ГЛАВА 11

 

ПОСЛЕ СТАЛИНА

 

В 1953 году культ Сталина в массах достиг своего апогея. Сталин был Вождем, Царем и Верховным Самодержцем. Считалось, что жизнь не только в Советском Союзе, но и во всем мире не может без него продол-

 

жаться: ни жизнь государств, ни жизнь, отдельных людей. В такой именно атмосфере прозвучало известие о болезни Сталина, которое сразу же многими было воспринято, как известие о его смерти. Впечатление от этого было совершенно ошеломляющее, уникальное в анналах мировой истории.

Для большинства в СССР он был по сути «Богом», и потому представление о нем связывалось с бессмертием. Не отступала далеко от этой точки зрения и официальная пропаганда. Так, когда Сталину исполнилось 70 лет, его официально чествовали словами «Пусть вечно живет товарищ Сталин», и когда это попадало в печать или звучало по радио, никто не смел усмехнуться.

Как многие восточные деспоты, Сталин не заботился о продолжении династии, его не интересовало, что произойдет после его смерти. Несмотря на то, что у него уже был один сердечный припадок, а следующий мог быть смертельным, он и не думал составлять завещания. Он, видимо, считал, что будет жить еще много лет, но все же смерти боялся. Однажды, после моего освобождения в 1956 году, мне довелось встретить старого друга, побывавшего в свое время на даче Сталина, близ Сочи. Туда же приезжал к Сталину Энвер Ходжа, и однажды тот сказал Сталину, что пейзаж за окном дачи изменился: срубили вековые кипарисы и на их место посадили какие-то субтропические растения. В ответ Сталин прочитал Ходже лекцию на тему о том, что человек должен быть окружен вечно живой природой, а не мертвой. Впрочем, страх Сталина перед смертью принимал и более опасные формы. Другой мой знакомый, сотрудник из министерства, чудом избежавший репрессий, рассказывал мне, что люди из окружения Сталина замечали его пристальное внимание к собственному здоровью и склонность обращаться к многочисленным врачам. Один из врачей как-то заметил Сталину, что человек бессилен перед законами жизни и смерти. Сталин пришел от этого замечания в

 

 

такую ярость, что полагают, будто с этого момента и началось «дело врачей», немедленно прекращенное после смерти Сталина.

Еще одним свидетельством страшной боязни смерти у Сталина была его патологическая подозрительность. В результате он последние годы жил почти в полной изоляции, крайне редко появлялся на людях. Примечательно, что даже контроль за органами госбезопасности он не доверял министрам, в частности — Берия, а назначал людей, непосредственно исполнявших его личные приказы и отчитывавшихся непосредственно перед ним. Хотя, конечно, в распоряжении у Сталина имелось немало исполнителей самых грязных дел, все-таки наиболее жуткие меры террора изобретал он сам, причем даже такие заплечных дел мастера, как Поскребышев, не знали всех замыслов Сталина относительно все новых преступлений, связанных с массовым террором.

Сталин любил брать «заложников», чтобы держать в абсолютном повиновении своих приближенных. Так, за два-три года до его смерти была арестована даже жена Поскребышева (у меня не было возможности проверить эти слухи, но мне кажется, это вполне похоже на истину). Человек, рассказавший мне об этом, был сам арестован в 1951 году и слышал все это от близкого родственника Поскребышева; он утверждал, что жену Поскребышева сослали в Восточную Сибирь и что долгое время Поскребышев не решался заговорить об этом со Сталиным. В конце концов он решился, но Сталин так посмотрел на Поскребышева, что тот запнулся и больше никогда уже не упоминал об этом до самой смерти Сталина.

Зато вполне достоверный факт — исключение из партии и арест жены Молотова — Жемчужиной. Ее обвинили в том, что однажды она говорила по-еврейски с послом Израиля в СССР. Молотов, как видно, был еще больше запуган, чем Поскребышев. Только в 1956 году его жену восстановили в партии. Тот жуткий страх, который распространял вокруг себя Сталин, иллюстри-

 

рует поведение Кагановича (об этом я слышал тоже из вполне надежных источников). Один из моих собратьев по лагерю был близким родственником Л. М. Кагановича. В 1949 году его арестовали. Тогда жена его стала добиваться приема у Кагановича. Каганович принял ее только через девять месяцев. Но прежде чем она начала говорить, Каганович сказал:

— Неужели вы думаете, что если бы я мог что-то сделать, я бы ждал девять месяцев? Вы должны понять — есть только одно Солнце, а остальные — лишь мелкие и очень отдаленные звезды.

Вообще говоря Каганович помог различными путями жене своего родственника и его детям. Что же касается самого родственника, то Каганович для него ничего сделать не мог: попытавшись, он только поставил бы под угрозу свое положение, а то и существование.

Сталин обладал ничем не ограниченной властью. Никто, даже в ближайшем его окружении, и помыслить не мог, чтобы как-то на него повлиять. Поэтому все кругом были просто-напросто бессильными марионетками. Что касается народных масс, то несмотря на то, что Сталин, по сути дела, был палачом всего советского народа, на него молились, как на божество.

Когда в колхоз, где я работал, пришла весть о смерти Сталина, там началось такое, что я глазам своим не верил и представить себе не мог. По всей стране происходило одно и то же: люди вели себя так, словно умер их родной отец, глава семьи и рода, защитник, укрывавший их от всех бедствий и невзгод. Старики, дети горевали так, что не могло быть и речи о каком-то притворстве. Горе их было искренним, неподдельным:

— Что с нами теперь будет? Придут немцы, чужеземцы, Россия пропала... Загубят Россию...

Предвещали междоусобную войну, хаос, голод... Особенно поражало горе детей. Школы были закрыты, будто вся жизнь остановилась Дети ходили сами не свои, растерянные, с заплаканными глазами, точно и впрямь осиротевшие. Плакали и взрослые, партийцы и

 

 

беспартийные; плач стоял коллективный, всеобщий, неумолчный. Секретарь райкома партии, правда, бросил клич «Прекратить слезы», но после недолгого затишья рыдания начались снова. Мы, ссыльные, относились к этому иначе. Но поразило меня, что на траурном собрании громче всех плакала ссыльная старая большевичка, около 15 лет проведшая в лагерях и тюрьмах. Когда на другой день я спросил ее, что сия притча значила, она ответила:

— Вы ничего не понимаете, я не о нем плакала, а о себе, обо всех нас...

Она рыдала о том, что он не умер на 20-30 лет раньше. Это навело на мысль, что среди миллионов и миллионов по всему Советскому Союзу, так горько оплакивавших смерть Сталина, было много людей, которые плакали не о нем, а о себе.

Конечно, мы, политзаключенные, пытались предсказать развитие событий. Припав 5 марта к репродукторам, мы слушали Москву. Когда 5 марта сообщили о смерти Сталина, я как раз собирался пойти к своему знакомому, тоже проведшему в лагерях около 17 лет, но сохранившему способность мыслить ясно и трезво. Человек этот встретил меня словами:

— Он умер, его похоронят и все будет по-другому.

Я и сам тогда подумал, что теперь следует пересмотреть все заново, что жизнь примет совершенно другие формы, хотя неизвестно, какие именно.

