- 93 -

3. У ИСТОКОВ ГУЛАГА — ПЕРТОМИНСК И СОЛОВКИ. 1923-1924 гг.

 

После ареста отца жизнь уже не кажется праздником. Живем теперь втроем — мама, Тамара и я — в двух комнатах: бывшей моей детской и смежной с ней, выходящей в коридор. За стеной в изолированной комнате с маленькой прихожей живут бабушка и тетя Аня. Я, конечно, к ним забегаю, но в общении взрослых чувствую холодок. Он, кстати, был и при отце; если я в присутствии бабушки упомяну о Тамаре, то она взрывается и начинает громко причитать: "Тумара, опять твоя Тумара", — почему-то бабушка терпеть ее не может, скорее всего из ревности. Тамара — человек с замечательно легким характером и верный мой друг с детства, хотя за себя постоять умеет, может быть и бабушке когда-нибудь перепало.

Катя уехала в деревню. В нашей столовой и папином кабинете поселился брат Симы Топера, Макс, с женой и сыном, который на год моложе меня. Как-то в коридоре я увидела высоченного дядю, потом мне сказали, что это поэт Маяковский, он приходил для игры в преферанс. Вера Максимовна Топер, жена М. М. Топера, впоследствии очень известная переводчица, приходилась сестрой Осипу Брику.

Тамара работает в ВСНХ в отделе внутренней торговли статистиком, мама трудится в Красном Кресте, дел там по горло, волна репрессий не ослабевает. Думаю, мама работает на добровольных началах; возможно, имеет какую-то, как теперь говорят, "гуманитарную" помощь. Что-то по мелочи продает. Я помню свой бурный протест, когда хрустальную вазу, привычно стоявшую на рояле, унесла соседка по двору. Мы и раньше не жили роскошно, но стали жить совсем скромно. В комнате Топеров на столе стоит ваза с фруктами, и Вера Максимовна предлагает мне их отведать. Я говорю: "Спасибо". — "Спасибо — да, или спасибо — нет?". И я, сгорая от стыда и недовольства собой, отвечаю тихо: "Спасибо — да". Дома я уже такого не имею, а желание сильнее гордости. "Скажи громче, не слышу!" О, мученье...

В начале июня 1923 г. мы с мамой едем через Архангельск в Пертоминск. Мама сопровождает большой провиантский поезд, организованный Красным Крестом при ее непосредственном участии. В Архангельске пересаживаемся на пароход "Глеб Бокий". Некоторые моменты нашего путешествия запомнились ярко, хотя, конечно, не те, которые сей-

 

- 94 -

час интересуют меня. Наибольшее впечатление на меня произвела качка -по выходе из Двинской губы мы попали в девятибалльный шторм. Мне было очень плохо, но когда я приходила в себя, к своему недоумению не видела мамы: она каталась на трюмных нарах где-то вдали, ей, видимо, было еще хуже, и она не обращала на меня ни малейшего внимания.

На нашем пароходе везли новую партию заключенных, их еще до нашей посадки упрятали в какой-то отсек. Везли также конвойное пополнение, и ехало много женщин — жен и матерей, как тех, которые уже обитали в Пертоминске, так и тех, которые находились на этом пароходе. Во время шторма все смешалось — укачало не только заключенных и женщин, но и конвой, поэтому к окончанию шторма жены соединились со своими мужьями, матери — с сыновьями и уже не разлучались до высадки, стояли парами на палубе.

Запомнилось несколько фамилий ехавших с нами женщин, хотя сейчас, конечно, "хотелось бы всех поименно назвать"... Привлекла мое внимание очень красивая молодая женщина, Татьяна Рубина, сопровождавшая своего мужа, Е. М. Губина, арестованного едва ли не в первую ночь после свадьбы. Эсерка В. В. Трофимова, с которой я общалась позднее, знала и любила Таню, говорила о ней с просветленным лицом. В конце 40-х годов я узнала от нее, что Таня вскоре развелась с Губиным, жила все время вместе с Екатериной Павловной Пешковой, вышла замуж за поляка. Жена ехавшего на пароходе И. А. Розена долго не могла отыскать своего мужа, они искали друг друга в противоположных направлениях, когда же, наконец, нашли, все громко возликовали, а я даже побежала смотреть на них. Они стояли рядышком, облокотившись на перила, набросив на плечи белую шаль. Благодаря этому запомнившемуся мне эпизоду уже теперь, отыскав в списке политзаключенных И. А. Розена1, я смогла точно датировать наш приезд в Пертоминск — 9 июня 1923 г. Это согласуется с тем, что в Пертоминске 15 июня "отмечалось" мое семилетие.

