда, через два дня после этого болезнь мою как рукой сняло. Выскочил я, значить, с больницы, прихожу домой, хватаю полусотенную с сундука и опять к этой бабке. Подхожу, она сидит на ступеньках у прихода, что-то под нос себе бормочет. Увидала меня, поднялась и спрашивает: «Что, Егорушка, ай снова болезнь приключилась?» А у самой глазищи так туды-сюды и бегают. Нет, говорю, бабушка, вот на, возьми за труды. Сгребла это она мою полусотенную, повеселела сразу. Спасибо, говорит, теперь никогда сюда не попадешь. С тех пор шабаш... Все болезни от меня отпали. Во какая окаянная была!

— Это все сказки, пустой дурман самовнушения. — Семен вытолкнул языком изо рта пожеванную солому, потер ее в руке. — От смерти никто не спасет, и серьезную болезнь никто не вылечит тоже: ни бабки, ни старики, если сама не пройдет. Конечно, в хирургическом отношении с болезнью борьбу вести легче. На открытую рану наложил повязку и лечи. Тут даже и бабки помогут. А в остальных других случаях долго еще медицинский скальпель будет резать темноту.

Егор помотал в воздухе корявым пальцем, сплюнул прямо на бороду:

— Э-э, мил человек, плохой ты синитар, раз так

 

говоришь. Попался бы той старухе на глаза, ей-богу, двух дней не выжил бы.

Дальше дорога, как змея, уродливо изогнулась, повернула вправо. Навстречу начали попадаться люди, в большинстве женщины и подростки мальчишки или старики городского вида. Шли парами и в одиночку; Каждый тащил за собой салазки с пустыми мешками. Молча уступали дорогу проезжающим. Стоя в снегу по колено, уныло провожали глазами степенно идущую лошадь. Егор кивнул в их сторону головой:

— Городские-то все ударились в деревню за хлебом. Ложматы свои несут, а их брать никто не хочет. Хлеб берегут. Боятся, что самим жрать нечего будет. Оно придется ли еще весной сеять, как на это немец посмотрит? Своих-то хлебов он припас. Высосал Россиюшку вперед, а потам и войной пошел. Недаром в пословице говорится: «Не поя, не кормя, врага не наживешь». Старые люди-то мудрей нас были, к каждому делу присказку припасли. Эха, но-кa, милая, но... Отдыхнешь, когда ни разу не дыхнешь.

Лошадь, пробежав немного, опять перешла на шаг. Семен недовольно заворочался на санях, потом вырвал из рук Егора кнут, стеганул по ногам кобылу.

— Гони же ты ее, проклятую, гони! Ведь она совсем стала. Так мы не доедем и до утра.

—Ты, гражданин партизан, не балуй. — Егор отобрал у него кнут, положил на солому и придавил коленом. — Чужую скотину тебе не жалко, а того не знаешь, что она уже верст сорок прошла. Лошадь, милок, уважение любит, так же как и человек, и соображение у ней такое, только бессловесная она, и все... Я сам раньше коней не жалел, стегал их как зря, но потом зарок дал; и вот почему. Как моей старухе умереть, незадолго до этого купил я себе мерина у одного хохла. До этого имел я лошаденку, но однажды горячую напоил, а она и копыта кверху. Да, привожу я конька домой и потихоньку продолжаю хозяйничать. Бывало, приеду домой с извозу, сам обленюсь и заставляю бабку

 

овсеца ему всыпать, а он и пригляделся к ней, значить. Тут вскорости она преставилась. Отвез я, это, ее на кладбище, а мерина рядом привязал за ракитку. Ну, опустили, как водится, ее в могилу при всем народе. А у меня в грудях так задубело, что даже слезы обронить не могу. Все три сына при мне находились, приехали из города на похороны. Стоят это они, утирают глаза. Средний, Степка, посмотрел на меня и шепчет над ухом: «Что же ты, дорогой папаша, как на выставке стоишь? Людей-то хотя бы постеснялся, поплакал для приличия... Неужели матери совсем не жалко тебе?..» А я ему так же тихо отвечаю, что, мол, кондрашка за сердце хватил — не могу. Только я так ответил, гляжу, а мой мерин захрапел, копытом землю начал бросать и головой замотал, аж дерево закачалось. Я, это, к нему, думаю, может, что приключилось с ним. Подошел, смотрю, а у него слезы градом сыплются и губа нижняя трясется. Как есть, по-человечьи плачет. Ну, думаю, скотина и та убивается больше, чем хозяин, и разум у ней настоящий. Не выдержал я тут сразу, охватил мерина за шею да как заголосил по-бабьи, с приговором. Вот оно что, молодец, лошадки-то все умом не хуже нас с тобой владеют. А ты: гони да гони. К этой скотине нужен особый подход. Другая есть, хоть засеки кнутом, и с места не сойдет, потому что уважение любит.

— Все это не так, Егор, как ты говоришь, — вымолвил Семен, освобождаясь от тяжелого раздумья и поджимая под себя ноги. — Животные, конечно, чувствуют ту или иную беду и в силу своих инстинктов выражают ее не хуже, чем человек, но такие явления очень редки. Можно назвать всего несколько случаев, которые на первый взгляд, казалось бы, достойны настоящего соображения.

—Ты, гражданин, не то трактуешь, — нетерпеливо вмешался Егор. — У тебя понятия на этот счет совсем короткие. Я около скота всю жизнь... и больше его повадки знаю, чем ты. Но... матушка, но... — Егор потряс в воздухе вожжами, прижал рукой похожую на воронье гнездо шапку на голове. Лошадь, рванувшись, фыркая, легко побежала. —

 

— Ты знаешь, почему на нее чох напал? — спросил Егор, лукаво указывая глазами на кобылу. Семен пожал одним плечом:

—Кто ее знает. Я же не ветеринар, чтобы понимать болезненное состояние лошадей.

—Я тебе сейчас расскажу почему, — с превосходством даровитого мужика отозвался Егор.— Никакой тут болезни нету. Если конь фырчит, значит, погода переменится. Это уж испокон веков так ведется. Посмотришь, заваруха начнется. И ветер даже сменился. Оказывается, кобыла первой догадалась, что непогода будет, и говорит нам, дуракам: закутывайтесь потеплей. Так или не так?

— Я тебе уже говорил, Егор, что животные могут предчувствовать только инстинктами, и ничем больше другим. А ты опять свое. Возможно, и погода изменится, ну и что с этого? Это просто совпадение такое.

— Ты упрям, как мой сын Степка. Тот, бывало, все меня учит, а сам никуда и не попал, даром, что всю грамоту прошел. А вот старший, Петька, поскромней был и с мальству меня слушал да на ус мотал. Так он вон куда шагнул! До красных командиров дошел, и все это потому, что блюл батьку своего. Тебе я еще вот что скажу, гражданин партизан. — Егор неудобно заворочал шеей, натянул поглубже на руки сшитые из старого полушубка рукавицы. — Ежели одолеют немца, а одолеют его наверняка, и останешься ты жить после в нашем крае. Если уцелеешь, конечно, то смотри, никому не говори, что синитаром при партизанах был. Не дай бог, узнают бабы это, тогда сиделкой на всю жизнь останешься, и женку твою сиделкой будут звать, и детишек тоже, как появятся они на свет божий. Общим всю семью твою запачкают поганым прозвищем.

Семен полулежал, растянувшись на санях, решил больше не разговаривать с надоедливым стариком и как можно реже отвечать на его вопросы. Он посматривал на окутанный темной хмарой красный солнечный диск, который, как огненный мяч, подпрыгнул над горизонтом и словно готов был за-

 

катиться на край земли, чтобы никогда не появиться больше, и вдруг самонадеянно сказал:

— Насчет меня, старина, не беспокойся. Я уж как-нибудь ваших баб обведу вокруг пальца. Только бы дождаться конца войны да уцелеть, как ты говоришь. А то вот, я вижу, крепко затянулась надолго она, проклятая.

Дорога, ломаясь на бугорках, сузилась так, что едва уместились на ней сани. Сразу около дороги вытянулись глубокие рвы-окопы. Виднелись не занесенные снегом кучи песка и глины. Егор надломанным концом кнута показал в ту сторону.

—Что силушки тут ухряпали, эти канавы рымши... Все, значить, германца хотели сюда заманить. А он, не будь дурак, с другого краю и зашел. И осталось это рытье ни при чем. Во, сукин сын, мудреный какой! Как есть всю науку распознал вперед наших. Оно, конечно, у них соображения больше, а у нас духу зато, хоть отбавляй, но только народишко наш не расчухался еще по-настоящему.

—А как ты думаешь, Егор, возьмет немец Россию или нет? — спросил Семен, наблюдая за выражением лица старика.

— Э, нет, брат, жидки портки у него. Россиюшка велика, ох велика! Всяк на ней свою погибель находит, кто напролом идет. В старину еще разные генералы пытались, да кости свои и оставили гнить на чужой земле. Россия хотя и лаптем обута, но силища у ней против всех государств великая, потому что наш русский мужик любого затопчет, если захочет.

— А если не захочет, тогда что? — ехидно вставил Семен. Сани подбросило резко кверху, он ткнулся носом в солому и, поднявшись, подполз ближе к собеседнику. — Тогда что, спрашиваю?

Егор кнутом очертил в воздухе полукруг, нахмурившись, обернулся.

— Не захочет... значить, так тому и быть. Куда народ повернет, и все за ним потянется.

— А вот немец половину России забрал. Выходит, так, что народ с ним воевать не хочет, а ты говоришь, что крах ему все равно подойдет. Получает-

 

ся все как-то наоборот у тебя. — Семен посмотрел сверху вниз на старика, насмешливо прищурил правый глаз.

Лошадь, сошедшая с дороги, утопла глубоко в снегу и тут же, рванувшись, вылезла снова на дорогу.