Конечно же, политзаключенные, за немногим исключением, полагали, что все изменится к лучшему.

Обходя своих друзей и знакомых, я зашел к бывшему прокурору Владивостока, арестованному в 1937 году. Человек этот на допросах подвергался страшным пыткам, был приговорен к расстрелу, который затем заменили заключением. Как и я, он работал теперь в колхозе. У него как раз в это время гостила жена, директор школы из Иркутска, а в прошлом — простая крестьянка. Бывший прокурор выглядел потерянным, не знал, что сказать. В это время с чаем в избу вошла его жена:

 

 

— Успокойся, — сказала она, — хуже не будет, будет лучше.

И действительно, его вскоре реабилитировали и дали персональную пенсию.

При жизни Сталина наблюдался абсолютный паралич общественного мнения. Люди даже с глазу на глаз боялись говорить друг с другом, делиться мыслями. Поэтому многие не поверили Хрущеву, когда он в речи на XX съезде описывал свои разговоры с Булганиным на политические темы по дороге в Кремль и обратно:

Хрущев был слишком осторожен, чтобы говорить даже с Булганиным. Теперь же, после смерти Сталина, даже среди нас, заключенных, начались бесконечные разговоры о будущем.

Во время похорон Сталина девятого марта погибли сотни людей, причем более серьезную катастрофу удалось предотвратить только благодаря своевременному вмешательству офицеров и генералов армии, преградивших путь людской лавине из окрестных сел и деревень.

В такой атмосфере истерии появилась фотография в «Правде», осветившая, точно молнией, тьму. На снимке были изображены члены Президиума ЦК КПСС, стоящими в почетном карауле у гроба Сталина. Ряд насупленных, скучающих лиц, и среди них совершенно неожиданная широкая улыбка на лице Маленкова, явно говорившая: «Наконец-то!» Так и следовало назвать этот исторический фотоснимок.

Все, чего нельзя было сказать в речах, статьях, резолюциях, было воплощено на фотографии, произведшей огромное впечатление и перепечатанной всеми газетами страны.

Мы напряженно ждали, кто же сменит Сталина. Хотя никто в руководстве явно не заявлял о себе, как о прямом наследнике, по-видимому, таковым считал себя Маленков. С другой стороны, решительной и твердой была и речь Берия на похоронах. Видно было, что

 

и он претендует на роль лидера, и в общем, мы считали что Берия может выйти победителем.

Однако вскоре стало ясно, что никто в новом руководстве не собирается занять место Сталина. И это само по себе успокаивало. Мы в ссылке ощущали происходящие в центре перемены, и многие наши ожидания и предчувствия впоследствии оправдались.

На некоторое время после смерти Сталина прекратил работу весь аппарат НКВД. «Работа» возобновилась в середине марта, когда было произведено несколько арестов. Но машина уже не могла работать по-старому. Со смертью Сталина как бы прекратилась подача тока на «производств », и хотя внешне все выглядело, как прежде, на самом деле мы знали, что многое изменилось. Позднее люди, находившиеся в то время в камерах на Лубянке, тоже рассказывали, что и они почувствовали мгновенную перемену, хотя ничего еще не знали о происходящем.

Наши надежды подтвердились и тем, что после 15 марта прекратились вызовы на допросы в нашем районе, а позже я узнал, что так было по всему Союзу. В этом тоже прямое подтверждение полной ответственности Сталина за террор, что часто приписывалось Берия.

27 марта был издан указ Верховного Совета за подписью Ворошилова об амнистии. Это был первый признак серьезных перемен. Хотя указ этот не касался политзаключенных, тем не менее было ясно, что правительство как бы говорило: «Теперь, когда Сталин умер, мы не только помним о судьбе миллионов заключенных, но и начинаем принимать меры».

Под амнистию подпадали подростки до 18 лет. Еще в 1935 году Сталин провел закон, согласно которому дети после 12 лет несут такую же ответственность за преступления, что и взрослые. По этому закону детей даже имели право расстреливать. И такие случаи были в тридцатых годах, когда расстреляли многих детей, в том числе и детей бывших участников троцкистской

 

оппозиции. Впоследствии этот закон несколько смягчили, но многие его статьи оставались в силе. Согласно ворошиловскому указу, всех детей до 18-летнего возраста немедленно освобождали, а также подпадали под амнистию заключенные, имевшие сроки до трех лет, и некоторые другие категории «зеков».

На нас амнистия произвела колоссальное впечатление. Правда, многие в шутку вспоминали, что на Руси была традиция прощать преступников при восхождении на престол нового царя...

Следует признать, что освобождение большого числа уголовников было весьма неудачным шагом. Резко возросла преступность в городах, на железных дорогах. Людей сбрасывали с поездов, грабили, убивали; было убито много сотрудников милиции. Уголовники видели в амнистии признак слабости нового руководства, считали, что теперь пришло время анархии и беззаконию.

Волна преступлений с востока дошла до Москвы и Ленинграда. Освобожденные возвращались в эти города на законном основании, а органы милиции, видимо, растерялись и не знали, что делать.

В среде политзаключенных некоторые открыто выражали недовольство тем, что амнистия не коснулась статьи 58. Многие считали, что заключенные по 58 статье были непосредственными жертвами сталинского режима и что их первыми следовало выпустить на свободу. За это они возлагали ответственность на Берия и считали, что уголовников освободили в первую очередь для того, чтобы вызвать отрицательную реакцию в народе и таким образом дискредитировать идею амнистии. Однако для большинства амнистия означала, что с прежним покончено, что наступает новая эпоха и что если новое руководство освободило хоть некоторых заключенных периода сталинизма, то не может не дойти очередь и до политзаключенных.

2 апреля 1953 года по радио и в «Правде» сообщили об освобождении врачей. Теперь мы наглядно увидели, что действительно начинается новая историческая эпоха.

 

Ведь впервые было открыто объявлено, что сотрудники органов госбезопасности не только могут ошибаться, но и действовать с преступными намерениями. Впервые после революции всенародно отвергалась аксиома, будто органы безопасности всегда правы. Открытое признание использования незаконных методов допроса свидетельствовало о том, что правительство не только отказывается от продолжения сталинских преступлений, но и просит прощения за них у народа. А это решительно повлияло на взгляды многих и многих людей. Добрым признаком, конечно, было и полное отсутствие имени Сталина в прессе. Правда, Сталин все еще лежал в Мавзолее, где выбиты слова: «Ленин умер, но дело его живет», но никто, к счастью, не решился написать на мавзолее таких слов о Сталине. Уж очень дурной приметой они звучали бы.

Вопрос о реабилитации был далеко не простым. Он тесно переплетался с ответственностью тех сталинских опричников, которые были еще живы. Сложен был также вопрос очередности: кого реабилитировать в первую очередь. Делать ли это в порядке поступления заявлений? Но это было бы несправедливо, ибо тогда реабилитировали бы более активных, имевших связи, а не рабочих и крестьян, составлявших подавляющее большинство заключенных.