Согласно тому же списку, вместе с нами ехал молоденький меньшевик, Владимир Осипович Рубинштейн. Он тоже запомнил качку в Двинской губе, при которой конвой лежал, а ружья — рядом, и проект, возникший в связи с этим в горячих головах анархистов и эсеров: разоружить конвой и повернуть пароход в Норвегию. Выполнению этого проекта помешали "осторожные меньшевики". Во всяком случае, уз-

 


1 Соловецкие политскиты. Список заключенных (1925) // Звенья: Исторический альманах. — М., 1991. Вып. 1. С. 279

- 95 -

нать без малого через семьдесят лет, как могла повернуться наша судьба, захватывающе интересно! А Соловки без "Глеба Бокого"? Без трудяги, который возил и возил. Каэров1, социалистов, студентов, тамбовских крестьян, кронштадтских матросов. Ах, "не дан мне в удел витийства грозный дар", чтобы сочинить — нет, не поэму, конечно, — хотя бы фантастический роман! Правда, жизнь придумывает покруче. Но вернусь на пароход.

От Архангельска до Пертоминска сто километров сухопутным путем (его в апреле протопал по снегу другой молоденький меньшевик, Борис Сапир) и около двухсот километров морским. Мне показалось, что плыли мы долго, шторм, безусловно, увеличил время в пути. Пришвартовались неведомо в какое время суток (ведь белые ночи) при сумеречном свете. По прибытии нам было велено отойти от трапа и не мешать выгрузке заключенных. На берегу их быстро построили и в сопровождении конвоя увели. Вот тогда в группе встречавших я увидела отца. Встреча была краткой, наспех поцеловав, отец отвел меня в сторонку. Дело в том, что начали разгружать провиантский поезд. Мама сдавала, а отец принимал все эти бесконечные мешки, бочки, ящики. Особенно поразили мое воображение большущие бочки со сливочным маслом и множество высоких мешков с золотистым луком. Я скучала, сидя на одном из ящиков в ожидании того момента, когда родители перестанут сновать взад и вперед с озабоченными лицами и какими-то бумагами в руках, не обращая на меня никакого внимания. А потом все это богатство грузили на подводы, этого я уже не помню. Мама сказала, что потребовалось тринадцать подвод.

То помещение, в котором мы жили, я не воспринимала как тюрьму. Я свободно бегала по коридору, заходила в разные комнаты. Они были не маленькие, с большими окнами без решеток (второй этаж), не перенаселенные — помню две кровати с какими-то предметами быта, книгами, безделушками. Солдата с винтовкой под окнами я увидела из окна одной из комнат, куда забрела в гости, а окно той комнаты, где мы жили, выходило в четырехугольный двор, там солдат не было. Меня предупредили, чтобы я не подходила к окну и не высовывалась, не то "могут выстрелить". Любопытство побороло страх, и я, стараясь не высовываться, на что-то лезла, куда-то тянулась, и, наконец, увидела этого солдата. Еще помню прогулки с отцом вдоль береговой линии и красный песок на берегу.

 


1 Общеупотребительный термин для лиц, осужденных по статье о контрреволюционной деятельности.

- 96 -

Ко дню рождения отец подарил мне резную шкатулку, видимо, местного производства, она у меня сохранилась. Кто-то преподнес морские диковины — звезды и черта, именинный пирог испекла мамина знакомая по Смоленску Фаня Захаровна Зельбст. Об этом пироге она вспоминала много-много лет спустя, и он "изобличил" ее, она запамятовала, что была в Пертоминске. А мне Пертоминск запомнился обилием ярких красок — синее море, красный песок, белые корпуса тюрьмы-монастыря — и радостью от общения с отцом, знакомства с новыми людьми и необычной обстановкой. В действительности же там было прескверно и особенно до нашего приезда — зимой и весной. Место малярийное, питьевая вода ограничена, электрическое освещение практически отсутствует, книги отняты и выдаются по одной, врача и медикаментов нет, администрация груба и жестока. Обо всем этом мама в марте 1923 г. написала в заявлении Дзержинскому и рассказала Ю. Ларину, который отправил письмо тому же Дзержинскому с предложением послать ревизию, и если рассказ мамы окажется верным, то "целесообразнее держать представителей партий II Интернационала здесь, в Бутырках, или в какой-нибудь иной приличной тюрьме провинции".

