ГЛАВА 5

БУХАРИН И ЕГО ШКОЛА

После расправы с «левым» крылом партии Сталин намеревался вплотную заняться «правыми». И правые, и сам Бухарин уже ясно сознавали, что расправа с «кулаками», начавшаяся в 1929 году, приведет к глубокому кризису в советском обществе. Отдавали они себе отчет и в опасности, грозившей непосредственно им самим. Бухаринцы пытались, впрочем, приспособиться как-то к требованиям сталинизма. Несмотря на это, многие из них потом признавались мне, что понимали свою полную обреченность еще задолго до фактического ареста. Разумеется, они могли бы попытаться как-то обуздать Сталина, апеллируя непосредственно к широким народным массам или обратившись за помощью к загранице. По ряду причин, однако, ни того, ни другого сделать было невозможно.

Уже в 1932 году Бухарин сказал своим ближайшим друзьям, что выхода он не видит. План его, выдвинутый в 1928 году (постепенная коллективизация и т.д.) оказался уже в 1932 году совершенно нереальным. Крестьянство было настолько враждебно настроено к советской власти (в результате насильственной коллективизации), что всякий компромисс или ослабление контроля в такой ситуации стали бы, с точки зрения властей, весьма опасными. В то же время расширялись дипломатические контакты за рубежом. Причем, признание Советского Союза сильно укрепило положение Сталина, тогда как подобное признание в 20-х годах могло бы повести, наоборот, к смягчению режима. Тот факт, что СССР и компартия Германии не оказали сопротивления Гитлеру в 1932 году, не был просчетом: это была попытка Сталина выиграть время, и она увенчалась успехом. Политические противники Сталина считали, что обращение за помощью к загранице значило бы подрыв социализма и укрепление нацизма. Те в Москве, в чьих руках была власть, не представляли интересов ни рабочих, ни крестьян: они представляли только свои собственные интересы, одинаково презирая и тех и других. Они добивались укрепления мощи Советского Союза, прекрасно сознавая, что СССР в то время был слабым и уязвимым. Но они также понимали, что враждебность внешнего мира им на руку. В этой обстановке Бухарин и его сторонники пришли к выводу, что в СССР остались только тираны и их жертвы. У них, таким образом, не было выхода.

Я знал Бухарина с 1925 года. В Коминтерне он был вторым после Зиновьева, который в качестве председателя ведал всеми организационными делами. Бухарин не обладал такими организаторскими и административными способностями, как Троцкий или Сталин. В то же время он, после смерти Ленина, был наиболее выдающимся партийным идеологом-теоретиком и в качестве такового был весьма полезен Сталину, гению политических манипуляций, но слабому теоретику.

Если отнести Ленина к первому поколению большевиков-революционеров, Троцкого — ко второму, то Бухарин представлял уже третье поколение: когда я впервые встретил Бухарина, ему было немногим больше тридцати лет. Из всех членов Политбюро Бухарин чаще других спорил и не соглашался с Лениным. И вместе с тем, они как бы дополняли друг друга, а их разногласия оживляли большевистское движение, придавали ему интеллектуальное направление. Бухарин считал себя учеником Ленина, подражал ему в манерах, в резкости и решительности, в драматичной простоте выражений. Ленин первый ввел моду выражать наиболее сложные и запутанные политические концепции в кратчайших и простейших формулировках. Однако концепции Бухарина были несколько менее четкими, чем ленинские, он меньше отдавал себе отчет в политических последствиях: его больше занимала блистательность стиля.

В период репрессий Бухарина называли «догматиком». Это подтверждают в известной мере и его произведения. Но в жизни, в разговоре он был отзывчив, гибок, восприимчив. Он так увлекался рассуждениями, что создавалось впечатление, будто он старается лучше уяснить вопрос и самому себе. Он стремился вовлечь в дискуссии и своих подчиненных, оставаясь деликатным в случаях, когда принимались противоречившие их мнениям решения.

Бухарин окружал себя молодежью, студентами. Они его любили, он направлял их идеи (чем одно время пользовался Сталин, у которого, как известно, не было обаяния Бухарина).