Были и такие, кто полагал, что сначала следует провести посмертную реабилитацию: ведь, в конце концов, большинство жертв террора — погибло. Некоторые считали, что прежде всего следует реабилитировать жертвы самой последней террористической кампании Сталина — против «космополитов» и евреев.

Освобождение и реабилитация в хронологическом порядке тоже представляли немалые трудности, отчасти потому, что среди руководящей верхушки были люди, тесно связанные с различными стадиями террора. Так,

 

например, Маленков, как я говорил выше, был тесно связан с репрессиями по так называемому «Ленинградскому делу» конца сороковых годов. Попытка Маленкова как-то замять это дело стоила ему, видимо, его положения. Многие, в особенности за границей, не могли понять, почему Маленков не боролся за власть. Ведь после смерти Сталина именно он произвел значительные перемены как во внешней политике, так и внутри страны, перемены, касавшиеся, в частности, облегчения бедственного положения в деревне. В стране ходили даже слухи, что Маленков — то ли племянник Ленина, то ли его внебрачный сын. И тот факт, что Маленков ушел без борьбы, объясняется в первую очередь боязнью полного раскрытия его роли в «Ленинградском деле» 1949 года.

Маленков, в отличие от Молотова и Кагановича, не нес прямой ответственности за сталинский террор тридцатых годов, зато был прямо связан с «Ленинградским делом», и это доказывается хотя бы тем фактом, что после его отстранения жертвы «Ленинградского дела» были сейчас же реабилитированы, большинство из них, конечно, посмертно. Мое отношение к Маленкову определялось фактом его тесного сотрудничества со Сталиным, а следовательно — непосредственной причастности к сталинским преступлениям. Поэтому я не направлял своих заявлений по реабилитации Маленкову (их следовало направлять Маленкову или Ворошилову). Так же поступали некоторые из моих знакомых ссыльных. Несмотря на расхождения на верхах в вопросе об очередности, полным ходом шло освобождение заключенных, их возвращение из ссылки. В течение 30 лет поезда с заключенными шли на Восток. Теперь же, впервые, переполненные бывшими «зеками» ссыльными, они двинулись в обратном направлении.

Припоминается мне один заключенный, которого я встретил в 1951 году на пересылке в Красноярске. Был он в таком глухом отчаянии, которого не пережившие всего этого и представить себе не могут. Его арестовали

 

 

в 1937 году, дали 15 лет. Во время войны освободили, а в 1951 году снова везли в бессрочную ссылку — так просто, без предъявления какого бы то ни было обвинения. Это был еще относительно молодой человек; отчаяние его было безграничным: он был уверен, что его поколение обречено.

После выхода из тюрьмы он поселился тут же, в Сибири, женился. (Почти все заключенные, прежде неженатые или разведенные, женились сразу же по выходе из заключения). Своей жене (это была его вторая жена) он сразу же заявил, что детей иметь не хочет. В разговоре с ним я спросил, чем вызвано такое бесчеловечное, на мой взгляд, решение. Мой знакомый ответил так:

—      Не хочу быть отцом рабов. Не хочу обрекать детей на то, что мне самому пришлось пережить.

Когда я попытался его переубедить, он сказал:

— Говорите вы хорошо, но я-то знаю лучше. Я знаю свою судьбу, знаю, что меня ждет... Скорее Енисей повернет вспять, чем будет так, как вы говорите.

Его взгляды совпадали со взглядами многих из тех, кого я встречал в заключении.

Прошло четыре года после этого разговора на пересылке в Красноярске. Я все еще был в ссылке. Человек этот заехал ко мне по пути домой, в Донбасс.

— Ну что же, — сказал он, — Енисей действительно может повернуть вспять...

Позднее я узнал, что он получил работу по специальности, восстановлен в партии. Удалось перестроиться, начать новую жизнь. Но далеко не все смогли это сделать...

Была огромная разница между освободившимися после смерти Сталина и теми, кто был освобожден до этого. Освобожденные при Сталине не имели права и заикаться о тех преступлениях, которые совершались по отношению к ним. По выходе из тюрьмы или из лагеря они подписывали бумагу о неразглашении. Это создавало удушающую, кладбищенскую атмосферу.

 

Люди, возвращавшиеся в семью, даже жене никогда не рассказывали о пережитом. Если же, подвыпив, бывший «зек» вспоминал прошлое, ему грозило новое заключение — на 10 лет или больше. Поэтому, когда Вышинский за границей обвинил Кравченко во лжи, многие из наиболее прогрессивных и передовых людей Запада поверили Вышинскому, а не Кравченко^*. В Советском же Союзе люди, не зная истинных условий, в которых содержались заключенные, представляли себе еще худшее, и этот факт использовался аппаратом безопасности для их дальнейшего устрашения. Потому-то люди часто признавались в самых невероятных преступлениях, как только слышали из уст следователя фразу: «Ну что ж, теперь вы в руках чекистов». Этот прием используется поныне, хотя и не в таких масштабах.

После смерти Сталина освобождаемых не заставляли подписывать обязательств о неразглашении. Не уверен, конечно, во всех ли случаях, но от меня такой подписи не потребовали.

Чрезвычайно поучительной была реакция молодого поколения на возвращение бывших политзаключенных из лагерей, тюрем и ссылки. Студенты и комсомольцы с огромным любопытством и интересом знакомились с людьми, выходившими после десятилетий на волю. У многих из молодого поколения сложилось представление о реабилитированных, как о людях, пострадавших в результате попыток сопротивления режиму Сталина. Когда же реабилитированные убеждали их в своей невиновности, те просто отказывались верить — настолько логичным казалось им сопротивление сталинщине. Таких людей с сочувствием расспрашивали, что именно они сделали в борьбе против Сталина, а когда те отвечали, что ничего не сделали, то одни говорили: «Не бойтесь, теперь уж нечего бояться», а другие несколько

недоверчиво спрашивали: «Как же так, неужели вас могли арестовать ни за что ни про что, без всякой причины?» Так что после десятилетий попыток доказать свою невиновность органам безопасности, приходилось теперь доказывать ее снова — этим юным скептикам.

Когда сотни тысяч подвергавшихся арестам и пыткам мужчин и женщин, во всех концах страны, наконец заговорили, это явилось сильнейшим ударом по культу личности Сталина и помогло разоблачению сталинских преступлений на XX съезде партии. Все же правду о Сталине раскрывали постепенно, и даже по сей день многое остается недосказанным, так что следует сделать все возможное, чтобы эту правду рассказать. Любопытно, что даже среди реабилитированных были такие, кто считал, будто сразу же раскрыть всю правду опасно. Некоторые утверждали, что из-за «отсталости» народных масс раскрытие правды и вообще всякое ослабление власти может повести к катастрофическим последствиям.

Некоторые из моих друзей полагали, что раскрытие всей правды о сталинских преступлениях могло бы повести к распаду компартий заграницей, в особенности на Западе. Конечно, они понимали, что правда проникает и туда, но хотели, насколько возможно, оттянуть этот момент. Я не разделял этих взглядов, считая, что на XX съезде следовало подвести полные итоги, итоги сталинизма.

Конечно, делались попытки переложить вину на плечи других, Иван кивал на Петра. Понятно, что вопрос об ответственности за прошлое чрезвычайно сложен, и ответ на него может потребовать еще многих лет.