Ишь какой благодетель! Выкинул лозунг — даешь приличную тюрьму только для партий II Интернационала! На письме Ларина стоит множество всяких подписей и штампов в противоположность маминому заявлению Дзержинскому, сохранившемуся в первозданной чистоте. Окончательная резолюция на письме Ларина, написанная неким малограмотным "С" гласит: "Богданова согласно распоряжения т. Уншлихта и Ягоды оставить в Поратоминске". Борьба за режим велась политзаключенными Пертоминска в 1922—1923 гг. неуклонно и приобрела очень жесткие формы вплоть до голодовок и попыток самосожжения. По требованию заключенных в начале 1923 г. была удалена часть лагерной администрации во главе с комендантом — самодуром Бочулисом. В марте 1923 г. заключенные начали борьбу за ликвидацию Пертоминского лагеря и перевод в Архангельск. В конце июня вступивший в должность начальника СЛОНа (Соловецких лагерей особого назначения) Ногтев объявил о переводе не в Архангельск, а на Соловки, обещав что там все требования заключенных о режиме будут выполнены. Обо всем этом я вычитала из книги, привезенной в 1990 г. А. Б. Рогинским из-за рубежа, с различными материалами о репрессиях первого пятилетия

 

- 97 -

20-х годов, в том числе и с письмами заключенных из Пертоминска, которые, к сожалению, даны только в английском переводе1.

В Пертоминске мы прожили пару недель и вернулись в Архангельск. Обратный путь был вполне благополучен, поэтому я его не запомнила. Вскоре после нашего отъезда, 1 июля, всех политзаключенных на том же "Глебе Боком" перевезли на Соловки.

В Архангельске мы остановились в гостинице. Железнодорожные билеты на Москву мама взяла сразу, и через два-три дня мы должны были уехать. Однако, ночью пришли с обыском и отвели нас в тюрьму. Я помню камеру, в которой мы сидели, всю какую-то каменную и темную — то ли с тусклой лампой под потолком, то ли с маленьким оконцем. Это было еще явно не приспособленное для подобных целей учреждение всего с двумя камерами — мужской и женской. Мама требовала молока, масла и яиц для ребенка вместо жидкой пшенной каши, которую приносили в большом тазу (как для мытья головы), а ребенок выдолбил на стене "Тала Богданова, 7 лет", что, как потом до нас доходило, очень умиляло последующих сидельцев. Просидели мы там до дня отъезда, заскочили за вещами в гостиницу и бегом, под сильным дождем, на вокзал — еле успели, маму уже на ходу вталкивали в вагон. Ехал с нами "нарочный" до самой Москвы. Приехав, мы не пошли домой, провели два дня у знакомых, а потом укатили в Баку. Мамина предосторожность оказалась не лишней — на 1-й Мещанской ее ждали. Весь сыр-бор загорелся из-за побега какого-то ссыльного из Архангельска — пошел на прием к зубному врачу и исчез. Кстати, в это или чуть более позднее время я помню разговоры о бегстве ссыльного из Шенкурска, что под Архангельском. Он приучил власти не беспокоиться в связи со своими отлучками, сначала ушел в лес с ночевкой, потом на два дня, на три, а когда довел до недели, исчез. Как будто не нашли. Летом следующего 1924 г. мама ездила к папе на Соловки без меня.

А я побывала на Соловках в июне 1989 г., когда там проводились Дни памяти жертв репрессий 1923—1939 гг. Поездка была организована Ленинградским отделением общества "Мемориал".

Соловецкие острова производят незабываемое впечатление своей красотой, валунами и лесами, хитросплетением водных каналов, кремлевскими сооружениями и талантом их строителей и потрясают душу контрастом с тем, что на них творилось. Ощущение этого сатанинского зла не покидало ни на минуту. Нас поселили в местной гостинице,

 


1 Letters from Russian Prisons. London, 1925. P. 160-171.

- 98 -

прежде там жила ВОХРа. Мы побывали и в Савватьевском скиту, где жили политзаключенные в 1923—1925 гг., и на Секирной горе с этой кошмарной лестницей и зверствами, с ней связанными, но по красоте не уступающей иным местам Крыма. Походили по отлично сделанной выставке в местном музее, где не раз пробегал мороз по коже. К слову, один из ее создателей, Ю. А. Бродский, с которым я познакомилась несколькими месяцами раньше на демонстрации фильма "Власть соловецкая" и благодаря которому и поехала на Соловки, выбрал из всех фотографий Б. О. самую "красивенькую", еще дореволюционную, когда ему тридцать, и теперь она открывает шеренгу портретов соловецких узников. Прослушали молебен по невинно убиенным возле огромного камня, поставленного на месте массовых расстрелов. Мои соседки по комнате были бы счастливы найти место захоронения своих родных, но все их усилия оказались тщетными: на Соловках не было старожилов, самое "древнее поселение" современных жителей датируется 1939 г., когда концлагерь уже прекратил свое существование. Я думаю, там труднее найти место, где не было бы захоронения: кости попадались при строительстве квартала коттеджей в центре поселка, которое велось во время нашего пребывания.