Мне пришлось столкнуться с Бухариным, как я сказал, в 1925 году. Разговор шел о некоторых аспектах колониального вопроса. С тех пор советские взгляды в этом вопросе мало изменились. Тогда, как и теперь, центральным считался аграрный вопрос. Ленин не верил, что крестьянство способно понять и оценить значение интернационализма. Поэтому, в качестве

оружия против империализма, следовало опираться на национальные чувства населения колоний. В дальнейшем предполагалось отойти от национализма, но только на следующем этапе, с развитием пролетариата колоний. В то же, примерно, время возникла и так называемая «анти-империалистическая лига», причем Бухарин играл активную роль в ее организации. Бухарин стоял на более широких, чем Сталин, позициях, был более терпим, меньше занят укреплением рядов ВКП(б), более открыто делился своими мыслями, меньше требовал, чтобы с ним во всем соглашались. А в международном масштабе не настаивал на просоветской политике в качестве условия для сотрудничества.

Для Бухарина, как и для Ленина, пора «стабильности» в капиталистическом мире означала в то же время и «передышку» для наведения порядка дома. Если Зиновьев считал, что нужно «прикладывать ухо к земле», чтобы узнать настроения в партии и среди рабочих, то Бухарин полагал, что массам в целом следует дать время для уяснения марксистской доктрины. Ведь широкие массы в то время составляли в подавляющем большинстве либо крестьяне, либо недавние выходцы из деревни, тогда как промышленный пролетариат был немногочисленным и еще не порвал своих связей с деревней.

Бухарин поэтому настаивал на продолжительном периоде мира как с Западом, так и с крестьянством внутри страны. Его лозунг был: «Обогащайтесь!». Коллективизация, по Бухарину, должна была проходить добровольно, постепенно и по образцу богатых кооперативов. Первым коллективным хозяйствам надлежало быть крупными и широко механизированными. Потом, когда сами крестьяне убедились бы в пользе трактора, они бы добровольно вступали в коллективы при совместном использовании сельскохозяйственной техники. Одновременно, по Бухарину же, следовало осуществлять индустриализацию, с помощью и при

участии Запада — на основе иностранных займов и предоставления концессий. Следовало сделать все возможное для укрепления союза рабочего класса и крестьянства. А все это означало продолжение НЭПа. Никто не знает, как долго продолжался бы НЭП при Ленине, но ясно, что Бухарин был готов сохранить НЭП надолго.

Таковы были взгляды молодой «правой» интеллигенции, направляемой Бухариным. Некоторые их взгляды, впрочем, совпадали с требованиями «левых»: улучшение условий жизни рабочих, внутрипартийная демократизация, либерализация в области искусства и науки.

Москва 1925 года была все еще Москвой периода НЭПа. В магазинах хватало всего и цены были умеренными. Имелось, конечно, и такое, что иностранцу трудно было заметить, но никаких сомнений в общем росте экономики не могло быть. Поэтому даже мыслящие люди полагали, что противников советской власти оставалось немного — всего каких-нибудь десять-пятнадцать тысяч человек. В общем же и целом, казалось, советская власть пользуется поддержкой масс. Позднее я часто спрашивал себя, не были ли мои впечатления ошибкой, заблуждением. Но уже в тридцатых годах в тюрьме мне часто приходилось обсуждать этот вопрос с разными людьми, принадлежавшими к разным партиям, разным социальным группам, и большинство из них было убеждено, что в случае плебисцита в СССР в 1925 году большинство поддержало бы правительство.

В 1925 году программа Бухарина вовсе не считалась ни «правой», ни «уклонистской». По существу эта программа совпадала с генеральной линией партии. Если бы линию эту продолжили, если бы сохранили НЭП, поддержанный зарубежными займами, с его благосостоянием для деревни и изобилием продовольствия в городах, то хотя, вероятно, понадобилось бы больше времени на индустриализацию определенных

секторов народного хозяйства, все же условия жизни рабочего класса и крестьянства быстро улучшились бы. Появилась бы основа для обеспечения гражданских прав. Не было бы необходимости подавлять интеллектуальную свободу, грубо вмешиваться в литературу, искусство, науку. Я до сих пор не вполне разобрался, являлись ли зажиточные крестьяне, кулаки действительно какой-то угрозой или же просто пугалом. При более искушенной системе эта проблема, вероятно, могла бы быть разрешена, например, дополнительными налогами. Как бы то ни было, невозможно найти оправдание тому взрыву новой гражданской войны, тому террору, которые, как известно, стали неизбежны и сопровождали насильственную коллективизацию сельского хозяйства.

