«Они там все наши фамилии взяли».

Петр Сартаков.

Можно еще перечислять «еврейские» профессии в СССР, которые выполняются «людьми короля». Я напомню, например, мемуарную статью одного из отцов советской атомной бомбы академика Будкера, в которой он с восторгом рассказывает молодежи (статья помещена в сборнике «Академики — молодежи», выпущенном в серии «Эврикя» изд-вом «Молодая гвардия» в 1974 г.), как он, Будкер,

 

и его коллеги ночами не спали, в обморок от напряжения падали, о выходных и отпусках не мыслили и в кратчайшие сроки сумели-таки сочинить для своего советского государства атомную бомбу. Евреи, конечно, обратят внимание на то, что во главе этого проекта стоял не только советский Гровс — генерал-лейтенант Ванников, но и «маршал с Лубянки» Берия; что все это происходило в дни озлобленнейшего административного преследования евреев со стороны тех самых лиц, для которых создавали, недосыпая и недоедая, атомную бомбу все эти Будкеры, Харитоны, Лифшицы, Леонтовичи — того преследования, что на пике имело «дело врачей-убийц в белых халатах»... Вот эти-то дни Будаер объявляет «самыми вдохновенными и счастливыми в своей жизни» — когда он делал бомбу! (И это после трагедии Эйнштейна и Оппенгеймера...) Но взгляните на ситуацию с другой стороны, со стороны русских. «Героические» усилия всех этих будкеров совершались в годы, когда основное русское население существовало на грани голодной смерти. Не буду приводить общих соображений и фактов, скажу лишь, что мой сосед по тюремной камере инженер Ермаков, говоря, о предстоящем ему лагере, вздыхал: «Так не хотелось снова почувствовать, как в животе посасывает голодом, я после войны намотался, до сих пор иногда снится»; другой мой сосед, уже по лагерю, армейский капитан Кузю-кин признавался: «Я в детстве ни одного сытого дня не помню. Траву ели часто». Оба они — родом из деревни...

Вот в эти годы будкеры помогали Сталину и Берии расходовать громадные средства и без того истощенного войной государства на создание атомного оружия — со всеми последствиями для всех народов Земли, включая, кстати, и народ Израиля, и конечно, русский народ, чье положение стало еще беспросветной после героических усилий славной молодости Будкера. Ждать ли ему и его «королевским» коллегам благодарности от Ермаковых и Кузюкиных и других голодавших крестьянских детей?

Или возьмем другую «еврейскую» работу: адвокаты с «допуском» к особо важным делам, то есть делам, которые ведет КГБ. Моя жена со смешком рассказывала после суда: «Знаешь, Мишка, я хотела нанять тебе русского адвоката — ну, чтобы не создавалось впечатления, что свой своего покрывает — ни одного русского не нашла». Так вот, в лагере этих адвокатов зовут «карманными»: они находятся в кармане у КГБ — из одного кармана оно вынимает тебе прокурора, из другого адвоката. Адвокаты, важнейшие помощники следствия на процессе, используются КГБ для выполнения таких тонких дел, которые собственным дуболомам из аппарата не под силу. Именно такую роль, «подстилки КГБ», например, сыграл — увы! — мой однофамилец адвокат Хейфец на процессе моего товарища В. Марамзина, склонив его к «чистосердечному раскаянию» и «отпору Западу» — сами следователи не могли бы сделать это лучше. Но Хейфец из лучших: за политические услуги, оказанные обвинению,

 

он умеет выбить значительное снижение срока заключения, остальные не требуют и этого, радуясь лишь похвале презирающих их кагебистских шефов...^*

Но объективность требует отметить: после мероприятий советской власти по удалению евреев из партийного, руководящего и репрессивного аппаратов реальный антисемитизм в стране — повторяю — значительно упал. В этом громадном, по моему ощущению, ослаблении антисемитизма сыграла роль и явная враждебность государственных лиц по отношению к евреям (спасибо им) и особенно возникновение и развитие Израиля.