На Соловках я познакомилась с интересными и увлеченными людьми — историками, философами, геологами, математиками, объединенными своей увлеченностью и обществом "Мемориал". Арсений Борисович Рогинский привез тот список политзаключенных, который затем был расшифрован, исследован, снабжен комментариями и опубликован в альманахе "Звенья", на который я ссылалась (см. стр. 94), и который является ценным человеческим и справочным документом. Информация, извлеченная еще тогда, на Соловках, из читаемых с превеликим трудом двух листков фотобумаги, позволила уточнить некоторые вопросы и устранить ряд противоречий. Так, были определены точная дата приезда заключенных из Пертоминска, полный список убитых в Савватьевском скиту, дата ликвидации лагеря политзаключенных.

Эта поездка и эти контакты имели продолжение в Москве и позволили ознакомиться с некоторой недоступной мне литературой, в частности с книгой Т. И. Тиля "Социал-демократическое движение молодежи в 1920-х годах"1, содержащей весьма ценные для меня сведения,

 


1 Тиль Т. И. Социал-демократическое движение молодежи в 1920-х годах. // Память. — Москва, 1978; Париж, 1980. Вып. 3. Тиль Т. И. — литературный псевдоним социал-демократа, меньшевика Д. М. Бацера.

- 99 -

и с уже упоминавшимися " Letters from Russian Prisons" ("Письма из русских тюрем"). Журналистка ленинградского телевидения Т. Ф. Косинова ("Пятое колесо") сняла фильм о Днях памяти на Соловках, что имело свой "сухой остаток": на него откликнулся бывший соловчанин В. О. Рубинштейн, который рассказал и написал о соловецком периоде своей жизни (см. Примечание 2). В конце 70-х я встречалась с бывшей соловчанкой Ф. 3. Зельбст, а в 1989 г. получила несколько писем от Б. М. Сапира, тоже бывшего соловчанина. Что-то я знала из рассказов мамы. В результате у меня составилась определенная картина жизни заключенных на Соловках вообще и моего отца в частности. Я попытаюсь кратко ее представить.

Из Пертоминска на Соловки 1 июля 1923 г. было переведено около двухсот человек. Всех поместили в Савватьевском скиту в четырнадцати километрах от Кремля в глубине Большого Соловецкого острова. Расселились по фракциям: меньшевики и эсеры заняли большой двухэтажный кирпичный дом, анархисты и левые эсеры — деревянный двухэтажный флигель напротив. Между этими строениями — основная территория для прогулок, размером примерно триста на сто метров с деревьями. К главному корпусу примыкала церквушка, а позади него — небольшое озеро. По периметру внутренней зоны, включавшей в себя оба дома, церковь, площадку между домами и часть озера, проходила двухрядная ограда из колючей проволоки. Вне оцепленной зоны находились баня, две сторожевые вышки и двухэтажный дом, в котором размещались администрация, караул, и там же проходили свидания.

Администрация, соблюдая на первых порах традиции царских тюрем в отношении политзаключенных, была вхожа на территорию лагеря только на время поверок, все остальное общение шло через старост, избираемых на фракционных собраниях. Заключенные образовали коммуны и подчинялись ими же выбранному режиму самоуправления и самообслуживания. Они сами готовили пищу из продуктов, привозимых из Кремля, с добавлением того, что посылал Красный Крест и родственники, сами убирали, топили и прочее. В полуподвале главного корпуса оборудовали кухню, прачечную, мастерские, в церкви — клуб. За пищей насущной не забывалась и пища духовная: изучались языки, Штудировались история, политэкономия, социология, работали кружки различного профиля, читались лекции, устраивались диспуты. Библиотека, укомплектованная в основном книгами, присылаемыми Красным Крестом, содержала много классической и современной литературы. В переплеты некоторых присылаемых книг монтировался перепечатанный на папиросной бумаге "Социалистический Вестник", с жадностью Читавшийся заключенными. Выпускались заменявшие газету ежене-

 