Но если «правых» и «левых» удовлетворяло мирное развитие социалистической демократии, существовала третья фракция, пути которой были иными. Именно эта фракция — Сталин и его окружение — только выигрывали от насилия, от обострения конфликтов. Они выступали за установление мира, хотя и не дружбы, с заграницей, разжигая в то же время подспудную жестокую войну внутри страны. По линии экономики эта группа настаивала на скорейшем развитии тяжелой промышленности.

Бухаринцы, как я уже отметил, всеми силами избегали поводов к преследованиям со стороны НКВД, но не сомневались, что расправы им не избежать. Любопытно, что намек о готовящейся расправе с деятелями бывшей правой оппозиции я уловил примерно за год до бухаринского показательного процесса. Это было во время третьего следствия по моему «делу», кончившегося моим первым смертным приговором. Меня допрашивали о различных беседах, свидетелем которых я мог оказаться. Один из таких вопросов касался Ягоды, в то время только что переведенного на работу в Наркомат связи, прежде возглавлявшийся Рыковым. Хотя такое перемещение не предвещало ничего хоро-

шего, все же формально Ягода в то время был наркомом связи. Поэтому особое значение приобретал вопрос, с которым следователь обратился ко мне: могу ли я подтвердить слова, якобы сказанные Бухариным — «он один из наших». Я взглянул на портрет Ягоды, все еще висевший над столом следователя и наивно спросил, что все это значит. Следователь рассмеялся:

— Если уж мы задаем такой вопрос, то мы знаем, что делаем!

Ясно, что уже тогда начинали втягивать в предстоящий процесс и Ягоду. Поэтому я предположил, что поскольку против «правых» не имелось никаких улик, НКВД занималось сочинением всяких деталей и обстоятельств несуществующего заговора.

Дело самого Бухарина было состряпано очень грубо. К тому времени специалисты НКВД научились сочинять все, что угодно, но в данном случае было ясно, что никаких конкретных данных для обвинений не существует. Однако при всей своей осторожности в действиях правые на протяжении многих лет позволяли себе говорить вполне свободно и открыто. А при наличии совершенной системы доносов все сразу же становилось известным «органам». С 1932 года, когда, по заявлениям Сталина, коллективизация увенчалась блестящим успехом, а по мнению почти всех остальных, — кончилась колоссальным провалом, «правые» не скрывали в частных, беседах своего мнения по этому вопросу. Об этих-то разговорах (разумеется, безрезультатно) меня и допрашивал следователь. «Органам» понадобился целый год, чтобы собрать достаточно «материала» для бухаринского процесса.

О ликвидации лидеров бывшей правой оппозиции ходили самые разные слухи. Я расскажу только то, что слышал об обстоятельствах гибели Томского. Томский был тесно связан с рабочим классом и считал, что профсоюзы должны пользоваться независимостью, Это стало очевидным в связи с созданием англо-советского комитета в 1926 году. Я знал об этом по