«Что вы за нация, — говорили мне в детстве, — если у вас нет собственного государства!». Очень характерное для российской психологии суждение. Теперь оно у нас есть. «Евреи — трусы, они в Ташкенте воевали». Возражение, что по количеству орденоносцев — за войну — евреи заняли третье место среди сотни народов России, уступая только русским и украинцам, а по количеству орденов, приходящихся на душу населения, были первыми в стране, не действовало: знаем, как им ордена дают.

Блистательные победы Израиля все перевернули.

У русского особый взгляд,

Преданьям рабства страшно вере»:

Всегда побитый виноват,

А битым — счет потерян, —

писал великий национальный поэт Некрасов. Евреи — победители в войнах вызвали к себе невольное уважение в России, параллельно же арабы — глубокое и совершенно незаслуженное презрение. Эту тему можно развивать особо (я убежден, например, что разрыв арабов с СССР в середине 70-х годов связан с этим невольным, «нутряным», но тем более обидным для гордого арабского духа пренебрежением и высокомерным презрением, которого не мог долго скрывать «старший брат» с Севера), но она уведет меня в сторону.

Как бы там ни было, по многим и разным причинам антисемитизм в СССР резко ослабел именно в годы административных ограничений для евреев. Но — в этом парадокс — тут выяснилось, что он психологически нужен обществу даже тогда, когда исчезают порождающие его пограничные конфликты между евреями и аборигенами, нужен самим аборигенам, независимо от поведения и даже наличия евреев.

 

Впервые я столкнулся с этим феноменом так. Жена знаменитого писателя-фантаста А.Стругацкого по происхождению русская и, в качестве таковой, гораздо смелее и активнее вступает в случайные диспуты с антисемитами, чем «привычные» евреи. Однажды в загородной электричке она услышала простой рабочий разговор о жидовских кознях и тут же вступила в перепалку: «Ну наконец, вы имеете русское правительство, без евреев. Как, довольны?». В ответ услышала: «Да они там все жиды, только наши фамилии взяли».

...Петра Кирилловича Сартакова я впервые увидел после его выхода из ШИЗО. Он стоял, пожилой, полусогбенный, опираясь на резную палку и сверля меня острыми глазками. Старый, битый, ломаный зэк! Сын сибирского бедняка, он еще ребенком сбежал из дома и стал бродяжить. Попала армию, но дезертировал; был пойман в 45 году и послан в часть, по дороге с командой таких же гиляков-лапотников с голодухи разгромил вагон с макаронами и получил 10 лет. Через два года заболел (кажется, язвой двенадцатиперстной кишки) и не пошел на работу. Новый суд — и новые 10 лет, но уже за «экономическую контрреволюцию», «саботаж». Старый срок поглотился новым, но разница была громадная: старый срок сокращался амнистиями, «помиловками» и вообще всеми видами уголовных льгот. Новый, «политический» срок полагалось сидеть «от звонка до звонка». Отбыв срок, он вышел, но через 3 года сел сызнова на 10 лет — за грабеж и изнасилование. Этот момент и стал переломным в его жизни.

— Они меня поместили в комнатушку на вокзале, — рассказывал он, — а в соседней сидели прокурор со следователем. Я слышу, как прокурор говорит: «Не могу дать санкцию на арест. Опознание сомнительное, улик нет, доказательств нет». А следователь поет:

«Это он, он... Он хитрый. Он все скрыл, он уже столько судимостей имеет — опытный. Вы только дайте санкцию на арест, а уж потом я докажу, найду улики». Прокурор упирался, но слышу — все слабее, потом подписал — а после санкции-то выхода не было. Арестован — значит осужден...

Сколько он исписал жалоб, воплей, призывов за эти 10 лет! Отбыл их, приехал в Сталинград, устроился шофером и — не выдержал.

— Хорошо я жил. Комнату имел, зарабатывал... Но не мог...

Как же так — неужто все смолчать? Неужели знать все это — и ничего не сделать?