- 100 -

дельные фракционные журналы, и кроме них — художественный общественно-политический журнал "Сполохи" со стихами, рассказами, статьями политического содержания. Две тетрадки этого журнала были найдены на чердаке главного корпуса бойцами расквартированной в нем части в 1955 г. и тут же были отобраны гэбистами, об этом я читала в "АиФ" № 16 за 1989 г. Проводились шахматные турниры. Иногда в клубе устраивались музыкальные вечера, театрализованные представления. Влюблялись, женились, разводились. Жили. На маленьком островке относительной свободы и человеческого достоинства, посреди океана ужасов остальных заключенных Соловецкого архипелага — "уголовников", с каторжным трудом, голодом, издевательствами, изощренными пытками, расстрелами. "Знали ли Вы об этом?" — спросила я В. О. Рубинштейна. "Кое-что знали, кое о чем догадывались. Сведения проникали через рабочих-ремонтников, возчиков хлеба и продуктов, хотя их общение с нами было строжайше запрещено. Подозревали, что на Секирной горе творятся черные дела, но выстрелов и криков не слышали". (Крепко спали, наверное, ведь совсем зеленые мальчики!)

Между тем, многие знали. И даже, как могли, реагировали. Об этом я вычитала в письмах политзаключенных Савватьевского скита. В одном из них, написанном в августе 1924 г., сообщается, что в связи с расстрелом трех кронштадтцев и последовавшей после него голодовкой, в адрес ЦИКа была послана телеграмма протеста от имени коммуны в Савватьево. Многие заключенные, совершенно необоснованно причисленные к уголовникам, добивались статуса политзаключенных, дающего, как мы видели, несравненные преимущества. В первую очередь этого добивались крондштадтские моряки, рабочие, студенты. Им не давали этих привилегий на том основании, что они беспартийные. Оказывается, и в эти годы было выгодно состоять в партии, даже в небольшевистской! Их борьба поддерживалась обращениями из Савватьево в адрес администрации лагеря, в результате чего была одержана ограниченная победа: студентам такой статус дали и в течение июня-июля 1924 г. двадцать пять студентов появилось в Савватьево (это я определила все по тому же списку политзаключенных). Кстати, двадцать четыре из них были арестованы в Петрограде, причем двадцать — в один день, 10 апреля 1924 г. В списке студентов не из Питера оказалась только одна москвичка Е. Л. Олицкая, впоследствии написавшая воспоминания1.

 


1 Олицкая Е. Л. Мои воспоминания. — Франкфурт-на-Майне, Посев, 1971.

- 101 -

В первый же день прибытия на Соловки были выбраны фракционные старосты, образовавшие "старостат". Б. О. был избран старостой меньшевиков и оставался им вплоть до последнего дня своего пребывания на Соловках. Все это время он находился в Савватьево. Поскольку число политзаключенных с каждым прибытием парохода возрастало, в Савватьево становилось тесно, и заселялись скиты на других островах Соловецкого архипелага — Муксалме и Анзере. Но Савватьево оставалось наиболее населенным, в нем все время было около двухсот заключенных. Можно себе представить, как нелегко справляться с такой массой самых разных и в основном свободомыслящих людей, поставленных в столь неординарные условия! Отвечать за все, что происходит внутри, начиная от бытовых неурядиц и эмоциональных срывов отдельных членов коллектива и кончая борьбой за соблюдение режима.

По-видимому, Б. О. справлялся со своими обязанностями. "Староста социал-демократов был известен далеко за пределами Савватьевского скита, — пишет Сапир, — О нем знали уголовные, о нем слышали так называемые к-р, и с ним считалось и управление соловецкими лагерями. Среди заключенных социал-демократов Б. О. пользовался бесспорным авторитетом" (см. Приложение 4).

В своих воспоминаниях А. Клингер1 подтверждает "всесоловецкую" известность Б. О., так как упоминает о нем как о "пользовавшемся большой популярностью старосте скита", хотя мог знать об этом только понаслышке — он сам был причислен к каэрам. Между прочим, этот автор пишет об одном некрасивом случае, когда посылки Красного Креста ошибочно направили не политическим, а заключенным другой категории, а потом отбирали(!), исправляя ошибку.

Подробную характеристику Б. О. этого периода дал в своих воспоминаниях В. О. Рубинштейн (см. Приложение 2).

Олицкая в своих воспоминаниях тоже говорит о "генеральстве" Б. О., по-видимому, эсеры, к которым она принадлежала, действительно водрузили на него генеральские эполеты. Сама же она контактировала с Б. О. всего один раз, когда он попросил ее зайти к нему для знакомства, мило с ней побеседовал и еще угостил конфетами, что также было истолковано не в его пользу, так как конфеты следовало свалить в общий котел, а не угощать ими посетителей и не есть — упаси Бог! — самому.