работе в Исполкоме Коминтерна. Комитет этот вызвал большой энтузиазм за рубежом, где полагали, что он послужит началом сближения с советскими рабочими. В Москве побывал Пэрселл; собирали средства для поддержки всеобщей забастовки в Англии. Все это пользовалось официальной поддержкой, но в Коминтерне многие смотрели на это скептически. Что касается меня, то я надеялся, что это явится началом сотрудничества с профсоюзами Запада, а в дальнейшем — и с широкими массами западной социал-демократии. Я убеждал в этом Мануильского, терпеливо, слушавшего меня. А когда я замолчал, то сам понял, насколько это наивно. Мануильский сказал, что машинная деталь (он имел в виду англо-советский комитет) пригодна в том случае, если она сделана из металла, а не из г... Естественно, я не стал спорить: мне по долгу службы полагалось понимать то, что подразумевалось. И я понял. Уже заведомо существовало убеждение, что взаимопонимание с британскими трэд-юнионами невозможно. А через несколько лет окончательно сложился курс под лозунгом «класс против класса», означавший на деле, что единственными представителями рабочего класса являются коммунисты и что взаимопонимания между рабочими и работодателями быть не может. В результате были распущены все комитеты сотрудничества между коммунистами и социал-демократами. Если бы не тот разговор с Мануильским, то последовавшие вскоре нападки на Британский конгресс трэд-юнионов застигли бы меня врасплох. На БКТ взвалили вину и за провал забастовки, и за неудачу англо-советского сближения. В действительности же Коминтерн просто недооценивал британские трэд-юнионы, и поэтому всеобщая забастовка явилась для него полной неожиданностью. Когда она началась, Коминтерн попытался возглавить ее и распространить в международном масштабе. Тогда-то и был выброшен лозунг «Единство рабочего класса во главе с комитетом единства» (т. е. комитетом советских и английских

профсоюзных руководителей). Именно тогда и произошел мой разговор с Мануильским. Позднее мне не паз приходилось быть свидетелем такого двойственного толкования. Каким бы ни был внешний энтузиазм коминтерновских руководителей, их внутренняя оценка положения была исключительно трезвой, не смягченной никакими эмоциональными факторами, исключительно целенаправленной и подчиненной интересам компартии СССР.

Томский был одним из членов руководства англо-советского комитета и, по-видимому, относился к этому комитету с полной серьезностью. Томский установил прямые контакты с английской стороной и как будто полагал, что имеются реальные перспективы международного профсоюзного сотрудничества. Представляя действительные интересы рабочих, Томский относился вполне положительно к подобной идее. Однако вскоре после этого Томского вывели из состава Политбюро и вообще отстранили от активного участия в политической жизни. Когда его имя упомянули на процессе Зиновьева в 1936 году, Томский понял, что для него все кончено. Вскоре после процесса газеты кратко сообщили о его самоубийстве. Позднее один из сотрудников Томского по работе в профсоюзах рассказал мне о разговоре с ним непосредственно после отстранения Томского. После долгой дискуссии о том, чем плох СССР 30-х годов. Томский сказал: «Вот, товарищи, мы-то думали, что строим чугунку, а получилась чернильница». Под этим он подразумевал, что ничего не удалось изменить, что целое поколение отдало свою жизнь за построение справедливого общества («железной дороги»), а получилось сплошное пустословие «чернильной» бюрократии. Я встретил рассказавшего мне это в 1937 году, когда слова Томского были еще свежи в его памяти. Потом мне неоднократно случалось слышать их от других, не знавших, разумеется, их источника.

Если Томский был обречен, то, естественно, не

было никаких шансов выжить и у Бухарина. Сталин издавна не любил его за «интеллигентность», за то что Бухарин часто передразнивал грузинский акцент Сталина, смеялся над его невежеством во всем, что касалось Запада, над его низким культурным уровнем. Все это не мешало, впрочем, Сталину использовать Бухарина для составления проекта «сталинской конституции», чем Бухарин воспользовался для практического приложения коммунистической теории на основе, как он полагал, диктатуры пролетариата и ленинизма. Что же касается Сталина, то тот прекрасно понимал, что может себе позволить теоретически ввести тайное го-лосование, великолепно представляя себе положение в стране. С другой стороны, я вполне допускаю, что сам Бухарин не был ни «либералом», ни циником. И я сомневаюсь, мог ли Бухарин себе представить, что именно эту конституцию используют против него на процессе по его делу несколько месяцев спустя.

