1. СНОВА В ОДЕССЕ В 1918-1920 гг. АРЕСТ

Мое первое впечатление: темно в комнате, какое-то беспокойство, приглушенные голоса, затем радостные крики, свет, и я в объятиях сильного человека. Потом коробка, из которой появляется детская эмалированная посуда, синяя в белую крапинку, тарелочки разных размеров, кастрюльки разной формы. Все остальное расплывчато, а посуда осталась ярким синим пятном. Она и определила начало моего отсчета времени. Было это в Одессе и, как я потом узнала, в канун "старого" Нового 1920 года, мне — три с половиной года. До этого папа отправился по делам службы в Киев, а Одессу в очередной раз заняли не то петлюровцы, не то еще кто-то, и он долго не мог вернуться и даже подать о себе весть. Новый год встречали по старому календарю, и какая-то знакомая, гадая на картах, предсказала: "Король очень близко". И действительно, отец появился в эту новогоднюю ночь.

По моему недавнему "расследованию" эта отлучка отца была не единственной, он уезжал из Одессы по крайней мере еще один раз. Осенью 1920 г. был в Москве и, скорее всего, нелегально. И вот почему я в этом уверена. В Каргопольских лагерях отец рассказывал Николаю Ивановичу Богомякову о своей встрече с Мартовым в Москве на его конспиративной квартире на высоком этаже дома вблизи Лубянской площади. Мартов настойчиво советовал отцу эмигрировать незамедлительно вместе с ним, а семья, мол, приедет позднее. Известно, что Мартов покинул Россию в конце сентября 1920 г., притом на вполне законных основаниях — в качестве делегата РСДРП на съезд социалистов в Галле¹, Настойчивость Мартова в отношении отъезда отца за границу объяснима, если предположить возможность включения его в состав делегации. Хотя, конечно, могли обсуждаться и другие варианты, но этот мне представляется наиболее вероятным.

В Одессе мы сначала жили в доме маминых родителей, а затем снимали квартиру в доме, известном до сих пор как дом Попудова. Но сначала о маме и ее семье.

Ольга Альбертовна Богданова, в девичестве Дыхно, родилась в Одессе в 1889 г. и была шестой по старшинству дочерью в семье, насчитывающей восемь детей (шесть девочек и два мальчика). Глава семьи Альберт Михайлович Дыхно был очень почитаемым человеком в Одессе. Ни одно рождение, брак или смерть еврея в Одессе не обходились без его участия: он был казенным раввином, это что-то вроде нотариуса (недавно я обнаружила его подпись на метрике отца моей московской приятельницы, родившегося в Одессе в 1916 г.). Дед был официальным главой Одесской еврейской общины и в этом качестве ездил на торжества по случаю 300-летия Дома Романовых, был представлен царю. Внешне — красивый, с ярко-синими глазами и белой окладистой бородой, статный, исполненный достоинства. В совершенстве знал русский язык, его русское письмо было безупречно. Основная его семейная забота — дать образование детям. Дети должны были учиться и трудиться, никакой праздности, никаких вольностей. Еврейскому языку детей не учил, религиозного чувства никому не привил. Большая часть детей получила медицинское образование, две дочери — музыкальное. Дед был строг, требователен, деспотичен. Дети бесконечно уважали его, любили и побаивались. Бабушка придерживалась существенно более широких взглядов, детей понимала и при случае выгораживала, перед ней дед отступал. В материальном отношении жили туго, только-только сводя концы с концами.

Я помню деда, разбитого параличом, лежащего в кровати во всем белом. Бабушка кормила его с ложки. Он просил меня каким-то не своим голосом: "Талочка, дай пальчик, поцелую", — а мне было очень страшно, и я прятала руку за спину. Было это перед нашим с мамой отъездом из Одессы в 1921 г., вскоре дед умер. Бабушка дожила до глубокой старости и умерла в 1938 г. в Баку, где после смерти деда жила в семье старшей дочери. Мой отец относился к бабушке с большим уважением, считая ее женщиной большого сердца, ясного ума и, в противоположность деду, неконсервативных взглядов.