 


1 Клингер А. Соловецкая каторга. Записки бежавшего. // Архив русской революции. — Берлин, 1928. № 19. С. 191-193.

- 102 -

Ф. 3. Зельбст, та самая, которая пекла именинный пирог в Пертоминске и с которой я разговаривала незадолго до ее смерти в 70-х годах в Москве, при достаточно негативном отношении к Б. О., тем не менее называла его "орлом на многотрудном и ответственном посту старосты". Негативное же отношение было продиктовано неприемлемой для нее чертой характера — она считала его жестким человеком, причем основным и единственным доказательством этого служило его поведение во время событий в декабре, которое нельзя однозначно истолковывать, но об этом ниже.

Конечно, я смотрю на отца под другим углом зрения, но совсем уж идеализировать его не хотела бы, поэтому и привела эти не слишком лестные суждения. Общеизвестно, что поведение человека дома и на работе, в спокойной и критической ситуациях — различны. Я видела отца дома в спокойной обстановке и в разных других условиях, в том числе во время обысков, увода из дома, за тюремной решеткой. Он, как я уже говорила, мог вспылить, но очень быстро отходил. В крайних ситуациях он не терял самообладания, был очень сосредоточен и деловит и не позволял себе расслабляться даже в минуты прощания. Он был безусловно страстным человеком, но умел управлять собой, поэтому в деловой обстановке проявлял спокойствие и здравый смысл.

Роль руководителя не ограничивалась только организационной работой, она требовала от Б. О. и "идеолого-просветительской деятельности". В "Савватьевском университете" он прочел ряд лекций — о Великой французской революции, о бонапартизме, о революциях 1830— 1848 гг. в Европе, о Парижской коммуне. Конечно, много разговоров, дискуссий, споров было и о причинах поражения Февральской революции. В. О. Рубинштейн вспоминает, что Б. О. всегда предостерегал молодежь, усердно изучавшую на Соловках Маркса и Энгельса, от догматизма и пренебрежения лозунгом "Сомневаться во всем!". Вспоминает он также и о сильном впечатлении, которое произвели на слушателей лекции Б. О. о Парижской коммуне своим оригинальным, далеко выходящим за рамки традиционного марксистского подхода, анализом и оценками, и о той бурной дискуссии, которая развернулась потом. Лекции и политические доклады Б. О. приурочивались обычно к различным событиям, в том числе и к известию о смерти Мартова. Посвященный ему доклад Б. О. Б. М. Сапир считает одним из самых сильных.

Интересную характеристику Соловкам дал М. И. Либер в документе, попавшем мне в руки при знакомстве со следственным делом отца: "Соловецкие лагеря были правильно организованной школой, в которой опытные и образованные меньшевики в течение нескольких лет подготавливали и сплачивали молодые кадры. Здесь велись партий-

 

- 103 -

ные кружковые занятия самого высокого уровня. Наиболее видными руководящими работниками, проводившими эту работу на Соловках, были Богданов Борис Осипович, Кушин Иван Александрович, Петренко Петр Семенович" (см. Приложение 5, документ 9). Здесь вероятно все правильно, но достойно лучшей аудитории — заявление сделано на допросе в 1937 г. В справедливости такого отношения к "соловецкой школе" убеждает и один факт биографии Б. О.: он всегда датировал окончание своей активной борьбы с режимом 1924 годом, то есть тем самым, когда покинул Соловки, причисляя годы своей соловецкой изоляции к периоду активной борьбы с властью.

Весь внутренний распорядок жизни заключенных был направлен на то, чтобы не потерять свое лицо, достоинство и здоровье. Они еще с царских времен знали, что сильны единением. Замечательная песня Окуджавы так и слышится в их исполнении! Но по другую сторону колючей ограды и в Соловецком Кремле располагалась администрация, на Лубянке высилось здание бывшего Страхового общества, а теперь ГПУ, и от них зависело многое. Поэтому основная забота политзаключенных — коллектива, каждого в отдельности и старост, как посредников в переговорах с администрацией, — заключалась в борьбе за режим, за соблюдение — уж не знаю, писаных или неписаных — законов о статусе политзеков. Эта борьба велась с первых дней репрессий после Октября. О Пертоминске я уже говорила. На Соловках согласно обещанию, данному заключенным Ногтевым, поначалу действительно все, что делалось внутри разрешенной зоны, было отдано в ведение ее обитателей. (Ногтеву, правда, в августе 1923 г. был объявлен бойкот за насильственное заселение Муксалмы, и поэтому все переговоры на "высоком" уровне велись через его заместителя Эйхманса.) Так продолжалось вплоть до черного дня — 19 декабря 1923 г. Трудно сказать, была ли случившаяся трагедия инспирирована местными властями, которым осточертели эти аристократы — политзаключенные, распевающие песни, прогуливающиеся на площадке между корпусами, катающиеся на коньках по озерной глади, — или то был указ свыше. Судя по тому как закручивались гайки повсеместно, скорее последнее. Но не без местной аранжировки.