—Куда тебе несет. Ослепла, что ли, — гневно крикнул Егор, перебирая в руках вожжи, и сразу же опять к Семену: — Тут, душа моя, не в народе дело. Правители наши обрадовались, что жизнь у народа хорошая пошла, и забыли про все на свете, а германец, он не дремал и сунул всю силу сразу на Россию-матушку. Поэтому и солдат наш оплошал на первом разе — сразу страх на него нагнали. Я еще с осени пригляделся, когда немец большаком ехал. Тут его надо было бузовать со всех концов. Ведь ехал прямо как в гости, и никто не попугал его как следует. Трое каких-то даже руки подняли, и ему навстречу вышли. Идите, идите, думаю, он вас медом накормит. И как в сук улепил. Как-то еще по первому снегу встретил я одного такого. Заманил его в хату, накормил. Ну, сынок, спрашиваю, как немец-то угощает? А он на себе рубаху как дернет, так шмат и вырвал. Эх, говорит, батя, если бы все начать сначала, землю бы грыз, а в плен ни за что не сдался. Продали нас, говорит, а мы и штыки в землю... Вот оно какие дела, молодец, откуда плясать-то надо. — Егор легонько подогнал кобылу: — Но, матушка, шевелись, недалеча осталось. Порядков в России и в ту, германскую, войну не было. Все нас, бывало, к немцу под пули пихали. Да генералы царские наполовину из немцев были. На моих глазах нашего полкового командира Шульмана дядя царя Николай Николаевич зарубил на месте. Выстроил всех солдат и говорит: вот почему мы отступаем ... Потому что эти изменники вас Германии продают. А около него сам Шульман, связанный, стоит. Побледнел, голову опустил, слова сказать не может. Кругом его разных военных начальников столпилось. Все притихли, ждут, что будет дальше. Николай Николаевич еще что-то долго говорил, потом подходит, берет у казака шашку и к Шульману, тот

 

ажно на колени упал от страху. И у меня дух перехватило сразу. Думаю, как же так получается, недавно он бил нас по мордам и важный такой ходил при всех крестах, а теперь ему каюк пришел. Сзади меня стоявший солдат проговорил скрипя зубами: всех немцев офицеров надо перебить, тогда и войне конец будет. Я это, нарочно повернулся к нему, чтобы, значить, не видать, как Шульману рубить башку будут. Оно хоть и враг он, а все равно гадко. Слышу только: хрясь сразу. Глянул я, это, туда, смотрю Шульман в грязи лежит, а с него кровища, как с кабана, хлещет. А голова так от туловища и отпрыгнула. Солдаты креститься начали. Унтер с нашей роты при денщиках у него был, тот даже рыло ладонями зажал и заголосил. Нас тут сразу распустили, и мы поползли по своим окопам. Но только после этого порядки другие стали на фронте. Брусилов-то вон куда прошел, почти до самой Германии. Погнали мы тогда немца назад. И если бы не революция, Германию б задавили, несмотря что царек полоумный был. А сейчас эта власть крепше намного, так что управится со всеми... Я тебя еще вот что хочу спросить, уважаемый гражданин...

Семен, начавший дремать, чуть приподнял голову, посмотрел в бесконечную даль.

— Чего хочешь-то?

Егор пошлепал рукавицами, дунул себе на грудь, словно хотел загасить попавший туда огонь.

— Ты мне скажи, что вы будете делать, ежели германец всю силу на вас двинет. Сейчас да пристали, тогда и подавно.

— Ты, Егор, нашей тактики не понимаешь. Мы ведь на одном месте не сидим, а кусаем с разных сторон немцев. Сегодня здесь, завтра там, и все это делается неожиданно, с расчетам.

— Это вроде как блоха против слона. Сколько ни прыгай, а под копыта попадешь, — шутливо подметил Егор. Он остановил лошадь, направил дугу и, присаживаясь на сани, внушительно добавил: — При таком деле ох большая смекалка нужна. А у вас, наверно, ей кот наплакал.

— Это почему же?

 

—Да потому видно, как ты сегодня прибежал ко мне. Пуганул вас немец, что вы чуть не до смерти коней загнали. Значить, понятия у ваших командиров настоящего нет. Эха, не удержались на большой дороге, а на малую зря не становись. Это людей только напрасная трата, и больше ничего.

—По-твоему что ж, теперь разойтись всем то домам. Бросить сопротивляться немцам. Отдать на разграбление наши русские богатства. Пусть все отправляют в Германию, так, да?

Семен фальшивым взглядом смерил старика, в душе его началось бурное ликование — близился конец пути. Ему понравились последние слова старика, и он даже подумал вернуть его назад около города, чтобы не попал в руки немцев, но тут же отменил свое решение.

—А вы думаете сохранить все в цельности? — с той же важностью продолжал Егор. — Плохие из вас сторожа. Да уберегать теперь нечего, один лес остался — разве только баб.

— Лес, Егор, это главное наше богатство. Ему цены нет, а немец его может погубить. Надо как-то сохранить его.

— Лесок, милок, сам по себе сохранится, он велик, и немцу его весь не повалить. — Егор снял рукавицу, вытер шершавой ладонью красный кончик носа, лукаво подергал ноздрей. — Ты про Семена Буденного небось слыхал?

— Ну, слышал, и что с этого?

— Вот командир был, вам бы такого. Год я пробыл извозным при конных армиях его. Всю Украину почти прошел. Сам он ростом невелик был, а уж удаль у него чисто богатырская, великая. Сколько он благородной крови в землю пустил — и конца краю нету. А тоже тебе скажу: воевали босые, в одних драных рубахах против заслуженных царских генералов. А как у него умная голова-то была, так всех раскромсал, даром, что одни мужики у него были. Таких вот сюда надо в наши леса, тогда дело пойдет.

— Ты одно с другим-то не равняй. В те времена шашками воевать можно было, а сейчас техника

 

могучая какая. Налетят самолеты, и весь твой ум вдребезги. Старинушка, как вы раньше воевали, сейчас не годится, она пригодна только для истории. Теперь нужны новые методы борьбы.

— Да уж понятно, какие у вас методы, — нежелательно проговорил Егор и, прыгнув с саней, побежал рядом, чтобы согреться. — Сдается мне, что проку с вас мало будет, если не найдется настоящий человек, чтобы германцу огонька поддавать под хвост.

— Скоро найдется, Егор. Скоро будет такой человек и двинет так, что весь лес закачается.

Этим человеком Семен представил себя и скорую схватку с партизанами. Он весело сверкнул глазами, встал на ноги и, чувствуя озноб в теле, запрыгал на месте, мягко топая на соломе, опросил, наблюдая, как старик неуклюже бежал за санями.

— Ты, Егор, неглупый мужик и воевал за советскую власть, но зипун, наверно, всю жизнь с плеч не сымаешь? Как был ты мужиком, так и остался. А другие и не защищали советскую власть, сидели за вашими спинами и получили высокие посты. Получается, что обманула вас новая власть.

— Чудак ты, братец... ей-богу, чудак! — Егор ловко прыгнул на сани, держа в руках вожжи, на коленях подполз к передку. — Да кто же мне, неграмотному крестьянину, мог дать высокую должность! Ведь грамотные, они хотя и не воевали, но нужные люди были для России, вот их и подняли. А нам, мужикам, кроме земли, ничего нельзя доверять. Скажу тебе, что у каждого на роду написана своя планида. Другой и грамоты не очень разумел, и умом никудышный был, а, возьми ты, вон до каких чинов добрался. Возьмем, к примеру, тебя. По обличью по твоему видно, что ты так в синитарах и присохнешь.

— Неужели по моему лицу заметно, что я никудышный? — наигранно полюбопытствовал Стрельцов.

— Я тебе не в обиду говорю, что правда. Поверь мне, старику. Я в таких штуках не ошибаюсь. Я и сыну своему среднему, еще маленький он был, на-

 

пророчил, что не быть ему при хороших должностях.

Въехали на окраину города, когда солнце скрылось за лесом. Оттуда, казалось, медленно надвигалась ночь. Егор настороженно посматривал на ходивших вдоль домов солдат и на принизистые с крестами танки. «Эка, сколько тут этой нечистой силы», — с досадой подумал он и свернул от стоящего на дороге мотоцикла. Сидящий на нем в сером плаще солдат искоса взглянул на старика и, рванувшись с места, промчался мимо лошади, обдавая седаков выхлопной гарью. Кобыла дернулась в оглоблях, вскинула кверху голову.

— Ну, бойся, ты! — вскрикнул Егор слабым, робким голосам.

«Чего доброго, загребут лошаденку. Останусь ни при чем. Как ловко меня оплел этот синитар. Дернула меня нечистая с ним ехать. Да еще, не дай бог, дознаются, что он из партизанов, тогда душа вон».

Егор пугливым взглядом обвел всю улицу, взволнованно крякнул.

В конце улицы у шлагбаума два солдата схватили за недоуздок кобылу, потащили ее в сторону, третий взобрался на сани, толкнул Семена сапогом, чтобы тот слезал. Семён тут же снял с себя валенок, оторвал стельку и подал в руки солдату пропуск. Тот поворочал его перед глазами, потом подошел к двум другим, показал им и, вернувшись назад, возвратил его Семену, разрешил ехать дальше. Погоняя лошадь, Егор сказал обрадованно, поглядывая назад, где стояли только что задержавшие их солдаты:

— А я так и подумал, что заволокут нас куда-нибудь, но бумажка твоя помогла.

—Я тебе говорил, что со мной не заберут, — с гордостью заявил Семен, пряча в карман пропуск.

— Хвершал твой квартирует в каком проулке, а? Далеча теперь осталось до него?

Стрельцов оперся на плечо старика.

— Вон желтый дом, видишь, над ним как раз стал ворон кружиться?

 

— Ну, вижу.

— А около него налево через три дома угол видишь?

— Ну!

— Вот он и живет там.

Проезжая около забора, на котором был примазан большой портрет из тонкой лощеной бумаги, Егор спросил, не отрывая глаз от изображения:

—А энто кто?.. Знать, царь ихний главный? Или вояка какой заслуженный?

Семен сделал полуоборот, хрустнула под коленками солома, носок валенка прочертил гладкую обочину. Он отдернул ногу, всмотрелся:

— Это, брат, сам Гитлер ... Вон внизу написано: «Гитлер-освободитель».

Егор усмехнулся так, что улыбка растворилась в бороде.

—Ловко подмалевали, что «освободитель». Как есть чистая правда, что освободил от хлеба и коров. А еще и от белого света, наверно, тоже освободит. Надо ж тебе как удачно подметили. И у них, значить, люди мастера на энти штуки. — Егор остановил лошадь, еще раз внимательно взглянул на портрет. — Ишь, враг волком-то как смотрит, что разбойник... А волос-то на глаза как напустил, прямо что ворюга первой гильдии. — Егор влажно чмокнул губами, тронул с места кобылу. — Вот сейчас бы подъехать и по этой самой хвинозомии кнутом бы жегануть.

—Ты, старик, потише такими словами бросайся, — не выдержал Семен.

— Чего тише, ай сам услышит?

— Многие немцы по-русски понимают, если догадаются, тут нам обоим и крышка.

— И правда твоя, что может так быть, — согласился Егор, осторожно осматриваясь, и так как поблизости никого не было, то он тихо, себе под нос, продолжал: — Когда служил я в солдатах в казарме, над моим изголовьем висел портрет императора Александра, так у того и обличье было интеллигентного виду, и как орел глаза держал;

 

Строго так по-царски смотрел. А этот чисто зверюгой сидит.

На одной из улиц Семен дернул старика за плечо:

—Стой здесь и жди, а я сейчас вернусь. — Он быстро спрыгнул с саней, хотел уйти.

Егор остановил его и с уважением, ласково оказал:

— Обожди, сынок, не уходи... Дай мне ту бумажку, что у тебя имеется, она ведь мне может пригодиться. А то вдруг опять энти антихристы набросятся.

— Никто теперь тебя не тронет. Не бойся,— грубо ответил Семен, уходя от него. — Бумага мне самому нужна больше, чем тебе, понял? — добавил он на ходу.