Он исписал тетрадный листок полуграмотными призывами:

«Американцы, спасите нас; помогите нам избавиться от рабства. Ведь фашизм и коммунизм — это одно и то же, рабство для народа» — и сунул его в экспонат выставки «Архитектура США», проходившей тогда в Сталинграде. Бью пойман и получил четвертый срок —12 лет (7 лет лагеря плюс 5 ссылки).

«Смотри, Миша, настоящую советскую власть. Настоящая, она здесь, в лагере», — говорил он мне. И рассказывал о старых лагерях:

 

о том, как померли от голода прибалты, депортированные на Печору в 45-46 годах («Траву ели... По весне из-под снега то рука, то нога вылезала _ трупы-то не хоронили, только снегом присыпали»): как резались воровские «масти» на его глазах и резали мужиков («Как я выжил! Как я выжил! Не знаю...»); как крупнейшие заводы, вроде знаменитого военного завода «Баррикада» в Сталинграде, заполняют, уже в наше время, главные свои цеха заключенными; как в сумасшедшем доме для заключенных на Урале он встретил людей, которые в знак протеста против несправедливого осуждения держали голодовки по 6, по 8 лет, и как эти люди выглядели; как измученные лагерным террором зэки протестовали, выкалывая на лбу и щеках:

«Раб КПСС» — и как этот протест кончился казнью осужденных рабов; как в Сталинграде, когда не хватает посудомоек в столовых, милиция берет по ничтожным поводам женщин на улицах и «оформляет» их на 15 суток — мыть посуду в общепите...

Много знал, много видел, немало запомнил Сартаков. Но при всем опыте Петр Кириллович остался тем самым обычным русским человеком, типичное политическое сознание которого так метко обрисовал А.Амальрик. Он пребывал в инстинктивном убеждении, что правительство существует и работает дня блага народа. Если же оно допускает для народа «вред», то, возможно, по незнанию. И вот, сидя в Сталинградском концлагере, Петре написал письмо в местное КГБ, прося встречи, и когда к нему явился оперативник, стал объяснять тому, как в лагере нарушаются законы, как озлобляются против власти люди: «Вы разве не видите — на случай войны тут готовят американский десант?» — «Это не наше дело».

Но Петр Кириллович оставался при своем убеждении: власть должна быть сильной и справедливой — и он взывал к ее справедливости, невзирая на все толчки и пинки, получаемые в ответ. Приведу один пример.

Прочитал Петр Кириллович в газете письмо трех советских профессоров, предлагавших свои услуги Чили для лечения Корвалана. И пришла ему в голову прекрасная мысль: написать им письмо. Дескать, вы, граждане профессоры, замечательные, добрые люди, но в Чили вас проклятая хунта не пустит, а приезжайте, пожалуйста, в Мордовию. Сюда приезд никто не может запретить, раз вы приедете с гуманной целью — полечить своих заключенных. Вот, например, меня: язва двенадцатиперстной кишки, гипертония, геморрой, а настоящего лечения не получаю. Заранее благодарный...

Я внутренне покатился со смеху и ждал, что будет. К моему изумлению, письмо пропустили — после беседы начальника с Сартаковьм: искренность его просьбы не вызвала сомнения. На беду Петра, через некоторое время (как мы узнали потом) аналогичное, но уже, конечно, памфлетное послание к «сердобольным» профессорам направил из соседнего лагеря заключенный украинский журналист В.Чорновил. Видимо, КГБ заподозрило сговор, межлагерную «акцию», разгневалось на Сартакова, который их «провел»... Кто

 

его знает точно, потому ли или по другой причине, но попал наш Петр Кириллович на шесть месяцев в ПКТ — барак усиленного режима (лагерную тюрьму).

Не следует видеть в нем человека недалекого или простоватого:

нет, был он ухватист, умел и от лагерной работы увернуться, и «макни» (операции по добыванию продуктов) провернуть, начальства не боялся, на язык с ним был дерзок, как никто в лагере, лишения переносил с завидным и привычным мужеством, в «акции» политиков, включая голодовки, вступал первым — а вот веру в то, что правительство должно быть справедливым и заботиться о своем народе, не мог изжить. Иначе зачем оно, правительство? Но, с другой стороны, жизнь кричит иное...