Бухарина устранили из Коминтерна в 1929 году, и в тридцатые годы я виделся с ним только время от времени. В эту пору он уже не пользовался никаким политическим влиянием. И однако имеются данные, свидетельствующие о том, что даже в своей пассивности и молчании он самим фактом своего существования оставался опасным для Сталина. Ведь чем больше исторические события подтверждали правоту Бухарина, тем больше партийцы убеждались в том, что Бухарин верно предсказал положение в сельском хозяйстве, тем важнее было Сталину избавиться от него,

Признаком потенциальных возможностей Бухарина может служить хотя бы факт назначения его главным редактором «Известий». Хотя сам Бухарин стремился до предела сократить личную инициативу, старался держаться как можно более в тени, хотя он и находился под постоянным контролем, тем не менее, уже через несколько месяцев после его назначения уровень газеты резко поднялся, и она стала лучшей и самой

популярной в СССР. Бухарин оказался на редкость талантливым главным редактором. В то время, как «Правда» превращалась все больше и больше в «экономическую газету», содержавшую только цифры и официальные выступления, «Известия» читались все более охотно. Бухарин привлекал к работе в газете лучших советских и зарубежных журналистов. Сам он выступал в газете мало, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Однако благодаря его редакторской работе газетный материал приобретал живость и глубину. Международный отдел в газете возглавлял старый друг Бухарина, сам, как я уже говорил, блестящий журналист — Карл Радек. Вместе они составляли замечательную комбинацию. Однако это только усиливало злобу и недоверие Сталина, ревниво следившего за успехами газеты и видевшего в Бухарине прямую угрозу своему авторитету. Бухарин пытался, правда, несколько раз уйти со своего поста в «Известиях»; он хотел заняться чисто научной работой, поскольку был одним из старейших партийцев-ученых. Но Политбюро не отпускало его, имея, конечно, прямое указание Сталина считать отказ Бухарина от работы в газете актом саботажа. Впрочем, то же говорилось и всем другим бывшим оппозиционерам, если те пытались отказываться от работы, которую они считали для себя с политической точки зрения особо опасной. Ведь члены партии не имели права отказаться от порученной им работы, не могли даже временно прервать ее. Как-то в 1937 году, в Соловках, во время дискуссии на эту тему, один из заключенных заметил, что у члена партии нет даже и того права, которое имеется у любого мелкого лавочника Вены или Парижа: прикрыть свою лавочку и уйти куда глаза глядят. Даже те, кто никогда заграницей не бывал, знали, что по крайней мере такая свобода там есть, невзирая на «капиталистическое рабство». Даже рядового члена партии, пожелавшего взять «шапку в охапку» и уйти с работы могли обвинить

в «саботаже». Ясно, что Бухарин не мог и дня пропустить на той работе, которую поручил ему его смертельный враг — Сталин.

Мне хочется упомянуть в этой связи один эпизод из относительно менее известного периода жизни Бухарина. Было это в короткий период наибольшей «либерализации» с момента смерти Ленина, между 17-м съездом в январе-феврале 1934 года и убийством Кирова в декабре того же года. Сталин пытался создать у народа впечатление, что система меняется к лучшему и что подлинная цель — объединение всех группировок и общественных слоев. Он не замедлил объявить, что коллективизация блестяще завершена. Его имя стали превозносить выше ленинского, поклонение ему достигло таких размеров, что даже ближайшее окружение Сталина такого не предполагало. Одна из сталинских уловок и состояла в том, что он выдвигал на ответственные посты в партии и государстве тех, кто в прошлом публично с ним расходился. Именно в разгар этого периода «либерализации» и был проведен, летом 1934 года, Первый съезд писателей. На этом-то съезде, как я уже упоминал, Горьким был провозглашен лозунг «свобода сочувствующим делу партии». На этом съезде с докладом об иностранной литературе выступил Радек, с докладом о поэзии — Бухарин. Бухарина встретили бурными аплодисментами, доклад его неоднократно прерывали шумные возгласы одобрения. Когда Бухарин кончил говорить, казалось, что овации, устроенные ему делегатами съезда, никогда не смолкнут. Бухарин стоял на трибуне, растерянный, бледный и, казалось, был смертельно испуган. А когда вернулся на свое место в президиуме, сказал тихо нескольким друзьям: «Знаете, что вы сейчас сделали? Подписали мой смертный приговор!». Так оно и было. Овация Бухарину не могла пройти мимо внимания Сталина. И хотя, главным образом, ее устроила сравнительно небольшая группа друзей и поклонников Бухарина, Сталин, тем не менее,

понял, что Бухарин все еще остается идолом широких кругов молодой интеллигенции.