Ужесточение режима началось с требования коменданта об ограничении времени выхода из корпусов — с девяти утра до шести вечера, а не круглосуточно, как до этого. Предупреждение было сделано 16 декабря. Старосты заявили протест, считая такое требование посягательством на оговоренную самостоятельность внутри зоны. В последующие Дни все сохранялось, режим прогулок не менялся. А 19 декабря вечером

 

- 104 -

старостам был вруши приказ для объявления "на поверке для сообщения и согласования с политзаключенными"1.

Поскольку вечерняя поверка происходила в восемь часов вечера, эсеры и анархисты решили гулять в этот день как прежде, а "осторожные" меньшевики — воздержаться. Но когда снаружи раздались первые выстрелы, все бросились к входной двери. И обнаружили распластанную по ней фигуру Б. О., который добежал до двери первым — его камера располагалась к ней ближе всех, да и бегал он быстро. Вот как рассказывает о происходившем очевидец и участник этих событий В. О. Рубинштейн в своих записках: "И вдруг раздался первый беспорядочный треск винтовочных выстрелов. Мгновенно мы (То есть социал-демократическая молодежь, собравшаяся в самой большой камере. — Н. Б.) бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса распростертый, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько (Как потом выяснилось. — Н. Б.) угодило в косяк наружной двери". И далее: "Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним дан был второй залп" (см. Приложение 2).

А в моем блокноте в записи, сделанной в 1989 г., в день, когда я впервые встретилась с Владимиром Осиповичем, есть такие строки: "...Б. О. сказал, что никого не выпустит. В ответ посыпались резкие восклицания, грубые выкрики с требованием освободить дверь, но он не шелохнулся и, глядя на меня, вероятно, как на самого молодого, успел сказать: "Ваша мама, Володя, скажет мне спасибо". Тут же раздался залп по дверям." Ф. 3. Зельбст не могла простить Б- О. именно этого его поступка, который она приписала жесткости натуры и только. А Сапир полагал, что "если события 19 декабря 1923 г. не привели к массовому убийству заключенных, это тоже заслуга Бориса Осиповича". Об этой истории я знала с детства, знала, что папа закрыл собой дверь и никого не выпустил, и что была убита жена Михаила Соломоновича Цейтлина, которого я потом очень полюбила.

В тот страшный день погибли эсеры Г. Т. Кочаровский 33-х лет и его жена Е. И. Котова 23-х лет, Н. А. Бауэр 30-ти лет (жена М. С. Цейтлина), Г. А. Билима-Пастернак 26-ти лет, М. Н. Горелик 26-ти лет. Че-

 


1 Letters from Russian Prisons. P. 203.

- 105 -

рез четыре дня их хоронили всем скитом, без охраны, под пение "Вы жертвою пали...", по свидетельству В. О. Рубинштейна (думаю, наиболее достоверному) в километре севернее скита; на могильный холм затащили большой валун с выдолбленными на нем именами убитых. Через неделю в эту же могилу опустили гроб с телом умершего от заражения крови в больнице Соловецкого Кремля эсера В. И. Попова. Двое были ранены (один из них — анархист), но оправились. Убитых было больше, чем раненых, потому что стреляли по упавшим. "По мишеням — огонь!" — слова команды. По мишеням... Мишенями служили молодые, полные сил мужчины и женщины, виновные лишь в том, что думали иначе, чем захватившие власть в октябре 1917 г. Стреляли по надеждам на возможность гуманизации и демократизации советской власти. То, что творилось на Соловках, и в том числе эта трагедия, — предтеча всего последующего террора и произвола. Этим Соловки и привлекают к себе внимание в настоящее время. А тогда? Тогда мало возлагалось надежд на отечественную общественность, но много — на мировую. Сразу же, 20 декабря 1923 г., подробное письмо было направлено в адрес заграничного центра РСДРП в Берлине. С открытием навигации письмо за подписью 233 социалистов было послано в адрес II Интернационала в Лондоне и Международной федерации профсоюзов в Амстердаме. Эти письма, так же, как и письма частных лиц за границу, дошли до адресатов, поднялся шум в социалистической печати с требованием международного расследования события.