И вот в этой ситуации возникает идея, разрешающая конфликт идеала и жизни.

Петр Кириллович разворачивает передо мной газету, где помещены портреты всех советских министров и руководителей. Многие:

Брежнев^*, предКГБ Андропов, министр юстиции Теребилов, генеральный прокурор Руденко — перечисляю только тех, которых запомнил, — помечены жирной чернильной каймой.

— Ты посмотри, — тычет он в лица. — Что в них русского? Нас не обманешь, фамилию какую хочешь придумают, а рожу не спрячут. Все евреи... Неужели, если ты честный, ты в этом лице найдешь хоть что-нибудь русское, — он ткнул пальцем в физиономию «первого чекиста» Андропова.

Евреями — тайными — у него были все, кто вызывал негодование: например, бывшие эсэсовцы или полицаи, «стучавшие» в лагере на товарищей; инвалиды, просившиеся на работу в лагере для заработка (помню, как он, вернувшись из карцера, возмущался одним из пятого лагеря, «жидом»: «Сам еле ходит, а работы просит. Да разве каторга для того, чтобы работать!»), и вообще чрезмерно старательные на каторжной работе люди. В лагере сложился даже специальный веселый термин: «сартаковские жиды». И это не было лишь индивидуальным чудачеством. Помню, когда я со смехом передавал Дмитру Квецко убеждение Сартакова в том, что генеральный прокурор СССР Руденко — еврей, Дмитро только вздыхал: «Эх, Миша, с каким бы удовольствием мы вам его подарили...».

 

Но с Сартаковым я на эти темы не шутил. Петр Кириллович серьезным и юмористического отношения к своим убеждениям не потерпел бы... Сартакову я объяснял в принципе, что Андропов может быть евреем.

Мало ли у нас вообще таких — например, Торквемада... Но, Петруша, если бы это оказалось правдой, это одновременно было бы величайшей государственной тайной. Ведь ее раскрытие оборвало бы карьеру нашего вождя Юрия Владимировича — поэтому каждый, кто ее узнал бы =- тю-тю... Сам понимаешь. А уж тем более ты, Петро, не смог бы ее узнать». Но Петро всматривался в «интеллигентное» лицо председателя Комитета, и все аргументы отскакивали от него, как горох от бетонной стены.

Меня интересовал механизм появления такого убеждения (помимо, так сказать, инерционного, традиционного механизма) у Петра Кирилловича. И постепенно мне показалось, что я раскрыл этот механизм.

Русские люди находились в лагере в тяжелом положении. Подавляющее большинство заключенных составляли националисты: украинцы, армяне, литовцы, эстонцы, молдаване (румыны) и т. д. Национализм — первичное политическое чувство, не отличающееся особой тонкостью или изощренностью. Единственный источник бед своего народа он усматривает в чужом народе. Этим народом-виновником оказались в лагере русские. Причем, характерно: чрезвычайно чувствительные к любому, часто невинному уязвлению собственного народа со стороны постороннего, националисты зачастую легко и походя оскорбляют чужой народ. Я не делаю из этого всеобщего правила: наоборот, такие люди, как например, украинцы Квецко, Попадюк, как будто опровергают мое мнение. Но, думается, общую, главную тенденцию я все-таки ухватил. И вот народом, наиболее оскорбляемым и уязвляемым, оказались в лагере русские: они вынуждены были сносить все упреки и поношения, которые иногда невольно, инстинктивно, но тем обиднее высказывали им националы. Они должны были искупать империальные вины России... А это, в свою очередь, порождало у русских страстное желание найти своего оккупанта, своего угнетателя и свалить, переложить на него исторические, существовавшие и не существовавшие вины. Евреи, «неуловимо скрывшиеся» под русскими фамилиями и «проникшие в Кремль», подходили для этой пели более шля о.