Об этом случае мне рассказал один из принадлежавших к так называемой «школке» Бухарина. Это была группа молодых людей, в большинстве своем слушатели высших партийных школ, тесно связанные с Бухариным, считавшимся все еще ведущим партийным теоретиком. Наиболее известные представители этой группы — братья Слепковы, Стецкий, Марецкий, Эйхенвальд. В группу входили многие чрезвычайно одаренные молодые люди, которые благодаря своей марксистской подготовке и политическим симпатиям были целиком на стороне Бухарина.

Впоследствии мне довелось познакомиться с некоторыми из главных участников этой группы, чья подпись под той или иной статьей была почти равнозначна подписи самого Бухарина. Хочу сказать хотя бы несколько слов об одном из них — Александре Юльевиче Эйхенвальде, которого я встретил впервые в Соловецкой тюрьме в 1938 году. Ему в то время было года 32. Был он одним из ведущих теоретиков в среде партийной молодежи и, вероятно, самым выдающимся учеником Бухарина. Молодые люди типа Эйхенвальда выдвигались Бухариным на так называемый «научный фронт». Александр, по призванию философ, не интересовался практической политикой, хотя в то время, когда Бухарин был редактором «Правды», и в разгаре идеологической борьбы с «левыми», он был его помощником, правой рукой. Позднее он принимал активное участие в дискуссиях в Институте красной профессуры и в различных других парторганизациях. В этих дискуссиях принимали участие и братья Слепковы, Петровский (сын Григория Ивановича Петровского) и другие, считавшиеся ведущими «правыми» теоретиками — сторонниками Бухарина. В 1933 году Эйхенвальд был арестован как член «лево-правой» группировки. Он утверждал, что членом этой группировки никогда не был, но что его включили в список лиц,

которым, как потенциальным ее сторонникам, рассылались письма с призывом поддержать ее. Его приговорили к трем годам, потом заменили пребывание в тюрьме высылкой в село Березово близ устья Иртыша.

В 1936 году Эйхенвальда снова арестовали без предъявления каких либо новых обвинений; в течение всего 1937 года его, вместе с другими из «школки», «готовили» к предстоящему процессу Бухарина. На Лубянке к ним применяли «меры» для получения нужных следствию показаний. По материалам дискуссий в «школке» следствие «доказало», что Бухарин в период своей работы в «Известиях» (и на протяжении всех тридцатых годов), оставаясь внешне вполне лояльным по отношению к Сталину, организовал свою «группу» с враждебными целями. Весьма вероятно, что Бухарин на собраниях группы открыто делился своими взглядами и не отступал от своих прежних позиций. Таковы были показания. Следователи добивались от участников группы Бухарина показаний о его «террористической деятельности», контактах с троцкистами и его «шпионской деятельности». Такие «показания», вероятно, были получены. Свидетельством тому — расстрел некоторых членов группы Бухарина: ведь прежде чем давать показания против Бухарина, они должны были сами «признаться» во всех смертных грехах. Это как раз тот аспект процессов, на который не обращено должного внимания: все показания на процессах исходили, как правило, от людей, «признавшихся» в соучастии и своих собственных «преступлениях». Свидетельства простых «очевидцев» чаще всего во внимание не принимались. Поэтому «свидетелям» и приходилось начинать прежде всего с показаний против самих себя. Многие из свидетелей по делу Бухарина вызывались на очные ставки с ним, причем Бухарин решительно отрицал все обвинения в терроре. Впоследствии все «признавшиеся» в «терроре» были расстреляны.