— Скорей же, сынок, возвращайся, — крикнул Егор вслед и тут же почувствовал что-то недоброе.

В кабинете гестаповского офицера-карателя Семен говорил, торопливо заглатывая слова, сбивался, снова начинал. Тот внимательно слушал его и глазами опытного психолога читал на лице доносчика настоящую истину. Выслушав полностью, он небрежно спросил:

— Какое название имеет деревня?

— Скубанцы, господин майор. Скубанцы, — одним духом повторил Семен и, выдвинув из-под стола стул, без разрешения сел.

Офицер быстро сориентировался по карте, потом куда-то начал звонить по телефонам. Вскоре в дверях появился какой-то невзрачный офицер и, получив из рук майора запечатанный пакет, ушел. Семен попросил закурить и мельком осмотрел кабинет, стараясь найти какое-нибудь изменение за время своего отсутствия. Жадно затягиваясь и ощущая приятное головокружение, строил в уме планы на будущее: партизаны разгромлены и его, как активного участника, осыпают почестями, назначают в одну из разведывательных групп и засылают в глубокий тыл большевиков со специальным заданием. По возвращении назад он уже офицер германской армии, с завистью на него по-

 

сматривают женщины, лицемерно улыбаются, переговариваясь между собой: «Какой чудесный этот офицер, и как хорошо говорит по-русски! Наверное, и богатый?..» Семен гордо проходит мимо, впереди у него еще большая удачная карьера.

За окном черными бабочками закружились сумерки. Над головой большая электрическая лампа ослепительными лучами залила стол, бросила на пол длинную тень гестаповца. Он оторвал взгляд от карты, щеки его холеного лица залоснились до самых ушей. Вытянув спину поперек стола, он оказал без всяких намеков на будущее:

— Оперировать туда поедет особый украинский батальон. Вы, господин Стрельцов, тоже отправитесь с ними. Ваше присутствие необходимо там. Могут возникнуть некоторые трудности в знании местности, которую вы хорошо изучили. Сейчас вам еще раз придется обрисовать обстановку нашим специалистам в солдатских казармах. Там же получите специальный инструктаж.

Семена очень озадачило такое предложение. Он думал, что роль его на этом кончена, ведь он больше месяца жил под страхом и чувствовал себя как в аду. От постоянного напряжения у него расшатались нервы. При неожиданных громких звуках он вздрагивал так, что в голову подступала резкая боль. Хотелось отдохнуть, забыть все на время. Но что поделаешь... Обижаться только можно было на самого себя. Холодный тон офицера его несколько смутил. «Почему он мало обрадовался тому, что я ему сообщил? Пойми этих немцев, что у них на уме. Они, конечно, на русских смотрят как на служивых собак», — мысленно прикинул Семен и на все слова гестаповца покорно пригнул голову, ничего не оказав.

— Смирно-о-о! — крикнул протяжно капитан и воинственно прошелся вдоль первой шеренги.

Лицо его багрово окрасилось от потуги, а толстые вены надулись на короткой, с острым кадыком шее. Он, делая большие шаги, остановился на середине до половины набитого солдатами помещения. Метрах в пяти от него несколько не-

 

мецких офицеров о чем-то вполголоса озабоченно разговаривали. Солдаты в высоких лохматых шапках качнулись в одну сторону, точно старые, гнилые подсолнухи под ударами осеннего ветра, и застыли в покорном молчании. Их было всего человек триста. Рослые, широкоплечие, как на подбор, с жалкими плаксивыми физиономиями, они напоминали громадных детей, которые собрались для наказания. Каждый из них знал, что готовится какая-то серьезная операция и многим из них больше не придется стоять в этом бараке, поэтому так сурово и скорбно смотрели они на капитана и на столпившихся в стороне немцев.

— По приказу военного коменданта, — громко произнес капитан и, поднявшись на носки, взглянул мутно, неопределенно на немцев, как будто собирался упасть и искал точку опоры, потом медленно опустился на каблуки, стал ниже, точно врос в каменный пол, и, бросив острый взгляд в самые дальние шеренги солдат, торжественно продолжал: — Мы направляемся на особое задание против партизан. — Тут капитан повысил голос, опять поднялся на носки: — Разумеете, что есть такое партизаны?

По рядам солдат пролетел недовольный гул и где-то под самым потолком растворился.

—Знаемо, як не знать! — ответил один за всех пожилой унтер-офицер, как бы извиняясь за свою дерзкую выходку, нагнул голову и, сгорбившись, попятился назад. Он стоял крайним в первом ряду, и поэтому особенно ему было не по себе. — Партизаны — это москали.

— Красны комиссары, — продолжал капитан, не обращая внимания на говорливого унтер-офицера и даже не взглянув в его сторону, — которые заховалысь в лисах и роблять збройный нападок на нимецки коммуникации. Наша задача, — капитан тряхнул перед собой кулаком, сузил строго глаза, — вышкодить их всих оттудова.

Вдруг чей-то недовольный голос проговорил:

— Як же так, жазалы, що мы будемо в мисыкий охорони служити, а тут партизаны...

 

Капитан заметил, кто сказал, подошел вплотную к шеренгам, крикнул:

—А ну, Буцуко, выйдь-ко сюды!

Солдат, похожий на живую зеленую каланчу, неуклюже пробрался сквозь строй и вытянулся перед капитаном. Лошадиная челюсть его нервно дрогнула, руки повисли, как плети, до самых колен.

—Ты що, шляк твоий мами, паниковаты, а? — сдерживая голос и глядя исподлобья на солдата, спросил капитан, вращая, как фокусник, глазами.

— Я ничего... Я тильки так казав, — испуганно забормотал солдат, дергая по очереди то одной, то другой рукой.

—Мовчаты, быдло! — гаркнул капитан. — Расшлепаю, як скотиняку, зараз! — Он отошел, ткнув рукой в гущу солдат: — Стань на мисце. Повэрнэшся — пидэш пид арэшт.

Солдат молча, скрябая по полу подковами сапожищ, вернулся в строй. Капитан сделал полукруг на одном месте, так что шинель его пошла веером, и обратился опять к солдатам:

— Хто добре себя покаже на ций справи, тому и хреста триляпають. Сам комендант мэни про цэ казав. А еще вин дав вам три канистры шнапсу.

Лица солдат прояснились, несколько повеселели.

— Фельдфебель Салодкий! — важно выкрикнул капитан.

Из толпы солдат, как пробка из бутылки, выскочил тонкий в талии и с большими навыкате глазами украинец. Грудь его была перепоясана шерстяным шарфом крест-накрест. Он встряхнулся, как после долгого сна, и, не моргая, уставился на своего командира.

—Дашь каждому по чарцы, — приказал капитан, — больше ни-ни! Вразумив? Я потом кажного перевирю. Так що дывысь мэни...

—Слухаю, пан капитан! — рявкнул фельдфебель. — Буле вьгконано!

Вдруг брови капитана слегка дрогнули:

 

—Це що за маскарад? Чому вапутлял сэбэ як баба на торгу? — напустился он на фельдфебеля.

— У мэнэ трохи в грудях ломыть. Та и горло також, — начал оправдываться тот и тут же стянул с себя шарф и заткнул его в карман шинели.

— Разойдись! — раздалась команда. Солдаты, что пуганые лошади, гулко, дружно затопали.

Медленно, лошадь за лошадью, двигался карательный обоз. Он растянулся в одну живую полукилометровую нить. Тревожная тишина сковала седоков. Только было слышно, как скрипели полозьями десятки саней да натужно отдувались лошади. Во тьме солдаты казались черными навозными кучками, которые везли на удобрение безбрежных русских полей. По тактическим соображениям немцы вместо машин снарядили лошадей. Первая причина—бездорожье, вторая—гул моторов мог испортить ход дела. Решено было выехать попозже, чтобы к месту нагрянуть на исходе ночи. Нападение должно быть неожиданным и беспощадным. Деревню придать огню, и всех, кто в ней есть, уничтожить, так гласил приказ коменданта. В голове обоза на первых санях в хмельном раздумье полулежал Семен. Рядом с ним, закутавшись в теплый полушубок, сидел капитан. На самом передке саней два солдата пристроились за пулеметом. На следующих санях сзади ехали два немецких офицера. Они были специалистами по карательным операциям. Семен, чувствуя веселое настроение, запел тихо тонким кошачьим голосом: «Поцелуй меня, потом я тебя. Потом оба мы арестуемся...» Капитан распахнул полы шубы, дружелюбно посмотрел ему в глаза:

— Це що тюримна писня чи шо?

— Почему тюремная? — удивился Семен. Ворочая в руках новый автомат и поглаживая вороненый ствол, задумчиво добавил: — Это старинный романс.

 

—А почему же тогда арестуемся? — продолжал любопытствовать капитан, пряча лицо в лохматый мех шубы.

—Арестуемся почему, говоришь? — переспросил Стрельцов с таким безразличием, как будто бы эти слова относились не к нему. — Ну, это я сам, понимаешь, взял и придумал. Просто так вставил в песню слово, оно очень подходит к этому романсу.

—Ага... — произнес капитан, будто догадавшись о чем-то важном, и, дыхнув в лицо собеседнику винным перегаром, серьезно предупредил: — Только на раз друже спевать не вольно.

— Как же так? По какой причине? Партизанская зона еще далеко. Кругом безлюдные поля. Почему же нельзя? Не понимаю!

— А потому нельзя, друже, что хлопцы мои могуть гаркнуть. Бач, как уши навострили. Они по чарке хватили, теперь им море по колено. Я и сам спевать люблю, но сейчас нельзя.

—Нельзя — значит нельзя, — согласился Семен. — Скоро автомат вместо меня запоет. А вас откуда прислали в этот город? — тут же спросил Стрельцов, осторожно трогая пальцем кованую подошву сапога рядом лежавшего солдата.

Капитан без всяких возражений и опасений начал рассказывать всю прошлую черную жизнь. В голосе его звучали гордость и хвастовство.

—Мы сами, друже, с Западной Украины, мобилизованные до немецкого войска. До этого все время жили в Варшаве. Эх, вот где добре было! Погуляли мы там. Ох, долго будут помнить нас жиды!.. Бывало, окружим ихний моенток и ну цацки золотые искать да девок молодых таскать. По две недели во хмелю бывали беспросыпно. — Капитан прилег чуть на бок, потянул к животу колени. — В России теперь того не буде, що было ю Польше. Здесь даже бабы на нас как на зверей смотрят. А що этих бандитов развелось, о, мама родная! Довелось мне как-то одного такого пытать. Хлопцы мои его схватили около железной дороги с пистолей в кармане, ну и привели ко мне. Сам он смердучий такой. Худой, как тот шакал. Я его сперва по-хоро-

 

шему пытал. А он мне какие только балачки не строил: и жинка у него померла. И вин шел зайцев и ворон стреляти. Э, думаю, так я с тобой запутляюсь, що и до весны не разберусь. Позвал я хлопцев, да и по-настоящему ему пытку и зробыли. Так вин сразу растаял, как-то маслечко. Все выказав, — соврал для важности капитан.