Мне, со своей стороны, трудно обвинять людей, которые, пережив годы террора, после смерти Сталина, старались делать все возможное, чтобы как-то искупить вину. Этим людям можно было бы задать вопрос:

— Что вы делали в годы террора? Что сделали для борьбы с террором?

 

А те в свою очередь могли бы возразить:

— А вы сами? Что вы сделали?

Одна женщина, бывший член партии, сидевшая по лагерям, писала в письме ко мне непосредственно после освобождения:

«Мое поколение коммунистов во всех странах всегда одобряло сталинскую форму правления. Мы не только ничего не сделали, чтобы предупредить преступления Сталина, нет, мы поддерживали его. И относится это не только к нам, советским коммунистам, но и к коммунистам во всем мире. Мы, активные члены партии, несем индивидуальную и коллективную ответственность за прошлое. И сейчас мы обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы не допустить повторения этого в будущем. Как же все это случилось? Лишились ли мы рассудка? Или изменили делу коммунизма? Правда в том, что все мы, включая непосредственное окружение Сталина, не считали его действия преступными. Напротив, мы считали, что они помогают победе социализма, что все меры по усилению партийной гегемонии ведут к его укреплению. Мы не видели конфликта между линией партии и коммунистической этикой. Только теперь нам стало ясно, что насилие над правдой, справедливостью и гуманизмом — это предательство принципов социализма».

С другой стороны, я полагаю, что имеется существенная разница между поддержкой сталинского террора и пассивностью в этот период. Предполагать, что кто-то мог активно помешать Сталину — значит совершенно не понимать сущности сталинской тирании. Думаю, что ни Булганин, ни Микоян, ни Молотов, ни Хрущев, ни Каганович не могли бы при всем желании изменить ход событий. Любая такая попытка с их стороны завершилась бы ликвидацией не только этих людей, но и всех их близких, и к тому же без всякого результата. Именно потому, что я хорошо себе представляю политическое окружение Сталина и всей партии в целом, могу сказать: «Да, мне повезло, что я оказался одной из первых жертв террора, а не его исполнителем» Это

 

 

утешало меня в самые тяжелые дни заключения — в тюрьмах, лагерях и в ссылке. Особенно радовало меня сознание непричастности к сталинской политике в период пакта Гитлер-Сталин, и я благодарил судьбу за то, что я узник, а не активный член партии и общества. То же ощущал я и во время финской войны и в период террора сороковых годов; лучше заключение и даже смерть, чем ответственность за то, что совершалось именем партии. Все же, думается мне, следует провести различие между садистами, изменниками, карьеристами и теми, кто несет ответственность за сталинские преступления только потому, что оказался не в состоянии противостоять им.

Такое убеждение помогло мне и многим другим примириться с мыслью о том, что проводившие реабилитацию зачастую были теми же самыми людьми, которые арестовывали и судили нас в период сталинизма.

Но это мое личное мнение и из этого вовсе не следует, что так думают все бывшие политзаключенные или люди, стоящие у руководства. Никогда не существовало единого мнения и в вопросе наказания замешанных в терроре. После Сталина кое-что было сделано для наказания наиболее активных проводников террора. Так, по заслугам понесли наказание Берия, Абакумов, Багиров. Но все же следует признать, что масштабы преступлений были настолько велики, что наказание лишь нескольких участников этих преступлений никого, конечно, не могло удовлетворить. Тело Сталина, в конце концов, убрали из Мавзолея, но что это по сравнению с пятьюдесятью миллионами загубленных им человеческих жизней?

С другой стороны, политика полного освобождения от ответственности не могла считаться приемлемой, так как при этом пришлось бы оправдать не только людей, но и содеянные ими преступления. Кстати, большинство считало, что пока такие люди живы и находятся у власти, они будут поступать так, как привыкли в сталинские времена.

 

Может быть, несчастье в том, что Сталина не убили, что его не постигла судьба Гитлера. Тогда перемены, безусловно, были бы радикальными. Но в таком случае возникла бы опасность восстания, а это принимая во внимание жестокость органов безопасности, повело бы к огромным жертвам. Поэтому, возможно, лучше уж так, как все произошло.

Я верю, что история будет судить не только Молотова, Кагановича, Маленкова, но также Хрущева и Микояна за их роль во времена сталинизма. Но было бы несправедливо не учитывать деятельность некоторых из них после Сталина. Таково мнение многих.

В послесталинский период преследовались две цели: с одной стороны, найти достаточное количество козлов отпущения, ответственных за преступления сталинского периода, а с другой — не нарушать хода государственной машины, терроризируя тех, кто держит в руках рычаги управления.

Вывод у постороннего наблюдателя складывался такой: органы безопасности по-прежнему нужны, но в прошлом они часто использовались не по назначению, ошибочно.

Возможно, та же проблема стояла и перед Хрущевым: провести ли полную «чистку» и таким образом лишиться многих полезных людей, либо действовать осторожно, медленно и постепенно. (Между прочим, та же проблема стояла и перед Аденауэром в Западной Германии). Хрущев по существу был «калифом на час». Характерными для его периода были: значительная роль, сыгранная им в середине пятидесятых годов, и полное банкротство его политики в период после XXII съезда в 1961 году.

Хрущев добрался до поста генерального секретаря ЦК не благодаря своим исключительным способностям; наоборот, его выбрали, как исключительно слабого руководителя, не имевшего глубоких корней в партийном

 

аппарате^*. Именно тогда в партийных кругах поняли опасность превышения власти генсеком и считали, что его дело — не принимать решения единовластно, а проводить решения партии. Было трудно найти достаточно «безопасного» человека, и поэтому выбор пал на Хрущева.

Вышесказанное проливает свет на последующие политические события. Сначала Хрущев был вроде «царя-освободителя», особенно когда при нем были реабилитированы десятки тысяч бывших партийцев. Потом, однако, дала себя знать политическая безграмотность Хрущева — ленинизм был совершенно чуждой ему наукой. Неудачи во внешней политике (в первую очередь разрыв с Китаем), неудачи в области сельского хозяйства и в других секторах хозяйственного и партийного строительства завели его в полный тупик. Идея Хрущева о разделе КПСС на две партии, по существу означавшая конец партийной гегемонии, показала совершенную оторванность Хрущева от ЦК и политбюро, в результате чего его без особого труда отстранили, изолировали и лишили всякой власти и влияния.

 

Как же включались бывшие политзаключенные в общественно-политическую жизнь страны? Прежде всего следовало добиваться реабилитации, так как без нее они были ограничены в некоторых гражданских правах: не могли свободно передвигаться, жить в определенных городах и претендовать на жилплощадь. Бывшие члены партии, кроме того, добивались не только восстановления в партийных рядах, но и восстановления партстажа. Я, например, добился и того и другого. Конечно, партийцы тоже были далеко не однородной массой,

их можно было разбить по категориям. За исключением первой и последней группы по моей, впрочем произвольной, классификации все добивались восстановления:

1. Сознательные противники линии партии, а не только Сталина и сталинизма.