Среднее музыкальное образование по классу рояля мама получила в Одессе и была одной из лучших и любимых учениц известного тогда в Одессе педагога Лелевича. Когда он уезжал за границу, настойчиво советовал маме поехать с ним для продолжения учебы в Берлинской консерватории. Но мама отказалась, в 1910 г. уехала в Петербург и поступила в консерваторию в класс Майкопара, о чем впоследствии сожалела, так как имела возможность выбрать более сильных педагогов -

Николаева или Есипову. Консерваторию должна была окончить в 1915 г., но по совету своего профессора осталась еще на какое-то время для усовершенствования. Ввиду подоспевших чрезвычайных обстоятельств — рождения дочери, революции — мама осталась без документа об окончании консерватории. Она никогда и нигде не работала, в том числе и музыкальным работником, но поначалу играла много, и все мои детские и отроческие годы прошли под звуки Шопена, Скрябина, Рахманинова. Мама была миловидной шатенкой, очень белолицей, с синими глазами. Я ее помню располневшей и тяжеловато передвигающейся — у нее болели ноги. Основное ее предназначение — семья. Она была предана своим родителям, братьям и сестрам, мужу и мне, моим детям. Взяла на себя заботу о самой младшей своей сестре, Тамаре, и ее детях. Обладая довольно сильным характером, являлась организатором жизни в семье и главным воспитателем детей.

Знакомство отца с мамой состоялось в Одессе в 1909 г. по возвращении Б. О. из первой ссылки. Мама как-то шла по Пушкинской улице в погожий день ранней осени со своим старшим братом. Навстречу им попался молодой человек, поначалу очень непонравившийся маме. Брат остановился, мама прошла вперед. Разговор затянулся, мама злилась, а потом сказала брату: "И дался тебе этот урод!" Брат рассказал все, что знал об отце, и у "урода" появился романтический ореол, тем более, что взгляды, которые он бросал на маму, не остались ею незамеченными. Не знаю, почему он показался маме уродом, мне он всегда представлялся внешне очень интересным — волевое, энергичное лицо, острый внимательный взгляд, великолепная шевелюра. Да и все кругом говорили: "Какой у тебя интересный отец!" Был он, правда, коренаст, среднего роста, хотя вся его фигура, в дальнейшем располневшая, требовала большего роста. Двигался очень легко, прекрасно вальсировал, в молодости хорошо бегал и даже любил прихвастнуть, что в Екатеринославе ноги спасли его от виселицы — удрал, уже будучи схваченным. А тогда, в 1909 г., он нашел повод появиться в доме маминых родителей "по делу к Мишелю", потом уже зачастил не но делу и не к Мишелю, а когда уехал в Питер, договорился о переезде мамы туда. В середине 1910 г. мама поехала сдавать экзамены в консерваторию, и в скором времени они поженились, хотя формально брак был заключен двумя годами позже, во второй вологодской ссылке отца. Для того, чтобы жить в Петербурге, отец с великой легкостью, ибо он был атеистом, поменял вероисповедание на лютеранское, и брак в Вологде был заключен по лютеранскому обряду, не требовавшему изменения вероисповедания невесты. Отец не ощущал себя евреем — ни язык, ни еврейскую культуру и традиции он не воспринял. Он неизменно мыслил себя русским, хотя ни-

когда не скрывал, несмотря на русскую фамилию, своего генетического еврейского происхождения. Однажды я слушала радиопередачу об известном музыканте и композиторе Гедике. Мать его была француженкой, отец — немцем, а на вопрос: "А кто же Вы тогда?" — он ответил: "А я -русский". В этом же смысле русскими были и отец, и Мартов, и Дан, Мандельштам и Бродский и многие другие, воспринявшие русскую культуру, связавшие свою судьбу с судьбой России.