—А фамилию его не помнишь! — поинтересовался Семен, косясь на солдат у пулемета.

— Нет, не помню, я пытал без фамилии, оно мне не нужно было.

—И что же ты узнал от него? Вообще что он тебе рассказал?

Капитан немного замялся, потом с неохотой проговорил:

—Известно, що может сообщить бандит. Шел палить хаты, где живут немцы.

— Скоро начнется лес, — как-то неожиданно оказал Семен и, поднявшись на колени, всмотрелся в черную, заснеженную даль.

Капитан, взглянув на часы, легко спрыгнул с саней, проваливаясь в снегу, остановил обоз. Крикнул громко, чтобы вое слышали:

—Хлопцы, жеребцы в обозе е чи ни мае?

—А навищо пану капитану жеребци? — спросил фельдфебель Салодкий и приподнялся во весь рост. Кажется, он сдерживал себя, чтобы не рассмеяться.

Над солдатскими головами пролетел веселый гул.

—Я боюсь, як бы якая коняка не заржала в самый критичный момент, — сконфуженно ответил капитан.

—Хочу завирыты пана капитана, що в обози вси коняки смырени, идуть, опустыв головы, а це значить, що ржаты не мають бажання, — весело отрапортовал фельдфебель.

— Ну и добре, — уверенно подхватил капитал и уселся на свое место.

На краю лесной дороги зорко притаилась партизанская разведка. Три километра ехали лесом, чтобы следить за дорогой. К сосне была привязана

 

усыпанная снегом лошадь. На санях, накрытый шинелью, покоился станковый пулемет, тут же в сене лежало несколько гранат. Партизан было четверо, они так же, как и лошадь, были запорошены снегом, словно соблюдали в этом маскировку.

—Поехали теперь назад, — простуженно оказал Глушко, командир разведки, поочередно дуя на пальцы своих рук. — Через часок опять сюда завернем. Чего напрасно морозить себя...

—И правда, трогаем назад, — подтвердил Мельников, самый старший из всех. На бороде его появились кристаллические ледяные узоры. Глаза сонно блуждали по далекой, затерявшейся в зимней тьме дороге.

— Обождите! Стойте! Вон, кажись, не то зверь, не то человек, — сдерживая всех, проговорил Лазарев. Он был самый молодой и зоркий. Вытянув шею, пристально посмотрел, где виднелась какая-то точка над оврагом далеко в поле.

Точка быстро приближалась, словно катилась, как мяч, по рыхлому снегу.

—Да это, кажется, человек идет, — пояснил Глушко. — Но только почему он идет не по дороге, и притом в такой поздний час?

Глушко загадочно обвел взглядом товарищей, но никто ему ничего не ответил. Все молча наблюдали за приближением неясной фигуры.

Вскоре на темном фоне поля начал вырисовываться мужской силуэт. Человек бежал, проваливаясь в глубокий снег. На нем не было верхней одежды. Шапка съехала ему на затылок. Видно было, как он, выбиваясь из сил, рвался к лесу.

—Это неспроста он сюда летит, — больше себе под нос, чем товарищам, сказал Мельников.

—Да, тут что-то есть подозрительное, — отозвался Глушко, продолжая следить за растущей на глазах фигурой.

Когда человек приблизился так, что слышно было его хриплое, прерывистое дыхание, Мельников сбросил с плеч винтовку, стукнул затвором.

— Стой! Кто идет?

 

Человек на мгновение остановился и потом еще быстрее двинулся вперед.

—Свои... У, черти, испугали! — раздался тревожный его голос.

По голосу Глушко узнал разведчика из своей группы Владимира Ермилина, который специально жил в деревне под видом сапожника. Ермилин подбежал и, ухватившись за сосну, повис на толстом суку.

— Каратели едут по дороге сюда. Своими глазами видел... Обоз такой, что конца и краю не видно. С километр им осталось до лесу. Надо немедленно сообщить в отряд. — Ермилин качнулся, втянул через ноздри воздух. — Быстро мотаем отсюда, а то поздно будет.

—Где ты их видел? — недоумевая, спросил Глушко.

— Говорю, они уже близко. Свою клячу я бросил в овраге, застряла в снегу. Хорошо, что вас встретил, а то бы вытянулся здесь, на дороге.

Больше никто ничего не оказал. Все моментально уселись на сани и погнали лошадь в полный галоп.

Командир спросонья протер глаза, зевнул, загораживая ладонью нижнюю губу, и окинул мутным взглядом присутствующих. Все пришедшие на экстренный вызов тоже только что встали и имели неряшливый, какой-то напряженный вид. Некоторые еще поспешно продолжали застегивать свои ремни, лязгать оружием. Всего собралось человек двадцать. Это были командиры групп и коммунисты отряда.

—По только что полученным данным разведки... — начал внушительно командир, и на лице его появился оттенок приближающейся опасности.

Он стоял в углу, под большой иконой, кругом столпились партизаны и нетерпеливо ждали чего-то неопределенного. В избе сразу сделалось тихо. От множества собравшихся людей пахло кислой овчинной, мерзлым самосадом и еще чем-то резким. На

 

печи испуганно заворочалась старуха, показала морщинистое, с черным оттенком лицо.

Командир чуть покосился в ее сторону и спокойным, властным голосом продолжал:

—По направлению к этой деревне движется большой карательный отряд. Вероятно, немцы получили точные данные о нашем расположении здесь, иначе бы они не решились выступать ночью. — Тут командир кончил свою медленную речь и перешел на быстрый темп: — Времени у нас, товарищи, мало. Давайте обсудим самое важное. Я хочу узнать ваше мнение, чтобы не ходили после кривотолки. Как будем поступать? Сделаем засаду карателям или же тихо, незаметно уйдем отсюда. Каковы ваши планы на этот счет?

Сразу всех охватило желание говорить. Поднялся разноголосый гул. Кто-то выкрикнул громко:

—А точно ли это, что каратели на пути к нам?! Возможно, это неправда. Надо бы проверить получше.

—На такие пустые опасения мы не будем тратить время, — твердо оборвал его командир. — Я имею настоящее правдивое сообщение и не сомневаюсь в нем. — Он выпрямился во весь рост так, что достал головой икону, и, выйдя вперед, сказал — скорее это было похоже на приказание: — Я думаю, мы дадим бой здесь, недалеко от деревни. Кто «за», прошу поднять руки.

Почти все подняли мозолистые ладони. Кто-то опять недовольно выкрикнул:

—А вы знаете, что немцы сделают с населением деревни после этого?

—Знаю, поэтому так и говорю. Учтите, что немцы не помилуют население, если даже мы уйдем, не сделав ни одного выстрела.

Лежавшая на печи старуха шумно вздрогнула, зашептала молитву. Глухой, протяжный кашель наполнил избу.

—Итак, значит, вступаем в схватку с противником, — вымолвил командир и снова отошел в тень иконы.

Вышедший вперед комиссар заявил строго:

 

— Встретить карателей огнем еще нужно по той причине, чтобы не пошли гулять про нас слухи, что мы трусливо бежали в страхе перед немцами. Это даст возможность оценивать нас с дурной стороны. — Комиссар поправил пряжку ремня на шинели, повел воинственно глазами. — На основании всех сложившихся фактов выход один: сделать засаду.

Старуха на печи еще громче затараторила молитву, потом, до половины высунувшись из-за трубы, сказала сухим, надорванным голосом, вытягивая жилистую шею так, что подбородок повис внизу мешком.

—А как же нам быть, товарищи начальники? Про деток малых вы, наверно, забыли!

Все, как по команде, повернули головы в ее сторону.

— Не беспокойся, мамаша, вас так не оставим, — успокоительно обратился к ней партизан с подвешенной на уровне груди на грязном полотенце рукой.

Комиссар, словно ждавший этого момента, поднял правую руку, широко растопырив пальцы:

— А население деревни мы эвакуируем.

— Куда же, кормилец, мы пойдем, по белу свету мыкаться? — В глазах старухи показались слезы. — Все с собой-то не возьмешь, а на чужой сторонке-то придется с голоду пухнуть. Ах, боже мой... пропали наши головушки...

—Успокойся, мамаша, все пойдет как по маслу, вот только разделаемся с карателями, — ответил тот же партизан.

Совещание быстро кончилось, все разошлись по своим группам.

Поднятый по тревоге отряд тихо, без единого шума выходил на дорогу.

— Стоп! — настороженно, с глубоким испугом прошипел Стрельцов и потянул капитана к себе. — Вот сейчас прямо за леском деревня. Хватит ехать, можно теперь пешком дойти.

 

Капитан подал сигнал, обоз остановился, солдаты взялись за оружие, лениво зашевелились. Немцы-офицеры отошли в сторону, начали о чем-то вполголоса спорить. Из-за толстых вековых сосен впереди, где остановился обоз, виднелся кусочек поля, дальше все тонуло в серой туманной мгле. Вдруг сразу с обеих сторон раскатисто треснуло, точно -подкошенные ураганом, сосны одновременно подломились. Сплошной пулеметный и ружейный огонь пустил сети трассирующих пуль и смертельно стеганул по обозу. Солдаты заметались в панике, начали разбегаться по лесу, отстреливаться на бегу.

— Хлопци-и-и, тикаемо-о-о!.. У-у-у-у!.. — прорвался сквозь выстрелы чей-то отчаянный голос.

Лошади с диким храпом, вздымаясь на дыбы, ломали оглобли, топча и подминая под себя раненых и убитых, кружились на одном месте, рвали ременные постромки, налетали одна на другую, сталкиваясь, падали, ломая ноги в переплетах саней.

Семен в ужасе растянулся на санях, рядом разорвалась граната. Капитан, как мохнатый мешок, сполз вниз, куски его раздробленного черепа черными пятнами забрызгали снег. Смертельно раненная лошадь, дернувшись, перевернула сани, накрыв, как одеялом, седаков. Очутившись под низом, Семен потянул к себе придавленную убитым солдатом ногу, но не смог освободить ее, так как не мог даже повернуться, потому что голова его тесно уперлась в спину другого солдата, по-видимому, тоже убитого. Лошадь, как автоматически, судорожно колотила копытом по краю саней. Разрывы гранат и выстрелы перенеслись теперь в другую сторону. Согнутый в дугу, Семен посмотрел туда, где поблескивали, как огненные бабочки, вспышки выстрелов.

Партизаны, делая перебежки, прячась за стволы деревьев, преследовали успевших отступить украинцев. Они метров на пятьдесят уже удалились от дороги, где находился обоз.

«Лежать и не подниматься, притвориться мертвым!» — в страхе думал Стрельцов. По лицу его

 

текли капли холодного пота. Зубы отбивали нервную дробь. «Если бы переодеться в солдатскую форму тогда бы, пожалуй, меня не узнали. Но как это сделать? О проклятье! Как могло так получиться, что попали в засаду? Неужели догадались, что я мотанул к немцам. Да нет, не может быть!» — успокаивал он самого себя.