2. Жертвы сталинской машины террора, которые хотя никогда и не выступали против сталинизма, все же не могли надеяться выйти на свободу при Сталине.

3. Старые верные партийной линии большевики, случайно оставшиеся в живых после террора тридцатых годов.

4. Арестованные во время войны или непосредственно после ее окончания.

5. Члены партии, арестованные незадолго до смерти Сталина.

6. Относительно небольшая группа бывших партийцев, которые после всего увиденного и пережитого считали совершенно невозможной перестройку партии и поэтому отказывались от восстановления в партии.

Таких, правда, было ничтожное меньшинство, но сам факт, что этих людей не преследовали — признак изменения к лучшему.

К первой группе условно можно причислить еще и несколько сот доживших до смерти Сталина бывших членов таких партий, как меньшевистская, социалистов-революционеров, а также анархистов. Эти люди, проведшие в лагерях и тюрьмах десятилетия, не надеялись на освобождение даже и после Сталина. Их освобождение тоже служило признаком политических перемен. На первое время этим людям назначали определенные города, где им разрешалось жить, а потом некоторые из них получили возможность возобновить нормальную жизнь.

Например, я встретился с Ириной Константиновной Каховской, членом партии социалистов-революционеров с 1905 года. Она сидела по советским тюрьмам и лагерям с начала тридцатых годов. В одном из ла-

 

герей Средней Азии она была вместе со своей подругой «Марусей» Спиридоновой, стоявшей после революции во главе «левых» эсеров и организовавшей террористическую кампанию против большевистского руководства.

С Каховской мы сначала познакомились заочно через ее двоюродную сестру, находившуюся в ссылке. Завязалась переписка, а после освобождения я навестил ее в небольшом городе в 120 километрах от Москвы, где ей разрешили поселиться. Она писала воспоминания — исключительно интересные, без всяких идеологических уступок и компромиссов. В 1959 году отрывок из этих воспоминаний был опубликован в № 3 журнала «Новый мир». В заметке от редакции приводились биографические данные о Каховской, но ни слова о том, где она провела около 30 последних лет жизни.

Другой пример активного противника советской власти, которому разрешили включиться в общественную жизнь — В. Шульгин. Причем настолько, что Шульгин несколько лет назад публиковался даже в «Правде».

Вот несколько фактов из биографии Шульгина: до революции — крайне правый депутат Думы, символ реакции. В гражданскую войну — редактор «белой» газеты, фанатичный антибольшевик, призывавший заодно и к погромам. В двадцатых годах — эмигрант, активный организатор контрреволюционного движения внутри Советского Союза. До 1944 года оставался членом одной из эмигрантских антибольшевистских организаций. Затем Шульгин попал в руки органов безопасности, и его посадили в тюрьму. Через три года стало известно, что Шульгин жив и выступил в поддержку существующего в СССР строя. Шульгин, как рассказывали, утверждал, будто война убедила его в правоте и надежности большевиков как руководителей русского народа. При Сталине это перевоплощение спасло ему жизнь. При Хрущеве Шульгина выпустили из тюрьмы, после чего он, поселившись во Владимире, стал активно выступать в печати по вопросам мира и разоружения. Шульгин не отрицал ни своих монархических взглядов

 

 

в прошлом, ни своего антисемитизма. Во всем остальном он стал обычным советским гражданином. Случай Шульгина использовался советским пропагандистским аппаратом, в первую очередь для русской эмиграции за рубежом.

Как же расценивать все эти случаи? Видимо, так называемые «преступления» в прошлом не играли роли в процессе освобождения и реабилитации. Политика КПСС основана на практических соображениях. Уже при Хрущеве КГБ был обязан только предупреждать малейшую угрозу государству и стабильности в стране. Репрессии же с другими целями должны были быть прекращены. А если это действительно так, то это означает возврат к эпохе Ленина и Дзержинского, когда, как писал Ленин в 1922 году в своем письме Курскому, расстрелы должны были применяться только там где нависает угроза контрреволюции. И в этом, конечно, радикальное отличие от действий Сталина, который использовал массовые расстрелы для сведения счетов за прошлое, а «предупредительный» массовый террор — против совершенно лояльных и преданных партии и государству людей.

Хрущев тоже прибегал к репрессиям в случаях, когда прежние «враги народа» становились, на его взгляд, опасными. Приведу для примера дело латышского социал-демократа фрициса Мендерса, освобожденного после смерти Сталина, а затем снова арестованного органами безопасности, вероятно, на том основании, что в своих мемуарах он пытался восстановить правду о прошлом, включая преследования его лично за принадлежность к социал-демократической партии. Но еще более вероятно, что Хрущев опасался, как бы вокруг Мендерса не образовалось ядро новой социал-демократической партии Латвии. При Сталине же арестовывали совершенно ни в чем не повинных людей, ни к чему не причастных. А раз уж арестованные, они на всю жизнь оставались как бы с клеймом —

 

их снова преследовали, отчасти еще и потому, что им стал знаком механизм работы органов безопасности.

Неудивительно поэтому, что годы, проведенные в заключении, сделали многих непримиримыми противниками Сталина и сталинизма. Хотя при Хрущеве большинство политзаключенных реабилитировали, помогли им устроиться на работу, и они стали как будто полноправными гражданами, все-таки находились люди, которые относились к ним враждебно и с недоверием, избегали их на всякий случай — а вдруг официальная линия партии снова изменится. В известной степени такое отношение испытывали на себе и немногие из уцелевших старых членов партии — а к ним принадлежало большинство моих друзей. И это невзирая на то, что имелись прямые директивы подыскивать им подходящую работу, а иногда и возвращать на прежнюю. Галину Серебрякову, например, начавшую в двадцатые годы работать над биографией Маркса и имевшую много друзей среди партийного руководства, арестовали в 1936 году. Ее неоднократно пытали и в общей сложности продержали в тюрьме двадцать лет, а когда выпустили, то попросили снова засесть за биографию Маркса и Энгельса. Этот факт затем всемерно использовался в целях пропаганды. Старых партийцев, участников подпольной борьбы и гражданской войны просили писать свои воспоминания, их активно включали в работу отдела пропаганды и агитации. Реабилитированных настойчиво уговаривали поделиться своими воспоминаниями о раннем периоде революции, ибо только среди них еще сохранились талантливые люди, которым могли поверить и которые могли вдохновить молодежь.

Люди эти, как ни странно, и по сей день очень добросовестно относятся к своим обязанностям. В своих трудах они, касаются лишь исторических фактов периода Ленина и только намекают на те связи, которые существуют между этим периодом и нынешним.

 

Разумеется, им дозволено писать и рассказывать только в строго установленных на верхах партийного аппарата рамках. Те же, кто предпочел бы выйти за эти рамки, вынуждены молчать, либо уйти из общественно-политической жизни.

С другой стороны, после реабилитации на активную партработу быстрее всего попадали коммунисты, выросшие в сталинский период. В общем, их взгляды не отличаются теперь от взглядов других членов партии. Эти люди зачастую очень консервативны, полностью поддерживают партию и ее текущую политику. Есть, впрочем, и исключения. Это люди, требующие гораздо более глубокого идеологического пересмотра, в частности, не только полной партийной реабилитации Зиновьева, Каменева, Пятакова, Радека и многих других, но и публикации их трудов.