И другое. Русский человек не мог понять смысла действий своего руководства. Зачем разорили, загубили, в пыль стерли хозяйственное собственное крестьянство в «годы великого перелома»? Чтобы подорвать сельское хозяйство страны? Чтобы каждый год посевная и уборочная превращались в «битву за урожай»? Сколько в лагере было насмешек над газетными «полевыми штабами», «рейдами», «кораблями полей». «А мой дед пахал, сеял, убирал и не знал себе, что ведет битву за урожай. И вся Россия с хлебом была и

хлеб вывозила», — шутил Квецко^*. Зачем строят и строят заводы, и на эти заводы, чтоб они успешно работали, загоняют работать миллионы заключенных? Какой тогда в заводах смысл? И наконец, главное: зачем Союз лезет во все щели мира, всюду сует свой нос? Зачем выбрасывает миллиарды на Кипр и Кубу, в Анголу или Ливан

— что там забыл русский рабочий? Русский человек не понимает смысла политики своего руководства; он, русский, нуждается, он мяса месяцами не видит, молоко у него с перебоями, лук — и то с перебоями, а в это время его средства идут во все концы: и в своей стране (окраины, в среднем, живут богаче собственно русских областей), и за границу. И при этом еще на него же, на русского, все в обиде, его клянут и ругают...

— Разве свое правительство может так обращаться со своим народом? — вырвалось у Сартакова. — Откуда у него к своему народу может быть такая жестокость? И зачем русским людям лезть в чужие страны, когда своей земли хватает... Нет, не говори, ни за что не поверю...

И пошли рассуждения о евреях, которые захватили власть в Кремле, «наших» людей, конечно, не жалеют, — чего чужих жалеть!

— а используя русский народ, стремятся осуществить свой вековой замысел: захватить власть над всем миром. Еврейский вечный заговор!

Надо признаться, что в рассуждениях Петра Кирилловича имелась своя логика. Если представить, что Россией, действительно, завладели чужаки, равнодушные к ее народу и мечтающие о всемирном господстве, то многое в его вопросах и недоумениях находило бы простое и ясное объяснение... Простое объяснение, оправдывающее, кстати, и свой народ, снимающее с него бремя вины, делающее его только жертвой, только страдальцем. А русский народ еще с народнических времен XIX века привык воспринимать себя лишь как эталон правды и справедливости, а все свои беды и грехи относить исключительно за чужой счет — то ли за счет «немцев» (по Герцену), то ли «эксплуататоров» (по Ленину), то ли «евреев» (по Пуришкеви-чу)... Много их набиралось — виновников, а народ... «При чем же тут народ?» (Твардовский). Народ всегда оставался вроде ни при чем...

Много мы переговорили в 17-м лагере с Петром Кирилловичем. У меня была сильная позиция в спорах с ним: отстаивая выезд евреев в Израиль, я, в сущности, был его союзником — спасал Россию от еврейства. Кроме того, Израиль как постоянный противник Кремля пользовался неизменной симпатией Сартакова, причем любопытно, что его отношение, например, к палестинцам (и вообще к арабам) было куда более безжалостным и бескомпромиссным, чем мое (союз-

 

ники «кремлевских плутократов» не вызывали у него ни понимания, ни снисхождения). Сыграло тут роль, конечно, и то обстоятельство, что они были разбиты евреями в войне: русский человек до мозга костей, Сартаков никак не мог уважать побитых.

В конце концов, он составил оригинальную теорию, что евреи разделились- кремлевские губят Россию, а израильские спасают свой народ. Впрочем, иногда ему приходило в голову, что «кремлевская политика» умышленно губительна не для России, а для советской власти, что это евреи специально забрались в Кремль, чтобы эту власть погубить…

— Мне один умный еврей в тюрьме сказал: «Мы эту власть соорудили, мы ее и свалим».

...Как сейчас вижу, как Петр Кириллович в своих синих штанах с могучими темными и теплыми заплатами на местах, защищающих геморрой от простуды, какой-то подпрыгивающей походкой ходит со мной по кругу 17-ой зоны.

— Я тебе скажу, в общем, так. Есть евреи, а есть жиды. Евреи — это которые едут в Израиль, а жиды — которые лезут в Кремль.