Грохот боя откатился еще дальше. Стало слышно, как храпели, издыхая, лошади да стонали раненые. Вдруг Стрельцова озарила облегчающая мысль, он сделал отчаянное усилие, чтобы подняться. Сани слепка дрогнули, накренились набок. Семен свободной ногой уперся в плечо солдата и, дернувшись, вырвал придавленную ногу. Поднявшись на колени, он сдвинул в сторону сани и, освободившись, прополз несколько метров. Кругом валялись трупы лошадей и людей. Кончились, катаясь по снегу, раненые. Семен взял из рук убитого украинца автомат и, укрываясь за стволами, побежал туда, где гремели выстрелы.

Партизаны, сбрасывая с себя шинели и полушубки, гнали уже не оказывающих сопротивления украинцев. Они, расстреляв все патроны, побросав оружие, рассыпавшись по лесу, бежали, потеряв всякий ориентир.

—Прекратить преследование противника! — раздалась команда и гулко расплылась по лесу.

Раскрыв рты, партизаны жадно дышали, грели о горячие стволы автоматов руки. Где-то справа еще продолжалась одинокая перестрелка. На сотни метров кругом, истоптанный снег был украшен кровью. Валялись пустые стреляные гильзы, одежда, винтовки.

Услышав голос командира, Семен повернул назад, к деревне. «Да и кто будет знать, что именно я приехал с карателями? — успокаивал он себя по дороге. — Это никто не докажет. В случае если спросят, где был, скажу: в другой деревне, и все. Возвращался назад, услышал стрельбу и сразу туда». Он слегка прихрамывал, гранатный осколок

 

поцарапал ему ногу у самого паха. Поморщившись, он отодрал присохшую штанину от раны. «Кровью своею буду оправдываться, но выкручусь», — подумал Стрельцов и быстрей захромал к деревне.

Партизаны группами и в одиночку возвращались из лесу. Уходящая ночь смывала черноту с восточной стороны неба. Тускнели звезды в медленном угасании. Над соломенными крышами изб расплывался тонкой пеленой дым. Как живые запрыгали в окнах крохотные пятна огней, перебегая от дома к дому. Умеренными спокойными шагами прохаживался по избе командир. Так же, как и прежде, в избе было много народу. Командир, еще не остыл от боя, в двух местах шинель его была пробита пулями, на щеке кровоточила маленькая ранка.

— Надо допросить кого-нибудь из пленных, — после короткого молчания обратился он сразу ко всем.

—Но у нас только раненые. Других нет, — ответил чей-то молодой звонкий голос.

Не глядя, кто сказал, Кондрашов махнул рукой.

— Все равно, ведите кого-нибудь.

Минут через десять в избу ввели давешнего солдата, которому угрожали арестом. Он, как бык, приведенный на бойню, тупо осмотрелся, прижался к стенке у двери. Губы его болезненно тряслись. Бледное лицо пугливо сморщилось. В глазах застыл, как у пойманного в капкан волка, недоумевающий животный страх. Солдат тихо скулил, поддерживая под локоть свою руку, из рукава которой падали на пол крупные капли крови.

—Ты кто? Немец? Поляк? По-русски говорить умеешь? — строго спросил его командир. — Ну, отвечай же, чего молчишь?

Солдат посмотрел с мольбой на столпившихся около него партизан и, сгорбившись, ничего не сказал, только нижняя челюсть его еще больше затряслась.

—Да что его допрашивать, когда он одурел совсем от страху, — вымолвил кто-то из стоявших.

—Может, он совсем не понимает по-русски,—

 

вмешался другой. Надо Любовь Гавриловну позвать.

—А ну! — одернул его молодой, с румяным детским лицом партизан, который сопровождал солдата. — Он со мной всю дорогу разговаривал по-украински. Просил, чтобы его не убивали. Не знаю, чего он сейчас онемел. — Парень легко толкнул солдата в бок. — Ну, ты, камрад, чего молчишь! Отвечай, когда тебя спрашивают.

Солдат перекосил рот, показал верхний ряд белых зубов, но ничего не сказал.

—Он с тобой разговаривал, Малинин? — обратился к молодому партизану Кондрашов.

Тот как-то весь вспыхнул, еще сильней покраснел.

—Ну, а как же, товарищ командир! И я, и он хорошо понимали друг друга. Он первый начал со мной разговаривать.

— Он, урод, наверно, хочет скрыть свою национальность, — раздались недовольные возгласы. — Чего на него смотреть, на черта! Надо другого привести.

Злой гул взлетел к потолку. Заскрипели половые доски.

—Тише, товарищи! — крикнул Кондрашов и тут же к солдату: — Ты, значит, не желаешь разговаривать с нами?

Украинец сразу ожил, словно на него вылили ведро холодной воды.

— Я, шали камиосару, не ведаю, шо товорыти.

Кондрашов, повеселев, вытер носовым платком окровавленную щеку.

—Ты кто по национальности? Как попал в фашистскую армию?

—Я — западный украинец, пани комиссару. Нас насильно мобилизовали до немецкого войска. Кто не шел, тех забирали до криминалу. — Солдат прижал к груди простреленную руку, сморщился от боли.

—Ты что, ранен, что ли? — спросил его Кондрашов, хотя сам отчетливо видел окровавленный рукав шинели.

 

—Меня в руку зробыли и в гузню трохи, — стараясь вызвать к себе сочувствие, жалобно ответил солдат.

Сдержанный смех наполнил избу. Кондрашов, точно не расслышав слов пленного, серьезно продолжал допрос.

— Какое количество солдат насчитывалось в вашей карательной группировке?

Украинец глупо заморгал, ему не ясен был вопрос. Он поднял к потолку глаза, зашмыгал носом.

—Я не разумею, пани комиссару.

— Ну, сколько вас ехало сюда? — досадно повторил Кондрашов и, подойдя ближе, пристально всмотрелся в бледное лицо солдата.

Тот, догадавшись сразу, о чем его спрашивают, заговорил, все ниже опускаясь на длинных ногах:

— Три сотни человек было.

— Триста солдат. Немцы были с вами?

—Два офицера только.

— Кто командовал вами?

— Капитан Таратуто.

—Кроме вас, украинцев, еще какой-нибудь отряд направлялся вслед за вами?

Солдат, почувствовавший себя плохо от потери крови, сел на пол, поджав под себя ноги, и тонко по-детски заплакал.

—Я не ведаю ничего! Ой ниц не разумею! Нам не сказывали секретов! — всхлипывая, заговорил он, сжимая дрожащими пальцами окровавленную руку. Под ним образовалась небольшая красная лужайка. Гадко запахло кровью. Все как-то невольно смолкли, глядя на плачущего пленного.

— Как же так ты не знаешь? — нарушил молчание Кондравдов. — Ведь слухи-то, наверно, ходили среди вас, когда направляли сюда? — В голосе командира дрогнули нотки разочарования.

Украинец посмотрел на него влажными глазами, заерзал сапогами по полу.

—Ой, важко мне! Не можу! Я не хотив ехати сюда. Мне капитан грозил арестом.

—Ишь, нюни распустил, идол!.. — выругался

 

молодой партизал, которого командир назвал Малининым. — Если бы мы попались вам, наверно бы, первый стрелял.

Солдат умиленно навел на него глаза:

—Ой, не стреляв бы, братику... Ох, нету!

—Какой я тебе братик! — дерзко огрызнулся партизан. — Волк в лесу тебе брат. Думали нас накрыть, гады, да ничего не вышло.

—Оставь его Малинин, — одернул парня Кондрашов.

Опять наступила тишина. Только слюняво всхлипывал у порога пленный да попискивал, как мышонок, на коленях у матери маленький головастый мальчишка. В углу слабо поблескивала золотистой фольгой икона. Фитиль лампы пустил красноватый однобокий огонек, копотью лизал треснувшее стекло, так что к потолку тянулась тонкая струйка черного дыма.

По деревне неслась тревожная и шумная суета эвакуации. Допрос пришлось отложить до следующего, более удобного момента. Вскоре длинная вереница подвод потянулась в глубь леса. Сзади обоз прикрывали двенадцать пулеметных стволов. Тяжело было покидать людям свои родные хаты в такое трудное время. В скорбном молчании все опустили головы, только где-то плакала женщина, нагнувшись над раненым партизаном, да уныло мычала корова, словно предчувствуя что-то недоброе.

Егор возвратился из города только через три недели. Два дня он добирался пешим до дому. На ногах у него вместо валенок были какие-то жалкие опорки, подвязанные веревками. На плечах не было полушубка, грязный зипун обтягивал его сутулую спину, которая еще больше согнулась за время, проведенное им в городе. Он шел, ветер шевелил тряпки на его начинавших уже пухнуть ногах; забрасывая полы зипуна за спину, показывал продранные на обеих ногах штаны, красные от мороза костлявые колени торчали в дырах. В

 

таком виде он напоминал старого косоногого петуха, которого изрядно потрепал ястреб. Егор с трудом перевалил порог своей избы и, как подкошенный, повалился на лавку. В избе на этот раз была сноха с маленьким семилетним сыном и дочь, рослая, грудастая баба, с большими голубыми, как весеннее небо, глазами. Она бросилась к отцу, упала на колени, тряхнула его за плечо, с испугом всматривалась в давно не мытое, отекшее лицо старика.

—Что с тобой, папаня? Где ты был, а?! Егор сел, внимательно осмотрелся, словно вместо своей избы попал в чужую. Взгляд его был каким-то диким, ненормальным, даже дочь, поднявшись на ноги, отступила на шаг.

—Дай-ка мне, Нюрка, пожрать чего, — сбрасывая с себя зипун, хриплым, гортанным голосом вымолвил старик. — Оголодал я, как блудная собака. Поделом мне, старому черту. Век живи, век учись, а дураком подохнешь.

— Где вы пропадали, Егор Антонович? — не выдержала сноха. — А мы уж тут погоревались. Думали, что не увидимся больше.

—Ох, господи! — подхватила дочь и, прикрыв глаза рукой, плача затряслась.

—Будя тебе! — одернул ее старик. — Не сдох пока еще... зря глазами не брызгай. Лучше давай, что велел. А то ведь сыт по голодному не погадывает.

Дочь вытерла глаза подолом юбки, двинулась, не спеша, с места. Сноха, опередив ее, выволокла из печи щербатый чугун, загремела второпях сковородой, наполнила большую деревянную миску супом, поставила на стол. Достала с полки краюху хлеба. Старик уловил запах аппетитного варева, ноздри его дрогнули. Он, как большая птица, перемахнул сразу за стол и набросился на еду.

—Боже мой, а валенцы твои где? — вскрикнула дочь, заметив странную обувку старика.

В ответ Егор только слабо пробурчал и тут же сунул в рот ложку супа. Когда он опорожнил три миски и съел пол краюхи хлеба, тогда, утирая бо-

 

 

роду и губы обратной стороной ладони, заговорил медленно, крестясь на черный угол:

—Ну, слава богу, вырвался из пекла. Еще бы недельку — и крышка мне.