То, что реабилитация шла такими медленными темпами, объясняется отчасти тем фактом, что ее проводили те же люди, которые осуществляли сталинские репрессии. Иногда, правда, случалось, что в деле невозможно было отыскать даже повода для ареста того или иного реабилитируемого.

Взять хотя бы мое собственное дело — ведь так никому и не удалось установить причины моего исключения из партии. Вероятно, оно было следствием какого-то телефонного звонка, нигде не документированного. А ведь в то время довольно было одного звонка, чтобы не только лишить человека партбилета, но и арестовать, а то и расстрелять его. Еще более парадоксальны случаи, когда человек сидел, не будучи исключенным из партии.

Была ли реабилитация неизбежной? Вопрос этот широко обсуждался. Я думаю, что она была неизбежной. Ведь после смерти Сталина — этого мрачного призрака какой-то доисторической эпохи — для тех, кто пришел к власти, прежде всего, необходимо было отмежеваться от Сталина, от его чудовищных преступлений. Поэтому естественно, что эти люди поддержали реабилитацию по крайней мере части жертв террора.

 

 

И все-таки с 1953 до 1957 года реабилитация постепенно наталкивалась на значительное сопротивление некоторых кругов, и не только тех, кто на верхах был тесно связан со Сталиным, но и со стороны среднего партийного эшелона, сформировавшегося в период сталинизма. Помню, как безразлично достала мое дело в ЦК Партии одна из сотрудниц аппарата. Когда-то, много лет назад, когда ей было всего 17 лет, она оформляла бумаги о моем исключении из партии. Теперь она направляла их в другую инстанцию — на восстановление партстажа.

 

Когда мы обсуждали будущее страны, то принимали в расчет три фактора: во-первых, народные массы, как бы пробуждавшиеся от летаргии, во-вторых, партаппаратчики, которые все еще работали по старым инструкциям и которым не следовало доверять, потому что они, если понадобилось бы, снова могли бы сыграть свою прежнюю мрачную роль, и, наконец, управлявшая аппаратчиками высшая партийная элита, политическое лицо которой тогда еще полностью не определилось.

После смерти Сталина, как мне кажется, удобный случай приобрести большую свободу был упущен благодаря инертности самого народа. Сначала все, казалось, обрели дар речи, стали высказывать собственное мнение. Правительство как будто даже приветствовало это пробуждение, а в прессе появились замечания о повышенном чувстве ответственности и о желании народа быть хозяином своей судьбы, своего будущего. Вскоре, однако, снова взяли верх навыки и привычки прошлого: мнения начали строже совпадать с линией «Правды», «Известий».

В то же время людям стоявшим у власти, намного проще было принимать решения тактического порядка, чем менять стратегию — ведь они привыкли исполнять

 

 

приказы, а не мыслить самостоятельно в масштабах большой политики.

Все-таки в одном эти люди как будто сходились: не допустить повторения вчерашнего, не допустить к власти нового деспота.

Высказывалось много предположений о том, что же фактически происходило на первом после смерти Сталина заседании Президиума. До сих пор об этом нет достоверных данных. Наиболее правдоподобной представляется следующая версия: Молотов предложил несколько приемлемых для всех элементарных пунктов, с которыми все тотчас же согласились. Эти-то простые пункты и стали практически программой партии, программой действий в послесталинский период, новой политикой Советского Союза. Вот эти пункты: внешняя политика не на словах, а на деле — политика мира; завоевание поддержки крестьянских масс путем некоторого послабления в деревне, путем прекращения репрессий на селе; отказ от великорусского шовинизма, широко проводившегося в последние годы Сталина, а вместо него — политика равенства народов; упор на дела, а не на лозунги стал характерной чертой нового руководства. При этом, однако, окончательно, не отказались от высокопарных и бессмысленных словоизлияний. Но даже и тут кое-что изменилось: например, если теперь говорилось о разоружении, то на деле это не означало прямой подготовки к войне.

Позднее мы узнали, что в марте, апреле и мае 1953 года в Президиуме царило относительное согласие, хотя подспудно и продолжалась борьба за первое место в партии. В то же время Молотов, например, тогда уже вышел из игры, отказавшись занять пост Председателя Совета Министров. Молотов заявил, что он слишком стар. Однако главная причина заключалась, несомненно, в том, что он слишком тесно был связан со Сталиным. То же относилось и к Кагановичу. На очереди стояла десталинизация, и люди, тесно связанные с террором тридцатых годов, не годились в лидеры.

 

 

Оставалось три наиболее вероятных кандидата, жаждавших власти: Берия, Маленков, Хрущев. Берия, будучи министром внутренних дел, обладал огромным влиянием, но он, вероятно, понимал, что еще один грузин неприемлем в качестве вождя. Поэтому он, стараясь сохранить за собой действительную власть, решил выдвинуть на первый план Маленкова. Однако отказ Маленкова поддержать в решающий момент Берия привел к окончательной ликвидации последнего.

На Западе мне приходилось неоднократно слышать, будто Берия был «либералом», и его устранили якобы потому, что он пытался пойти слишком далеко по пути «либерализации». Мнение это настолько же абсурдно, как и то, что Берия был якобы «агентом» Запада.

Ликвидация Берия объясняется по крайней мере двумя простыми причинами: во-первых, выбывал из игры один из трех претендентов; во-вторых, это был удар по органам госбезопасности, к которым члены Президиума питали патологическую ненависть.

Дело обстояло так: Берия, не добившись поддержки Маленкова, в панике выехал в Берлин, где как раз происходили « беспорядки », вину за которые возлагали на войска госбезопасности. По возвращении Берия арестовали. Войска Московского военного округа были приведены в состояние боевой готовности — для подавления возможного сопротивления. Милиция и войска госбезопасности, впрочем, не стали бы оказывать никакого сопротивления, поскольку им не от кого было получать соответствующий приказ.

Военные тоже ненавидели сотрудников «органов», и поэтому армия с особым удовольствием выполнила эту миссию, кое-где взяв на себя функции КГБ. Например, Лубянку закрыли на 3 дня, поставив там военные караулы и не допуская никого с «красными книжечками». Причем владельцы их, как говорят, спокойно уходили, а то и вовсе исчезали, чтобы не попадаться больше на глаза.

Впечатление, которое произвела в народе ликвида-

 

 

ция Берия, было поистине колоссальным. Теперь даже те, кто сомневался в значении реабилитации «врачей-отравителей», убедились, что дело идет к лучшему. Значительно возрос престиж нового руководства, причем настойчиво подчеркивалось, что Берия несет в большой мере ответственность за преступления во времена Сталина. Этому, конечно, верили легко.

В результате новых арестов к нам в ссылку стали прибывать новые люди, и в их числе некоторые родственники Берия. Прибыла, в частности, его сестра. Затем еще родственник, работавший раньше в Министерстве путей сообщения. Единственным «преступлением» этих людей была их фамилия — Берия. Затем стали «прочесывать» Грузию — в поисках родни Берия. Многие ссыльные одобряли это, но находились и такие, — из более дальновидных, — которые считали подобные мероприятия рецидивом старых методов.