Эйхенвальд, Петровский (мы были вместе в Солов-

ках), а также Марецкий и, может быть, несколько других отказались «признаться» в террористической деятельности. Когда же к ним стали применять такие меры, как побои и пытки, они пошли на компромисс (НКВД к тому времени уже имело право применять все возможные меры воздействия при допросах). В результате этого компромисса они решили чистосердечно рассказать о взглядах Бухарина, изложенных последним в беседах с ними, но, в то же время, продолжали отрицать все обвинения против Бухарина в терроре и саботаже. В конце следствия, чтобы окончательно сломить Бухарина, ему были устроены очные ставки с этими свидетелями.

Эйхенвальд рассказал мне об этом в конце 1937 года в Соловецкой тюрьме, куда я был переведен незадолго до этого. Старинный Соловецкий монастырь был превращен в тюрьму со специальным режимом для тех, кого, подобно мне, приговорили к расстрелу. Нас держали в камерах, наглухо отделенных не только от внешнего мира, но и одна от другой. В одной камере со мной находилось еще семь или восемь заключенных. Одним из них и был Эйхенвальд. Мы пробыли вместе с декабря 1937 года до мая 1938 года. Остальные сокамерники не интересовались политикой. По общему правилу полагалось держать политзаключенных вместе с уголовниками, а кроме того, подсаживать в каждую камеру по крайней мере по одному «сексоту».

Эйхенвальд был высок ростом, худощав. У него был ясный взгляд на вещи, разностороннее образование. Отец его — известный литературовед Юлий Эйхенвальд, происходивший из еврейской религиозной семьи, впоследствии принял православие. Мать родилась и выросла в русской аристократической семье. Сам Александр был философом, математиком, живо интересовался литературой. Он был исключительно привязан к матери, и поэтому в качестве средства давления ему не передавали ее письма. Он ничего не знал о ней с момента своего ареста. Из рассказов Александра

об отце мне стало понятно, в каком трудном положении оказались после революции некоторые левые интеллигенты. По своим взглядам Юлий Эйхенвальд был значительно левее кадетов. Но и тогда, — еще до прихода к власти правительства Керенского, — когда казалось, что вся Россия торжествует победу бескровной революции, (даже мать Александра заразилась всеобщим энтузиазмом), Юлий Эйхенвальд, как потом рассказывала его жена, заметил вдруг во время демонстрации солдат, восторженно приветствуемых на улицах Петрограда: «И подумать только, что каждый из них нарушил присягу!». То, что солдаты изменили присяге царю, набрасывало тень на его счастье. Когда я услышал об этом 20 лет спустя в тюрьме, я не мог не подумать о том, сколь глубоким был кризис у русской интеллигенции. На меня этот рассказ произвел сильное впечатление, однако в то время я не сумел в нем как следует разобраться. Случай этот глубоко запал и в сознание самого Александра Эйхенвальда. Александр, хотя и стал видным коммунистом, тем не менее, был в первую очередь философом, старавшимся осознать смысл современности.

Александр был в числе тех, кого поставили на очную ставку с Бухариным незадолго до начала процесса. Очная ставка длилась почти пять часов. Следователь спрашивал Александра о разных эпизодах из жизни Бухарина в начале тридцатых годов, когда Бухарин был еще членом ЦК. Александра заставляли повторять показания о его беседах с Бухариным. Из них следовало, что хотя Бухарин прямо и не высказывался но в крестьянских бунтах и в экономическом хаосе он видел доказательство провала сталинской политики коллективизации сельского хозяйства. Бухарин не отрицал общего тона таких разговоров, но пытался помешать следствию сделать из этого опасные выводы. Ему было крайне досадно, что Александр рассказал так много. Александр оправдывал себя тем, что это не было «пинкертонщиной» — он твердо отрицал наличие заговора и