—Не навредишь ли ты себе, папаня? — перебила его дочь, заглядывая в пустой чугун.

Старик строго взглянул на нее, размотал веревку на одной ноге:

—Чай, не скотина, меру знаю. Ай, пожалела для родного отца похлебки? За три недели чужим стал, наверно.

—Хватит вам, Егор Антонович, глупости говорить, — вмешалась сноха. — Тут не знаем, в какой вас угол посадить, а вы обижать нас надумали. Расскажите-ка нам, что случилось с вами. Ведь мы столько пережили.

Сноха выпрямила свой красивый стан, выставила вперед полную ногу. Мальчик лицом прижался к ее животу, хмуро, исподлобья посмотрел на деда.

—Ну, ты что, Ильюшка, соскучился небось, а? Отвык от деда. Ну подойди ко мне, внучек, — старик протянул к нему покрытую мозолями, подмороженную руку.

Ильюша смело подошел и ткнулся ему в грудь.

—Дедушка, тебя били там? Скажи, били? — Мальчик потянул его за полусгнившую от пота рубаху. — Какой худой ты стал.

— Всего хватало, Ильюша ... Всего, — поглаживая голову внука, ответил старик и обратился к дочери:

— А как внучки, живы? Здоровы?

— Слава богу, целехоньки, — простонала Нюра, подавая отцу старые валенки. — Ну-ка переобуйся, срам смотреть на тебя. Да не издевайся над нами, говори, где пропадал... И так издергались все. А ты ещё тут свои фокусы показываешь.

Старик обул валенки, кряхтя, поднялся, отшвырнул ногой в сторону рваные галоши, в которых пришел, и медленно прошелся по хате, потрогал пальцем окно, точно сомневался в его прочности, и, усевшись снова на лавку, сказал, посматривая на потолок.

 

—Теперь где был, там меня уж нет. Но здорово, сукин сын, он меня оплел! Бродяга! А может, зря на него так говорю?.. Наверное, его самого, бедолагу, забратали. Кто его знает, народ сейчас пошел шальной.

— Ты про кого это говоришь, папань? — опросила дочь, садясь с ним рядом.

— Про хвершала одного здешнего, — вдумчиво ответил старик, продолжая любоваться потолком. — С партизанского краю он. Хотя, правда, он не хвершал, а синитар только. Вот он меня и сунул в прорву, и сам, наверно, несдобровал.

—Мне Мария рассказывала, что ты уехал с каким-то мужиком. Я тогда сразу почувствовала, что не быть добру. Ноченьку-то первую глаз не сомкнули, все в окна смотрели. А как не приехал и на другой день, решили, что не видеть тебя больше живым. И сны-то мне снились такие — ух, господи!

Сноха тоже подсела с другой стороны старика.

—Я, Егор Антонович, тогда заметила, что субъект этот околпачит вас. У него и рожа-то воровская. Не знаю, как вы послушали его и сразу согласились ехать. Я думала, может, знакомый какой, а оказывается, совсем чужой человек.

Старик обиженно заерзал на лавке, сплюнул между ног.

—Старое поминать нечего. Только я по всему вижу, что он тут ни при чем. По тому определяю, как солдаты набросились на меня. Стою я, значить, жду его...

—А ты куда с ним ездил? — перебила старика Нюра, с любопытным волнением пожимая губы и одергивая края изрядно изношенного платья.

Егор хотел ее тут же предупредить, чтобы она не забегала вперед, но, одумавшись, ответил спокойно:

— За лекарствами в город ездили. Он, это, при партизанах синитаром состоял. Ну и прибег ко мне. В городе у него знакомый хвершал был, надо было у этого самого хвершала лекарства энти получить. Выручи, отец, говорит, бой был ночью с германцем,

 

 

много наших поранило, нужно срочно в город. В таком разе я тут сразу и согласился.

— Ox! — вздохнула дочь, высоко подымая грудь.

Старик покосился на ее, рассыпанный на плечах, густой черный волос и, отвернувшись, замолчал.

— Вы неправильно поступили, Егор Антонович, — укоризненно подметила сноха. — Нужно было посоветоваться с нами, а потом уже ехать. Весна подойдет, на чем пахать будем? Лошадь теперь днем с огнем не найдешь. На себе придется плуг таскать. — Она посмотрела на свои ноги, точно хотела убедиться, под силу ли ей будет эта работа.

— Ну ладно, до весны еще надо дожить, — утешительно заверил ее старик. — А то, может, всем вороны глаза повыклевывают. — И правда, — подтвердила Нюра и сейчас же обратилась к отцу: — Ну и что было с тобой дальше, папаня?

Старик с удовольствием полазил за рубахой, поскреб живот, потом потер ладонью голое колено и с неохотой продолжал:

—Стою я, жду, все честь по чести. Кобыленка, это, упарилась, я взял клок соломы, вытер ее бока, походил около. Вдруг, сразу два солдата подбегают ко мне. Один кобылу, мою схватил за морду, развернул в другую сторону. Другой — сунул мне кулачугой в рыло, толкнул на сани, и повезли. Подтащили они меня к какому-то большому дому, кругом его расхаживают часовые. В середине полно германцев. Солдаты завели меня во двор, открыли подвал, да и спустили, в темницу. Ну, думаю, каюк мне пришел. Наверно, узнали, проклятые, кого я привез. Сутки просидел я в этом подвале голодный и холодный. На другой день выпустили меня, смотрю, так в сторонке кучка людей стоит, прижавшись к стенке. Около них солдаты толкутся. Меня тоже к ним подвели. Потом дали всем пилы, топоры и ну нас возить в ближний лес на дровозаготов-

 

ку. Три недельки день в день отзвонил там. Чуть голодом не сморили, проклятые. На последний день как раз подходит ко мне солдат, который охранял нас. Я в этот момент пилил дрова тоже с одним стариком, из городских он. Важный такой, образованный. По подозрению его арестовали, кто-то донес, что он был коммунистом. Но он мне сам признался, что это неправда. Да я и не допытывался у него. Он, бывало, сам мне обо всем на свете рассказывал. Не дотяну я, говорит, Егор, до светлых дней своих, чувствует сердце мое. А как бы хотелось увидеть, когда эти варвары, подобно крысам, побегут с нашей земли. Он мне даже адрес дал свой. Просил зайти к нему домой, когда меня отпустят. У него там старуха больная осталась. Да, отволок меня этот солдат в сторонку, завел за угол, чтобы никто не видел. Содрал с меня полушубок, валенки и махнул рукой, чтоб уходил. Я стал уговаривать его, куда ж, мол, я босой и раздетый пойду. Пробовал пригрозить даже комендантом, что вот сейчас в таком виде пойду и пожалуюсь ему. Они ведь начальства своего страсть как боятся. Догадался он сразу, о чем я толкую. Да как крикнет на меня! Винтовку с плеч долой и ко мне. Ну, тут я и дал тягу. Пропадай, думаю, все на свете, лишь бы сам уцелел. Пули б он, окаянный, для меня не пожалел бы. — Старик поднялся, напился воды и, смахивая янтарные капли воды с бороды, добавил: — Так я скакал по проулкам босой и раздетый, пока люди добрые не зазвали в дом и не дали кое-какие опорки да зипун.

—Тряпки, черт с ними! — с безразличием заявила дочь. — Жизня дороже, у меня полный сундук барахла, городские натаскали. Придется ли носить его еще.

—А я тебе говорила, — подхватила Мария, — зачем тебе это все. Есть немного кожу прикрыть, и хватит. Тряпки — дело нажитое. Будем живы, здоровы и они будут. Сейчас главное вот в чем, — она стукнула себя по животу, посмотрела на свои модные туфли, которые выменяла за хлеб.

 

—Ну как же не брать ничего, когда люди даром почти отдают, — возразила Нюра. — Да и притом их самих жалко. Просят, умоляют хотя горсть мучицы дать. Не могу смотреть, когда люди голодают. Так всех жалко... Ох, как жалко! Прямо бы спрятала всех на своей груди. Потому что сама поголодалась, слава богу. В двадцатые годы, когда батя в гражданскую воевал, я опухшая от голода ходила. Насмотрелась горюшка, поэтому и сочувствую каждому. По себе сужу.

—Ну уж ты добрая Душа! — резко отозвалась Мария. — Себя вперед пожалей. Если у тебя не будет, то никто не даст. Вот лошади лишились, как будем сеять весной? Как бы самим не пришлось разделить участь городских.

—Хватит вам, сороки! — прервал женщин старик. — Лучше расскажите, как тут без меня гости какие были в хуторе? Можа, наведывался кто дельный.

—Нет, папаня, никого не было за это время, — покорно ответила дочь. — Только верст за двадцать от нас, говорят, в лесу партизаны много немцев побили.

—Ага! — злорадно подхватил старик. — Значить, грянул первый гром.

 

Партизаны решили отойти верст на сорок от ближайших населенных пунктов за торфяные болота, где неподалеку были расположены хатки лесозаготовителей, заброшенные еще с середины тридцатых годов. Они полагали, что, возможно, ряд землянок еще уцелел, и в них планировалось организовать временное жилище. Партизаны надеялись, что немцы вряд ли сунутся в такую глушь, поскольку кроме как на лошадях добраться туда было невозможно.

Повозки, полностью загруженные людьми и различным партизанским снаряжением, медленно продвигались в глубь леса. Семен ехал на одной из таких повозок. Его отсутствие было почти не замечено.

Переодевшись в одежду одного из убитых пар

 

тизан, Семен выбрался из леса и, прихрамывая, зашагал к группе партизан, окружавших командира. Из других концов леса вышло еще несколько человек, видимо увлекшихся преследованием противника и возвращающихся последними.

«Как кстати», — машинально подумал он. Уже было слышно, как командир громко выкрикивал имена бойцов, но, когда до отряда оставалось всего метров двадцать, ему вдруг показалось, что всем давно известно о его предательстве и партизаны, столпившись группой, ждут только его, чтобы совершить возмездие. Ноги подкашивались, сердце, казалось, не билось, а воспроизводило непрестанный гул.

—Если его о чем-нибудь спросят, он не сумеет произнести ни слова...

Его сковал непреодолимый страх, который, казалось, лишил его голоса.

Первоначальный план — взять себя в руки и держаться как можно увереннее — рухнул словно карточный домик, как только он завидел группу партизан, и лишь какая-то неведомая сила, помимо его воли, двигала его навстречу столпившимся бойцам.

—Ей, Стрельцов!.. — Чей-то знакомый голос словно привел его в чувство. — Что, ранен, что ли?

—Да ерунда, царапнуло малость, — не видя со страху никого перед собой, пробормотал Семен.

—Стрельцов здесь! — крикнуло сразу несколько голосов, видимо, командир уже произнес его фамилию.

«Слава богу», — мысленно обронил Семен, чувствуя, что главная опасность, кажется, миновала ... Однако полностью страх не покидал его. Он стоял у края группы, растерянно озираясь, напоминая ягненка, прибившегося к чужому стаду. Вдруг он заметил, что сквозь строй к нему пробирается Малинин. Еще издалека Семен рассмотрел его добродушную мальчишескую улыбку.