В период 1953-55 годов продолжалась подспудная борьба за власть. Теперь друг другу противостояли Маленков и Хрущев. Хотя в теории, согласно советской конституции, никому не дозволено единолично руководить страной, мы хорошо понимали, что рано или поздно такой руководитель неизбежно найдется.

В своем кругу мы тогда горячо обсуждали вопрос о том, в какой степени необходим русскому народу «хозяин». В связи с этим припоминаю беседу еще в двадцатых годах с одним русским эмигрантом. В то время я еще только склонялся к коммунизму, но уже считал, что провозглашение Советской Республики в интересах народов России. Мой же собеседник утверждал, что концепция демократического правления совершенно чужда характеру русского народа, противоречит истории и традициям этой страны. Я, конечно, не верил и старался доказать, что возвращение к царизму или к любой форме самодержавия — немыслимо. На это мой собеседник возразил, что каждому народу свойственна своя национальная форма правления: англичанам, например, — республиканская, несмотря на мо-

 

нархию, русским — монархическая, несмотря на республику. С его точки зрения вопрос заключался в том, будет ли монархом человек, пользующийся народным доверием и поддержкой, и будет ли он исполнителем воли народа. Позднее я не раз встречал людей, утверждавших, что Ленин был именно таким «самодержцем» и что катастрофа наступила только тогда, когда пришел «лже-царь» в образе Сталина, не имевший никаких корней в народе, и если он что-нибудь и унаследовал, так разве только от Ивана Грозного.

Так вот и теперь, во время очередной дискуссии, один профессор спросил:

—      Итак, вы хотите конституционную монархию?

На что все дружно откликнулись:

— Хотим.

За шуткой, однако, была вполне серьезная убежденность в том, что следует, с одной стороны, порвать с прошлым, со сталинизмом, а с другой — избегать крутых поворотов, и что всякие изменения политического строя должны носить исключительно эволюционный характер. Поэтому непременное условие — сохранение для блага 240 миллионов существующего в стране государственного и общественного строя.

Уехав из ссылки, я убедился, что и на воле большинство людей разделяло это мнение. Разница была в том, что мы мыслили более радикально, чем люди, боявшиеся утратить те блага и привилегии, которыми они располагали.

Иногда меня спрашивают, почему новый «хозяин» должен быть непременно из партийных рядов. Дело в том, что продвижение по общественной лестнице идет только через партию, и с этим связано существование целых общественных слоев, окружающих, в частности, центральный партийный аппарат.

Что касается насильственного свержения существующего строя, то тут — после Гражданской войны, после войны с Германией, после террора с его бесчисленными человеческими жертвами, — даже чудом уцелев-

 

 

шие сторонники Троцкого считают, что сам Троцкий, будь он жив, согласился бы с тем, что кровопролитие должно прекратиться, что развитие должно идти эволюционным путем.

Может быть, после того, как на смену придет поколение, совершенно не знавшее сталинизма, появится надежда создать правительство, пользующееся широкой поддержкой масс. Когда я покидал Советский Союз летом 1956 года, казалось, в общем, что народ доволен своим лидером, хотя и относится к нему несколько иронически. В распространенном тогда анекдоте это звучало так: «После революции нами правили Титан, Тиран, а теперь — Турист». Турист — Хрущев — не так уж плохо.

Отношение русского народа к строю, к правителям можно объяснить примером Достоевского: вернувшись с каторги, он не стал противником режима, а наоборот - убежденным сторонником монархии. Так и теперь, в XX веке, сложилось убеждение, что все понесенные народом огромные жертвы не должны пропасть даром, что на этой основе, на этом фундаменте следует заложить нечто положительное. А такого рода органическая эволюция возможна, как многие полагают, только при наличии «просвещенного монарха».

Вопрос, которым часто задаются наиболее думающие люди: почему развитие советского общества не пошло по пути ленинских идей, почему, например, не стало отмирать государство, как таковое? Объясняется это отчасти тем, что экономические условия не благоприятствовали социалистическому развитию, не благоприятствовали развитию новых форм самоуправления. Напротив, управление переходило в руки все растущего государственного аппарата (бюрократии), защищавшего в первую очередь свои интересы, а не интересы широких масс трудящихся. В борьбе между бюрократией и демократией, как правило, побеждает бюрократия. Критический вопрос контроля снизу чрезвычайно волновал самого Ленина в последние годы, о чем, в частности,

 

свидетельствует его работа «Лучше меньше, да лучше», являющаяся как бы его духовным завещанием. Ленин надеялся, что Советы и партия сумеют осуществлять взаимный контроль. А этот контроль означал бы разделение власти между партией и народом. Но эта старая мысль о контроле снизу не нашла своего воплощения. Уже в двадцатых годах бюрократия настолько укрепилась, что для контроля над аппаратом потребовалась бы новая революция. Если бы, как предложил мой знакомый эмигрант, Ленин провозгласил себя «просвещенным монархом», он смог бы обратиться за помощью к народу против партии, но о подобном он, разумеется, и не помышлял.

Это, однако, не было немыслимым для Мао Цзе-дуна, положение которого в начале шестидесятых годов чем-то напоминало положение Ленина в начале двадцатых. Ленин тогда ввел НЭП, стал опираться не только на старых большевиков, но и на более молодое партийное поколение. При поддержке Троцкого и при сравнительно незначительной оппозиции он начал политику демократизации изнутри и сближения с Западом.

Положение Мао Цзе-дуна было более сложным. В партии существовала сильнейшая оппозиция, возглавляемая Лю Шао-ци. Тогда Мао прибег к тому, над чем Ленин раздумывал, но на практике осуществить не сумел — к культурной революции. Одной из целей такой революции и было противопоставление «вождя» партийному аппарату. На практике вышло так, что к концу шестидесятых годов политическая власть в Китае перешла к новому аппарату, основанному на базе личного культа Мао, то есть все пошло по пути не Ленина, а Сталина. Отмечу только в этой связи глубоко националистический характер культа Мао и его зависимость от поддержки армии.

Но вернусь к Ленину. Ленин, отдавая себе отчет в несовершенстве и слабостях народных масс, считал, что после свержения господствующих классов народ сумеет дойти до самоуправления. Хотя многопартийная

 

 

система была, с точки зрения Ленина, немыслимой в советских условиях, он, в отличие от Сталина, ни в коем случае не исключал борьбу мнений в партии. Ленин не считал, что диалектический процесс должен закончиться с победой социалистической революции. Наоборот, он считал, что процесс этот никогда не остановится.

Во времена Сталина допустимым был только один взгляд, только одна точка зрения. Впрочем, Сталин не был в этом оригинален. Еще при основании Первого Интернационала по этому вопросу шла жаркая дискуссия. Уже тогда некоторые представители социалистических и рабочих партий утверждали то же самое. Но при Сталине этот взгляд приобрел характер коммунистической теологии, которая привела в дальнейшем к чудовищным репрессиям и террору.