малейшую причастность Бухарина к «террору». Он утверждал, что Бухарин является исключительно идеологом, а не преступником. После некоторых разногласий, связанных с деталями формулировок, Бухарин обычно соглашался подписать протокол (на очной ставке следователь опрашивает по очереди подсудимого и свидетеля, а потом дает им подписать протокол допроса). В конце очной ставки Бухарин окончательно помирился с Эйхенвальдом и попросил у следователя разрешения переговорить с ним наедине. Следователь согласился и вышел из кабинета, оставив охрану только у выхода. Бухарин и Эйхенвальд провели таким образом с глазу на глаз, без свидетелей, около двух часов. Бухарин спросил Эйхенвальда прежде всего о своей семье, о судьбе своих учеников, (незадолго до ареста Бухарин женился на девушке на 22 года моложе него, дочери Ю. Ларина, бывшего меньшевика, примкнувшего к Ленину в 1917 году, видного специалиста по экономике). Затем Бухарин рассказал Эйхенвальду о своих философских взглядах в связи с происшедшим. Бухарину разрешили в тюрьме читать и писать. Ему приносили книги и дали пишущую машинку. Бухарин писал книгу. Когда Александр спросил Бухарина, о чем его книга, тот, к изумлению Эйхенвальда, ответил: «О человеческой природе». Бухарин даже старался убедить Эйхенвальда в том, что отныне им следует заниматься только одним: забыть об идеологических вопросах, экономике, политике и попытаться понять смысл и цену жизни вообще.

Из того, что рассказал Эйхенвальд, мне так и не удалось в точности понять, к каким же выводам пришел Бухарин: носили ли его поиски мистический, чисто этический или философский характер. Но именно этим занимался Бухарин в последние дни своей жизни.

А через несколько дней после очной ставки с Бухариным Эйхенвальда судила военная коллегия (обычно занимавшаяся такими делами), приговорившая его к пятнадцати годам тюремного заключения. Эйхен-

вальд пробыл в одной камере со мной полгода: Тюремная администрация следила за ним особенно строго и всячески старалась сделать его пребывание в тюрьме еще более тяжелым. Эйхенвальда постоянно помещали в карцер, причем в наиболее холодный. Эйхенвальд сильно похудел, у него началось какое-то легочное заболевание, не исключено, что это был туберкулез. Несмотря на это, ему не оказали медицинской помощи, не перевели на нужное питание. Каждое его слово становилось известно НКВД.

Как-то в начале марта 1938 года открылась дверь камеры и один из тюремщиков передал нам номер «Правды». Это была первая газета за долгие месяцы. После этого нам регулярно приносили газету в течение двух или трех недель. День за днем следили мы за процессом Бухарина, причем тюремные власти были особенно заинтересованы, чтобы Эйхенвальд читал газету. Перед самым концом процесса нас по одному вызвали к следователю и спросили, что мы думаем о процессе Бухарина. Вопросы были явно провокационного характера и рассчитаны на то, чтобы инкриминировать нам дополнительные «преступления». Эйхенвальда допрашивали в течение трех часов. Он был глубоко потрясен известиями о процессе, понимая, что судьба Бухарина уже решена. Эйхенвальд признался мне, что и на этом допросе он вновь подтвердил, что разделяет взгляды Бухарина. В ходе обсуждения различных аспектов бухаринского процесса мне стало ясно, что Бухарин указал своим ученикам, как держаться на допросах и на суде. Его решительный отказ признать себя виновным в «терроре» и в измене родине вдохновил его учеников, позволил им держаться с большим достоинством, когда настал их черед. Эйхенвальд считал чудом, что у Бухарина хватило сил и мужества сопротивляться Вышинскому.

Через некоторое время мы расстались, и с тех пор я больше не видел Эйхенвальда. Соловки накануне финской войны эвакуировали, и заключенных развезли

по другим тюрьмам и лагерям. Некоторых из заключенных мне приходилось потом встречать, других— никогда больше. Насколько мне удалось установить, большинство было расстреляно накануне вторжения Гитлера в Польшу. По-видимому, среди расстрелянных тогда был и Эйхенвальд, хотя приговор ему был уже вынесен — 15 лет заключения. Практически все вовлеченные в «показательные процессы» были к тому времени расстреляны. Впрочем, Эйхенвальд мог умереть еще и до этого: ведь он был болен и крайне истощен.

У меня нет причин сомневаться в достоверности рассказа Эйхенвальда, как о самом себе, так и о Бухарине: он был человеком высоких моральных качеств, и его сведения о судьбе Бухарина после ареста, по-видимому наиболее достоверные из всех, какие мне пришлось узнать.