 

Подбежав, Малинин крепко сжал руку Семена и долго тряс ее, радостно сверкая большими голубыми глазами, несколько раз взволнованно повторяя одно и то же: «Семен!.. Жив!»

На дружескую улыбку Малинина Семен, оконфуженный, едва смог обнажить зубы.

—А ты как так быстро оказался с нами? — прокричал Малинин прямо в лицо Семену.

По его добродушной улыбке Семен понял: ни о чем не подозревает, — и нехотя обронил:

—Да вот из Сосновки услышал выстрелы... и сразу сюда. Подоспел, когда наши уже погнали немцев... Вот, немного задело... — Семен показал на край окровавленной рубахи и виновато добавил: — А, все это пустяки! — Он небрежно махнул рукой, всем своим видом давая понять, что очень сожалеет о том, что не смог принять участие в разгроме врага с самого начала схватки.

Малинин, продолжая улыбаться, громко и сумбурно восклицал:

—Ничего, до свадьбы заживет!.. Главное, что цел!.. Ну и здорово мы всыпали этим гадам!.. Будут помнить, сволочи!

Семену хотелось скорее самоутвердиться, наладить разговор с Малининым, но прежний страх давал о себе знать, и он, словно насилуя себя, издавал какие-то пустые, бессвязные фразы. Однако ему не терпелось узнать, что известно в отряде о его отсутствии? Будто невзначай он неожиданно спросил:

— Слушай, тут такое заварилось, а меня не было, неудобно как-то перед товарищами?!

Малииин, продолжая улыбаться, весело перебил его:

— Ну ладно, с кем не бывает, видно, здорово тебя зазноба приворожила! — Он, все так же посмеиваясь, ехидно скривил рот.

—А Глушко не спрашивал? — еле слышно прошептал Семен.

—Спрашивал, я как надо ему все объяснил.

 

Семен, несмотря на безмятежное поведение Малинина, счел нужным как можно больше оправдываться. Виновато подергивая плечами, он продолжал:

— Понимаешь, баба-стерва так окрутила, незаметно, как два дня пролетели. Думал, вернусь - повесят!

Последнее произнесенное им слово вызвало какое-то неприятное предчувствие.

Семен старался держаться подальше от избы, где находились пленные. На допросах он прятался за спины партизан, боясь быть случайно опознанным. Его единственное желание теперь было — незаметно раствориться среди партизан.

Он отчетливо понимал, что другого пути у него не было. Будущее, еще недавно казавшееся ему таким радужным, было неопределенным. Семен старался мысленно не строить далеко идущих планов. Он ощущал себя полевой мышью, внезапно застигнутой бурей, и стремление выжить, спрятаться, приковывало все его мысли.

Партизаны осваивали новые жилища: заменяли бревна, чинили крыши, маскировали их ветками, рыли в снегу новые землянки. Он прятался в работу, стараясь как можно лучше показать свое усердие. Последнее время у него возникли новые опасения: «Как быть с пленными? Они трудились на устройстве жилищ под охраной партизан. Наверняка они его хорошо запомнили... А, вдруг его заставят охранять пленных?»

От этих мыслей pro пробирал холодный пот.

«Их трое, их надо убрать!.. Но как?» Семен, взобравшись на крышу хатки, бережно укладывая еловые ветки, мысленно перебирал всевозможные варианты. Однако ничего осуществимого так и не мог придумать.

Прошла неделя. Продовольствия для отряда, в котором была значительная группа жителей деревни, преимущественно старики, женщины и дети, было явно недостаточно на зимовку. Поэтому во главе с командиром отряда была собрана группа партизан для поисков продовольствия.

 

Малинин первым из добровольцев вызвался ехать. Кондрашов непосредственно решил во избежание недоразумений возглавить группу, чтобы самим пройтись по домам и объяснить жителям суть создавшегося положения. Жители близлежащих деревень были хорошо наслышаны о случившемся и, часто навещая друг друга, тихонько делились радостью о победе партизан, отчетливо осознавая, в какое трудное положение они попали.

Немецкие части прибыли к месту расположения партизан только через три дня, но деревня оказалась пуста. Проведя повальные обыски в соседних деревнях, каратели удалились.

Решено было ехать ночью и, оставляя обоз возле леса, осторожно обходить всех жителей.

Кондрашов лично беседовал с каждой семьей, терпеливо выслушивая и убеждая каждого. Жители деревень с большим пониманием и сочувствием делились с партизанами последним куском хлеба.

Егор после стольких приключений едва начал приходить в себя. Ночами он часто вскрикивал и бранился. Сквозь сон он вдруг почувствовал, как в окно кто-то постучал.

Нюра подошла к старику, легонько толкнула его в бок.

— Папаша, там, за окном, кто-то есть!

Егор испуганно спросонья затаращил глаза:

— Кого там нечистая принесла!..

Раздался повторный, более сильный стук. Старик медленно подошел к окну и вполголоса опросил:

—Хто такие?

Его поняли, в ответ послышалось:

—Свои, партизаны. Это я, Кондрашов, командир отряда. Слыхали о таком?

Егор осторожно вглядывался в маячивших за окном людей. Разглядев мохнатые шапки и серые зипуны, он медленно направился к двери, невнятно бормоча себе под нос:

 

—Понятное дело, не немцы. Немцы темноты боятся.

Запалив лучину и набросив полушубок, он отодвинул запор. На пороге стояли трое. Два огромных бородача чуть выступили вперед, а из-за их спин выглядывало чье-то почти детское лицо.

— Чего надобно, добры люди? — спросил Егор у самого высокого бородача и, не дожидаясь ответа, добавил: — Коль пришли, ходьте в избу!

—Нет, отец! — ответил бородач, который был и пониже ростом, и без винтовки. — Спасибо за приглашение, но как-нибудь в другой раз, а сейчас мы очень спешим.

Кондрашов быстро объяснил Егору суть дела. Егор в нерешительности смотрел куда-то в темноту, переступая с ноги на ногу и не зная, что и ответить.

Вдруг из избы, словно привидение, вся в белом, появилась Мария. Она, слепка дотронувшись до его плеча, почти по-солдатски, полушепотом, бойко оказала:

—Егор Антонович, ну что же вы стоите, нужно помочь людям! — В этот момент она пристально посмотрела ему в глаза.

Егор, прячась в темноту дверного проема, шмыгая носом, небрежно прошепелявил:

—Ну что ж, помочь так помочь. Ех, досыту не едали, с голоду не подыхали!

Он зашел в чулан и вытащил оттуда небольшой мешок муки. Мария так же внезапно, как и появилась, растворилась вслед за ним в темноте.

— Вот, братцы, чем богаты, тем и рады! Дал бы больше, да не могу. Сами понимаете, какое нынче житье!

Егор, как бы оправдываясь, протяженно гудел своим сиплым, простуженным горлом.

Кондрашов и двое партизан, дружно поблагодарив старика, двинулись по направлению к темневшему неподалеку лесу. Вдруг Егор, словно очнувшись, резким возгласом остановил их:

 

—Стойте, братцы, погодь, что спрошу! Синитар у вас есть, Семеном кличут... Я с ним на прошлой неделе за лекарствами в город ездил, не вернулся? ... Эх, видно, пропал парень...

Егор хотел пожаловаться на войну, рассказать о своих скитаниях, об отобранной немцами лошади и о том, что Семен обещал, что в случае чего партизаны ему другую лошадь дадут... Но все это осталось сказанным только у него, где-то внутри.

Малинин первый вступил в разговор:

—Дедушка, фамилия санитара не Стрельцов случайно?

Александру тут же стало не по себе, он знал, что покрывал товарища, а здесь выяснилась довольно непонятная история.

—Не знаю, фамилию не говорил. Говорил, что много раненых и что у него имеется документ...

—Ну-ка рассказывай, отец, все как есть, по порядку, — прервал его Кондрашов.

Егор подробно рассказал партизанам случившуюся с ним историю. Как только старик окончил свой рассказ, Малинин, вытянувшись как струна, обратился к Кондрашову:

—Товарищ командир, я должен вам сказать... Я... — Александр замялся.

Кондрашов жестом остановил Малинина, еще раз поблагодарил старика и предупредил, чтоб о случившемся с ним он никому больше не сообщал.

Партизаны, посмотрев по сторонам, быстро направились к обозу. По дороге Малинин, заикаясь, чистосердечно рассказал Кондрашову о просьбе Стрельцова и о том, как он его покрывал целых три дня... что он никак не мог подумать, чтобы такой человек...

Кондрашов перебил его:

—Война есть война, и, прежде всего, товарищ боец, необходимо соблюдать дисциплину и быть предельно бдительным, особенно партизану!

Егор подробно описал внешность Стрельцова, и,

 

поскольку санитар по имени Семен был у них один, да и все приметы говорили в пользу этого предположения, партизаны почти не сомневались, что немцев привел именно он.

На полпути к обозу Кондрашов остановил бойцов.

— Необходимо взять старика с собой. У нас не должно быть никаких сомнений по этому поводу,— резко произнес он и приказал повернуть назад, к избе.

— Эх, вертаться плохая примета! — прошептал партизан, который был выше ростом и молчаливее остальных.

Семен эту ночь почти не спал. Угнетающее предчувствие томило душу. «Вдруг партизаны доберутся до старика?» Он отогнал эту мысль, убеждая себя в том, что старик не мог вырваться из лап немцев, ведь на этот счет распорядился сам майор. Но тяжелое предчувствие вновь и вновь давало о себе знать. Неожиданно в сознании, словно молния, промелькнула мысль: «Бежать!» Но куда? Кругом на сорок — пятьдесят верст ни одной деревни, да и партизаны быстро смекнут насчет его отсутствия. После засады поверка бойцов проводилась утром и вечером.

Семен лежал, открыв глаза, рядом спали еще четыре партизана. Один из них храпел и присвистывал, другие дышали глубоко и шумно.

«Спят, сволочи, — подумал Семен: — Им хорошо, а я, как бешеная собака, не знаю, кого укусить... Черт меня дернул связаться с этими немцами!.. Все сволочи!..» Семен вспомнил майора, который даже не поблагодарил его за оказанную услугу, а сунул в самое пекло. Все кружилось, металось в его голове: события, люди ... Вспомнился раскулаченный отец, его побег из эшелона, который вез выселенцев на север. «Проклятая жизнь», — чуть ли не вслух горько произнес Семен и почувствовал себя совершенно чужим, ненужным среди всего того, что его окружало.

 

Он медленно встал и прошелся по избе. Лучи солнца уже всплывали из-за горизонта. Обоз медленно приближался к месту стоянки партизан. Ехавшие тихо дремали на провианте, состоявшем из серых, выпачканных мукой и покрытых соломой мешков. Лошади, слегка похрапывая, сами отыскали дорогу, уже слегка припорошенную снегом. Всю ночь не умолкали только Кондрашов и Егор. Егор, потягивая махорку, по несколько раз произносил одно и то же:

— Вот так и верь людям, апосля этого... Хто б мог подумать, вродя как есть свой! Ну, честно говоря, я сомневался. Слишком он какой-то странный был ... Чуяло мое сердце, быть беде... Да главное лошадей не любит. Добрый человек всегда скотину уважает, а ентот нет!