К характерным чертам сталинизма следует отнести и глубокое пренебрежение к народным массам. Аппарат предпочитает стабильность риску, народ в этих кругах называют не иначе, как дерьмом. То же презрение к народу было и у многих других, за исключением, может быть, Ленина. Ленин отдавал себе отчет в отсталости крестьянских масс, но он никогда не позволил бы себе прибегать к насилию по отношению к крестьянам. Напротив, он пытался поднять их до уровня рабочего класса. Вера Ленина в человека, в победу над злом была близка к утопии.

Другое дело — мелкие бюрократы, чувствующие себя великанами, ибо за их спиной — сила, готовые в любой момент схватиться за пистолет. Эти люди были убеждены, что выполняют волю партии и правительства, были уверены в своем праве сидеть на шее у народа. В этом презрении к народу я вижу сходство между сталинизмом и фашизмом.

Это отношение присуще не только Советскому Союзу. Помню, в Польше, во время венгерских событий я защищал право венгерского народа требовать, чтобы считались с его волей и желаниями. Н а это в «ответствен-

 

ных кругах» мне возразили, что народ согласится со всем, что ему скажут сверху, даже если одно совершенно противоречит другому: «Народ желает того, чего мы желаем». Такова была формула.

Даже часть политзаключенных в Советском Союзе разделяла этот взгляд. Вот мнение одного моего знакомого, в прошлом оппозиционера-троцкиста: он настаивал на том, чтобы процесс реабилитации проходил медленно, постепенно, чтобы не обрывать резко культ Сталина. Он считал, что в связи с «отсталостью» народа его следует крепко держать в руках, не подвергая риску уже завоеванное. На это я возразил, что нельзя, жонглируя волей народа, совершенно пренебрегать ею, игнорировать ее. Я сказал, что в будущем, возможно, удастся обратиться к свободным выборам, к подлинной демократии. И тут я понял, что мой собеседник абсолютно не представляет себе истинной демократии. Мысль о том, что следует отказаться от контроля над мыслями, словами, поступками людей, казалась ему да и многим другим совершенно абсурдной, неприемлемой, хотя теоретически они допускали отказ от диктатуры пролетариата. Отчасти, несомненно, основанием для такой точки зрения служит тот факт, что правительство и партия не чувствуют под ногами твердой почвы. Взять хотя бы глушение иностранных радиопередач на русском языке. Ведь совершенно чудовищно, что спустя полстолетия после революции все еще нет свободы информации. И покуда подобный контроль над народными массами не будет устранен, нечего ждать подлинного прогресса не только в общественно-политической жизни страны, но и в промышленности и сельском хозяйстве. Мне почему-то кажется, что если бы каким-то чудом удалось провести демократические реформы, влекущие за собой не внутренние потрясения, а лишь смену правительства, то многие из руководителей, как тогда, так и теперь, были бы согласны и даже рады поступиться частью своей власти. Я полагаю, что в основной массе 14 миллионов членов партии — не

 

 

консервативны в своих взглядах. Они лишь опасаются, что даже частичные реформы связаны с риском переворота (в частности, из-за враждебности рабочего класса и крестьянства). Сдерживающей силой на пути к демократии, кроме страха перед потрясениями и переворотом, следует считать глубоко окопавшуюся в государственном аппарате бюрократию, стремящуюся любыми средствами сохранить в стране общественно-политическую структуру.

СССР после Сталина — страна, словно опустошенная ядерной войной. Разрушение не только физическое, но и моральное и интеллектуальное. Стоит почитать советские философские и экономические журналы, и неспособность думать, мыслить критически бросается в глаза. Единственным примером некоторого развития творчества вскоре после смерти Сталина может служить известный расцвет лирической поэзии, и это, возможно, потому, что древо поэзии растет как бы стихийно, само по себе.

Во всем прочем после 1953 года— признаки полного смятения и неразберихи. Может быть, если бы был жив Троцкий, он смог бы предложить какой-то план перспективного характера. Однако не только сам Троцкий, но и его последователи самого разного калибра, а также почти все интеллектуалы — последователи Бухарина и профсоюзные руководители типа Томского были уничтожены в период сталинщины.

Этот взгляд подтвердили внимательно следившие за событиями в Советском Союзе специалисты за границей.

Единственно кто в Советском Союзе мог бы решиться на риск крутого поворота, это — молодежь, не знающая ни «чисток» ни «старых методов». Но вместе с тем, давая оценку их шансам на успех, не следует упускать из виду, что с ростом демократических сил растут и силы бюрократического аппарата.

В любом случае невозможно построить будущего, не зная как следует, что именно происходило в прошлом,

 

 

не поняв его уроков. А это в настоящее время недоступно советскому народу.

Что касается советской молодежи, то я пришел к следующим общим выводам:

1. Говоря о молодом поколении, следует иметь в виду тех, кому сейчас не более двадцати лет, то есть тех, кого совершенно не коснулось сталинское время.

2. Представители этого поколения продолжают традиции дореволюционной молодежи, шедшей в авангарде социалистического движения. Они все больше становятся « беспокойным элементом общества» и все больше ставят под сомнение те утверждения, которые исходят от официального аппарата. Неясно пока, куда пойдет это бунтарское движение и какие конкретно формы оно примет.

3. Хотя новая ситуация внешне будто бы сходна с движением в странах Запада, было бы неверно ставить между ними знак равенства. Основные побуждения советской инакомыслящей молодежи совсем иные, чем у молодежи на Западе.

4. Отличительной чертой советской молодежи можно считать ее страстный интерес к прошлому, в особенности к тому, что происходило в СССР в течение прошедших десятилетий, к тому, что пришлось пережить их отцам. Здесь-то молодые люди и наталкиваются на такой клубок противоречий, который они не в состоянии ни развязать, ни разрубить, ни обойти.

Настанет ли такой момент, когда окажется возможным обсуждение объективных истин о событиях последних 70 лет русской и советской истории? Мы часто обсуждали этот вопрос еще в тридцатых годах в лагерях и в тюрьмах. При этом примером служил нам в первую очередь опыт английской и французской революций. Мы понимали, что правящие круги сделают все, чтобы не допустить раскрытия исторической правды.

С тех пор линия партии по этому вопросу неоднократно менялась, причем до сих пор не решено, как истолковывать события недавнего прошлого. Новая

 

 

«История партии» выходит с большим опозданием и охватывает пока лишь события до 1929 года, но и то вокруг нее уже разгорелись страстные дискуссии, в основном в кругах интеллигенции и среди молодежи, недовольной духом компромиссов, пропусков и умолчаний. Типичный пример попытки обойти «опасные» вопросы — статья С. С. Смирнова в «Комсомольской правде» от 16 ноября 1966г. В форме ответа молодому читателю Смирнов прямо пишет, что невозможно еще, через такой короткий срок, дать оценку событиям 1937-38 годов, увидеть их в верной перспективе. Сомневаюсь, чтобы читатели сочли удовлетворительным ответ Смирнова, свидетельствующий о том, что есть еще очень влиятельные силы, которые пытаются преградить доступ к историческим фактам. А такое положение, естественно, заводит в тупик молодежь, пытающуюся разобраться в прошлом.

Именно эта ищущая молодежь — надежда на будущее.