Мама была неверующим человеком, она тоже не знала еврейского языка, прочла разве что Шолом-Алейхема и, конечно, по-русски. Будучи музыкантом, не знала еврейской музыки. Но в ней сильны были семейные традиции, она ни под каким видом не изменила бы своему еврейству и не решилась бы огорошить своего отца "лютеранским" браком. Дед написал вологодскому раввину письмо с просьбой обвенчать "детей" по всем правилам, и раввин, оказавшийся молодым, вполне свободомыслящим человеком, согласился пойти на обман, отписавши деду, что все было исполнено надлежащим образом. В. В. Боровский являлся свидетелем на лютеранской свадьбе родителей, я видела его подпись под брачным свидетельством, которое впоследствии куда-то задевалось.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Дом Попудова, в котором мы жили, запомнился мне громадным и светло-розовым. В четырехугольнике его большого двора стояли катафалки — в доме размещалась похоронная контора. Помню свой ужас, когда мальчишки засунули меня в катафалк и, навалившись всем миром, потащили. И еще помню квартиру врача, который жил этажом ниже. В таинственный врачебный кабинет меня ввел отец, когда я расквасила себе нос. А позднее, то ли в этом же кабинете, то ли в другой комнате, я провела долгие часы, пока у нас шел обыск. Вероятно, это был тот самый зимний день (вернее ночь), когда увели отца. Но его отсутствие не было еще для меня трагедией и не запечатлелось в моей четырехлетней памяти.

В эти годы в Одессе отец "ходил на службу" в Дом народного творчества, располагавшийся в здании бывшей Биржи (был, кажется, его заведующим), и продолжал свою деятельность в Совете рабочих депутатов, теперь уже местном, будучи членом меньшевистской фракции. В Одессе была еще довольно сильная социал-демократическая организация, возглавляемая бывшим членом ЦК, крупным деятелем рабочего движения П. А. Гарви. Вскоре после Октябрьской революции туда вернулось довольно большое число одесситов — активнейших деятелей Февраля, видных меньшевиков различных толков, в том числе и представителей так называемой "внутрипартийной оппозиции". Вспоминая этот период впоследствии, Гарви отмечал сложное положение одесской

социал-демократической организации, обусловленное частой сменой режимов, оторванностью от центра, большой пестротой взглядов и оценок ее членов¹. Действительно, в одной организации были и И. С. Астров — представитель левого, "мартовского" крыла меньшевиков, и Б. О. Богданов — выразитель правых взглядов. Правда, Октябрь сблизил их позиции в вопросе об отношении к большевикам, но оставалось еще много разногласий. И вместе с тем оба — друзья с отроческих лет, связанные не только личной дружбой, но и дружбой семей. Мама рассказывала, как однажды, наспорившись до хрипоты в меньшевистском клубе, они продолжали дискутировать на улицах ночной неспокойной Одессы по дороге домой. Когда подошли к перекрестку, где надо было расставаться, мама стала уговаривать Зуню (так звали Астрова родные и близкие) пойти ночевать у них, так как идти одному было совсем небезопасно. "Чтобы я пошел к этому кретину ночевать? Нет уж!" — и зашагал прочь. Но, продолжая спор, оставались друзьями. Окончательное перемирие наступило в 1920 г. Сначала был арестован Астров за выступление на заседании Совета профсоюзов против насильственной мобилизации членов профсоюза в Красную Армию и отправлен в Харьков, затем В. М. Коробков, тоже друг отца, добрый наш знакомый и, в скором будущем, товарищ отца по Соловкам, за свою солидарность с Астровым², а 16 декабря 1920 г. арестовывается вся меньшевистская фракция Одесского Совета. Вот как описывает это событие Гарви:

"В Одессе 16 декабря 1920 г. произведен полный разгром местной организации и арестована вся меньшевистская фракция Совета рабочих депутатов, в том числе ряд видных деятелей всероссийского и местного профсоюзного движения: П. Гарви, Б. О. Богданов, Р. Штульман, Лупинский и др. Арест целой фракции Совета и ряда профсоюзных деятелей вызвал среди их избирателей на фабриках и заводах столь сильное волнение, что власти были вынуждены на один день освободить арестованных членов Совета, чтобы на специально созванном заседании последнего "оформить" исключение и арест всей меньшевистской фракции. На заседании Совета большевистскими властями было дано торжественное обещание, что арестованные будут преданы суду и никаким внесудебным карам не подвергнутся. На деле же их увезли в Харьков, потом в Москву, оттуда во Владимир и освободили через год после ареста, правда, ненадолго". Примерно в это же время жирную точку на

остатках легальной деятельности всех революционных партий начали ставить повсеместно, не только в Одессе.

По-видимому, концовка пребывания Б. О. в Одесской тюрьме несколько отличалась от описанной Гарви. В бакинском деле зафиксировано, что в результате ареста в Одессе Б. О. был выслан за пределы Украины, по прибытии в Москву арестован (на вокзале), заключен в Таганскую тюрьму, а через два месяца отправлен во Владимирскую.

А в Одессе свирепствовал красный террор. Арестованные социалисты (и мой отец, следовательно) были невольными очевидцами смертных расправ в Одесской Губчека. Об этом повествует все тот же П. А. Гарви. Арестованных поместили в тюрьму Губчека, о которой по Одессе ползли страшные слухи. Она размещалась в двух больших бывших частных домах не очень далеко от центральной части города. Дважды в неделю заседала коллегия Губчека во главе со страшным Дейчем (тетя моя, Тамара, рассказывала, что Дейч относился к ним, то есть к арестованным социалистам, едва ли не с симпатией!) и выносила приговоры — в основном смертные — спекулянтам, контрреволюционерам, а практически — кому угодно и за что угодно. И дважды в неделю, вечером следующего дня, приговоры приводились в исполнение. Всех социалистов собрали вместе, в одной из квартир. Из окон своей "квартиры" арестованные могли наблюдать, как в ярко освещенный двор выводили по три-пять человек сразу. "Никто не сопротивлялся. Руки были сложены за спиной, чекист шел рядом и своей рукой держал сзади сложенные руки смертника и подталкивал его". Их направляли к двери в пристройку вроде сарайчика. "Дверь закрывалась. Скоро раздавались выстрелы. Мы невольно считали: раз, два, три... Самое большое число во время нашего пребывания было, помнится, шестнадцать. Это было временное, увы, кратковременное, затишье. Товарищи, жившие неподалеку на Канатной улице, передавали, что насчитывали много больше, иной раз за полсотню. Это была пытка"¹.

Тамара запомнила еще один эпизод, относящийся к этому же времени. Однажды папа принес записки какого-то сотрудника ЧК с описанием пыток и расстрелов, и все домочадцы ночь напролет их переписывали.

Через несколько месяцев после ареста отца, к весне 1921 г., мама увезла меня в Ярцево к своему младшему брату, а к осени — в Смоленск

к старшему брату, сама же беспрерывно курсировала между этими городами и Владимиром, возя передачи отцу и другим заключенным. По-видимому, уже тогда у нее наладилась связь с Красным Крестом, иначе она не могла бы делать передачи для других. Поездки ее были небезопасны, и в первую очередь потому, что в переполненных вагонах и на вокзалах разгуливал сыпной тиф, унося жизни многих, в том числе и политических противников властей. Так, от сыпного тифа по дороге в новую ссылку в Среднюю Азию погиб в Самарской пересыльной тюрьме в 1922 г. Зуня — И. С. Астров; в 1920 г. в Витебской тюрьме — Б. С. Батурский, тоже крупный меньшевистский деятель Февраля; в Полтавской тюрьме — лидер полтавских меньшевиков К. И. Ляхович, зять В. Г. Короленко.