Кондрашов почти не отвечал и только уныло поглядывал по обе стороны дороги. Наконец вполголоса произнес:

—Значит, отец, как договорились: вызовем его, и тогда ясно будет. Может быть, еще и не он...

Семен вышел из избы. «Скоро должен прийти обоз... Эх, раздобыть бы лошадь!» Тяжело вздохнув, он провел рукой по небритому, опухшему от бессонницы лицу.

Лошади находились на другом конце расположения, под навесами. Их охраняли: конюх Василий, шепелявый мужик средних лет, в залатанном, потертом до блеска зипуне, и белокурый мальчик лет десяти, сирота, случайно подобранный партизанами после одной из операций.

Семен подошел к дороге, ведущей из расположения в деревню, прислушался, но ничего не было слышно. Повертев на поясе рукоятку охотничьего ножа, он побрел к тому месту, где находились лошади.

Конюх Василий уже не спал. Он смотрел куда-то далеко в небо на уже угасающие звезды и набивал махоркой Черную, замусоленную трубку. Когда Семен подошел совсем близко, Василий с

 

безразличным видом оглядев его с головы до ног, шепеляво пробормотал:

— Стрельцов, ты, что ль? Чего не спишь?

—Да вот, черт бы ее побрал, бессонница замучила, — ответил Семен, стараясь казаться совершенно спокойным.

— Сидай, давай покурим, что ль!..

Василий неловким движением вытащил из-под себя кусок плащевой ткани и расстелил — для Семена.

— Я вот тоже два-три часа покемарю, а потом хоть убей... прявык... Война всяку научит, — не глядя на Семена, куда-то в сторону произнес Василий.

Семен, присев рядом и притронувшись к рукоятке ножа, будто невзначай спросил:

— А где же твой поводырь?

—Да в избе спит. Чего ему тут, мальцу, маяться, пущай отдыхает, — все так же глядя в сторону, прошепелявил Василий.

Семену хотелось ударить конюха ножом, но какая-то нерешительность, сомнения (вдруг все обойдется) мешали ему это сделать. Вдруг где-то на краю расположения заскрипели полозья, и послышалось конское ржание.

—Обоз пришел, — сказал Василий, взглянув на обернувшегося Семена.

Семену захотелось посмотреть на приехавших людей, казалось, что по их лицам он поймет, в порядке все или нет. Он в нерешительности отошел от конюха и, сказав ему, что пойдет, посмотрит, все ли у них нормально, скользя между землянок и деревьев, направился к подъезжающему обозу. Близко подходить он вначале боялся. Всматриваясь издалека во въезжающих, Семен не видел их лица, отчего ему становилось нестерпимо тошно. Потом он подкрался метров на тридцать — сорок к дорожке, ведущей в штаб отряда, и, присев на корточки, на всякий случай закрутил махорку.

На первой подводе дремали двое знакомых ему

 

только в лицо партизан. «Спят, черти... Вроде все спокойно... Может, и обойдется...» — машинально подумал Семен. В этот момент у него появилось желание тотчас же уйти, но он как бы по инерции по-прежнему продолжал смотреть на проезжающие силуэты. Вдруг его словно обожгло. Да, он не мог ошибиться: рядом с Кондрашовым сидел тот самый старик...

Семен быстро подошел к конюху и попросил немного махорки. Василий протянул ему кисет и, слегка прищурив глаза от первых ярких солнечных лучей, потягивая трубку и почти не раскрывая рта, прошепелявил:

— Ну что, все приехали?

—Вроде все, — пытаясь улыбнуться, быстро произнес Семен.

В этот момент он левой рукой взял кисет, а правой, выхватив нож, что есть силы ударил конюху в горло. Тот, похрипев и обливаясь кровью, медленно повалился на снег.

Семен схватил первую попавшуюся лошадь, набросил на нее уздечку, висевшую на гвозде под навесом, и быстро поскакал в чащу леса. Лошадь гулко застучала копытами, отшвыривая по сторонам рваные ломтики снега.

С трех сторон расположения находились партизанские дозоры. Двое партизан, охранявших южную сторону леса, услышав стук копыт, направились в сторону стоянки лошадей.

— Странно, может, кто-нибудь из обоза поскакал, — сказал партизан в теплом меховом полушубке с огромной рыжей бородой.

—Да нет, после такого пути кто будет скакать... Тут что-то не ладно, — ответил второй партизан со смуглым цыганским лицом.

Не дойдя до конюха метров двадцати—тридцати, они увидели окровавленную фигуру, лежавшую на снегу.

Когда Кондрашов и Малинин спускались в землянку, пропустив вперед старика, послышались выстрелы, означающие сигнал тревоги. Они быстро

 

выбежали наверх и направились в сторону сторожевых постов. Кондрашов, оглянувшись на старика и оставшегося с ним партизана из разведгруппы, попросил последнего расположить гостя поудобнее. Из землянок уже повыскакивали несколько человек в ожидании каких-либо дальнейших команд. Навстречу Кондрашову и Малинину бежал младший партизан из охраны.

—Товарищ командир, — задыхаясь, произнес он, — конюх убит! Неизвестный скрылся на лошади в южном направлении.

Кондрашов обратился к подошедшим к ним в это время партизанам:

—Лютый, Сазонов, Лазарев! Срочно организовать погоню.

—Разрешите и мне, — виновато глядя на командира, произнес Малинин...

Семен что есть силы хлестал лошадь, за спиной у него отчаянно билась винтовка, которую он успел. захватить у конюха. Лошадь, как назло, шла, как ему казалось, очень медленно, то и дело проваливаясь глубоко в снег. Он, обогнув расположение, выбрался на дорогу, ведущую в Сосновку. Вновь в его сознании начали мелькать обнадеживающие мысли, появилось желание вернуться к немцам. Теперь он снова знает, где партизаны, взбадривая себя, думал он. Но тут же его посещали другие мысли: «А что, если догонят, тогда уж конец!»

Семен бешено колотил лошадь, ему на мгновение показалось, что, если он сам побежит, это будет значительно быстрее.

—Вперед, сволочь! — жадно сжимая поводья, хрипел он.

Дорога то и дело петляла в бесконечном частоколе деревьев. Прошло более часа, как он выехал из расположения, лошадь, тяжело дыша, почти совсем выбилась из сил. Семен, озлобленный и ожесточенный в первые моменты, сейчас слезно умолял ее;

—Ну, милая! Ну, давай же!.. Скорей! Ско-рей!

 

Он часто оглядывался, но, кроме мелькавших за спиной деревьев, ничего не замечал.

«Пока они очухаются, я уже смоюсь... Хотя бы до деревни... Там бы я к местному полицаю или старосте». — Он мысленно повторял одни и те же фразы.

Саша Малинин мчался впереди всех. Он догадывался, что это возможно, и Семен, но кто бы он ни был — это враг. Ненависть наполняла все его желания. Выскочив на большую потяну, он увидел, как на ее противоположной стороне, за редкими молоденькими деревцами, мелькала одинокая фигура всадника.

— Скорей! Скорей! — шепотом подгоняя огромного петого жеребца, твердил Малинин.

Семен снова начал беспощадно хлестать взмыленную, парившую, словно только что вывешенное на мороз мокрое белье, лошадь, но она остановилась как вкопанная, не желала ступать ни на шаг дальше. Он в отчаянии соскочил с нее, выхватил нож и в дикой злобе ударил ее в бок. Лошадь резко дернулась и, издавая протяжное жалобное ржание, как ужаленная, закружилась на месте, едва копытом не задев Семена. Отскочив от нее на несколько шагов, непрестанно оглядываясь, он побежал по направлению к деревне. Он уже видел вдалеке за снежным холмом коричневые, едва дымившиеся трубы деревенских хаток, но вдруг где-то у него за спиной послышался приближающийся конский топот Оглянувшись, он увидел метрах в ста пятидесяти от себя догонявшего его всадника. Семен присел на корточки, взвел курок и быстро прицелился.

Прозвучало два выстрела, и огромная фигура всадника с лошадью, чуть покачнувшись, рухнула наземь. Саша, пролетев несколько метров над головой лошади, кубарем скатился в снег. Винтовка оказалась рядом с ним, так что он смог легко дотянуться до нее рукой.

Семен, быстро взглянув на упавшего всадника, тяжело передвигая ноги, продолжал бежать в сторону деревни.

 

— Стой, сволочь! — послышалось где-то совсем рядом.

Едва он смог обернуться, как глухо щелкнул выстрел, и что-то горячее мгновенно разошлось в правой ноге. Он чуть приостановился и, как загнанная лошадь, рухнул на колени. Незаметно за фигурой стрелявшего выросли фигуры еще двух всадников.

Семен хотел отстреливаться, но непонятно откуда-то взявшиеся слезы застилали глаза и мешали прицелиться. Не успел он нажать на спусковой крючок, как прямо у его лица появился ствол винтовки и чей-то хорошо знакомый голос сурово, скомандовал:

— Руки, гад!

Всю дорогу Семен молчал. Его, связанного, перекинув поперек лошади, везли в партизанское расположение. На допросе он не пытался оправдываться, отвечал сухо, его слова иногда напоминали рычание издыхающего зверя.

За партизанской околицей снова глухо прозвучали выстрелы.

— Смерть предателю! — Голос командира, казалось, разошелся по всему лесу.

Саша Малинин в этот момент брезгливо отвернулся и на мгновение задумался, словно перебирая в памяти все прошедшее за последнее время. В его детском веселом взгляде появилось что-то суровое, совсем взрослое. Он думал и каким-то вторым «я» ощущал, что не узнает свои мысли, не узнает самого себя. Он ощутил что-то новое, до боли родное в заснеженных вершинах елей, окружавших расположение, в звучном суровом голосе Кондрашова. Он всем своим существом вдруг понял и убедился, почему до сих пор не понимал, что в него вошло чувство Родины, чувство неотделимости своей судьбы от окружавших его людей, деревьев, клочка неба. Он вдруг представил себя неким сказочным героем, современным Александром Невским, который косит из своего автомата полчища фашистов. Ему хотелось мысленно говорить красиво, убедительно, поднимать сказочное войско на борьбу с

 

врагами земли русской, но почему-то не находилось нужных слов, он путался, и, наконец, все его мысли вылились в добрую мальчишескую улыбку, от которой, казалось, повеселело небо, окрашенное яркими солнечными лучами, и откуда ни возьмись с веселым писком запрыгали по деревьям крохотные синички.

Жизнь в партизанской околице шла своим чередом. Завтра утром группа партизан направлялась к железнодорожному полотну, и Саша Малинин был один из тех, кому доверили ответственное боевое задание.