В Москву во ВЦИК тоже сразу была отправлена телеграмма. Не могу сказать когда точно, но еще зимой мама получила письмо, которое она передала Любимову. Д. Б. Рязанов резко выступал в связи с этим событием на заседании ЦК РКП(б) и говорил о "позоре своих седин". В "Известиях" была опубликована маленькая заметка о гибели шести политзаключенных на Соловках "в результате столкновения политзаключенных с охраной". ВЦИК предложил политзаключенным направить в Москву своих представителей для дачи свидетельских показаний комиссии ВЦИКа, ЦКК и Наркомюста. Заключенные ответили отказом и потребовали включения в комиссию представителей Социнтерна, Международной федерации профсоюзов и Политического Красного Креста. Такая комиссия, естественно, не была создана, и никакое объективное Расследование не состоялось.

Весной 1924 г. на Соловки прибыла комиссия ОГПУ во главе с Катаняном, но представители политзаключенных отказались давать показания, требуя включения в нее объективных лиц и организаций. С ревизией приезжал также Красиков, он долго беседовал с Б. О., ознакомился с условиями содержания заключенных и остался ими доволен.

 

- 106 -

Фактический постановщик трагедии 19 декабря Ногтев не только не был наказан, но даже получил повышение.

Жизнь политзаключенных после декабря постепенно входила в свою колею. Ограничение времени прогулок было практически снято. Заключенные согласились с требованием администрации о заготовке дров на зиму своими силами. Но перспектива второй соловецкой зимы с возможным рецидивом произвола администрации пугала. Требования о переводе на материк не стихали.

Осенью 1924 г. вспыхнула голодовка, в которой под влиянием Б. О. социал-демократы участвовать отказались. Длилась она две недели и кончилась компромиссом благодаря "дипломатическому искусству Богданова при его переговорах с Эйхмансом". Вообще, об отношении отца к голодовкам у меня сохранились собственные воспоминания, скорее всего основанные на услышанных разговорах с мамой или товарищами. Он полагал, что объявлять голодовку можно только будучи готовым к смерти. Потому что не видел возможностей для победы в условиях отсутствия общественного резонанса, который уже тогда был невозможен, не говоря о дальнейшем. Сколько я знаю, сам он никогда к голодовкам не прибегал.

Перевода на материк заключенные все же добились летом следующего, 1925 г. Весь Соловецкий лагерь политических был ликвидирован, и все, кто еще не окончил свой срок, были перевезены в Верхнеуральский политизолятор с весьма жесткими условиями содержания. Еще задолго до этого "исхода", в ноябре 1924 г., Б. О. был отправлен в Кемь, на Попов остров. Там та же Андреева, специалист по делам меньшевиков, щедрой рукой раздавала новые сроки.

В следственном деле имеются следующие документы:

1.   Заключение по делу, подписанное 19/ХI-24 г. Ивановым с резолюцией "Согласна" все той же Андреевой, в котором предлагается Особому Совещанию при Коллегии ОГПУ запретить Богданову проживание в семидесяти двух промышленных и центральных пунктах СССР в течение трех лет. Поперек заключения красным карандашом изложено мнение некоего "ВПП по Сибири" (подпись неразборчива) о невозможности предоставить Б. О. свободу, поскольку он даже в Соловках имел связь с Б (Бюро?) ЦК, а "что же будет на другой день после освобождения?".

2.   Выписка из протокола Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 21/ХI-24 г., постановившего: "По окончании срока наказания Богданова Б. О. выслать в Усть-Цильму сроком на три года".

3. Выписка из протокола заседания Президиума ЦИК Союза ССР от 6/XII – 24 г., рассмотревшего ходатайство ОГПУ об утверждении ре-

 

- 107 -

шения Особого Совещания и постановившего "ходатайство ОГПУ удовлетворить"; под документом подпись Секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе.

И, наконец,

4. Направление на этап, подписанное Ногтевым: "Услон сообщает, что п/з Богданов Б. О. 25 декабря с. г. этапом направлен к месту ссылки в Усть-Цильму".

Из этих бумаг следует, что судьба Б. О. и других политзаключенных Соловков решалась в центре, Андреиха (так ее окрестили заключенные) раздавала в Кеми уже готовые бумажки — кому куда и кому сколько. Впрочем, она же и дирижировала в центре.

До Усть-Цильмы Б. О. тогда не доехал и был освобожден в Архангельске.