- 44 -

ОПЯТЬ ОТСТУПЛЕНИЕ

На зоне напряженное положение.

Примерно неделю назад тайно привезли сюда «Статус советского политзаключенного». Я дешифровывал и приводил в читабельное состояние его 4-й раздел. Впервые, вроде, в жизни занимался всерьез «конспирацией» — в неудобной позе, с ощущением постоянной тревоги и тому подобными аксессуарами. В общем, романтично, но неудобно — отняло два важных дня у «Заметок». Сам этот документ мне не понравился. Наверное, потому, что я не политик. Ведь понимаю, что с точки зрения политики полезно требовать какой-то законности и даже каких-то привилегий для политзаключенных (например, права на 5 кв. м площади камеры, а не на 1,5-2,5 кв. м, права на отдельную тумбочку, а не на полтумбочки; или на свидание с любыми лицами). Но совесть моя, неухоженная совесть писателя, протестует против того, что я буду требовать для себя привилегий, которых лишены сотни тысяч, даже миллионы зэков — не политиков. Все понимаю, согласен, но — не могу. Говорил об этом с Пэнсоном. Он мне:

 

- 45 -

_ Как я могу требовать от них, от начальства, соблюдения их собственных законов, когда я сам нарушал эти законы? Нарушал, потому что считал бесчеловечными, но именно потому — с какой же стати я буду требовать теперь их выполнения? И потом — я уже заявил, что не считаю себя гражданином этой страны. Зачем же я стану требовать от здешнего начальства, чтобы оно соблюдало здешние законы — ведь это, действительно, будет вмешательством в их внутренние дела. Я могу, конечно, ссылаться, когда мне выгодно, на букву этих законов, но это просто тактическая уловка...

— Меня, Борис, больше всего удивило требование, чтобы медицинская служба зоны была независимой от лагерной администрации в вопросах охраны здоровья заключенных. Формально она и так независима, а фактически — как она может быть независимой?

— А фактически она всегда будет зависимой — хотя бы в чисто бытовом плане! Кто дает врачу квартиру, отпуск, командировку? Начальник лагеря или управления. Это — одно ведомство, и все в нем носят одни погоны...

Обдумывая позже весь разговор, я понял, где лежала главная причина моего внутреннего протеста против «Статута». В отличие от Бориса, я не нарушал законов этой страны, я действительно в чистом виде — жертва беззаконного произвола, так что вроде бы этот мотив у меня отсутствует. Но зато постоянно я ощущаю себя пленником банды мафиози, шайки лесных разбойников. Смешно, наверное, попасть в лапы мафии и требовать, чтобы законы «мафиози» исполнялись неукоснительно? Зачем мне требовать, чтобы меня обыскивали только с санкции прокурора, когда я считаю этого прокурора юрисконсультом мафии? Зачем требовать для наказания мотивированного постановления начальника лагеря, когда я считаю его «паханом» воровской «семьи»? «Какое ты право имеешь меня наказывать без приказа пахана?» — это ведь смешно в обращении к вору, неправда ли?

Отлично понимаю всю наивность и детскость подобного рассуждения, но именно так я все это чувствую.

* * *

Сегодня гулял по лагерной «площади» и увидел вдали Мишу Коренблита, занимающегося упражнениями йоги: он ударами ног пытался гнуть молоденькие тополя. Подошел к нему, и в это время из калитки в заборе, ведущей к ШИЗО, вышел человек и сделал Мише странный жест.

— Порядок! — удовлетворенно кивнул Миша. И пояснил: — Мы накормили сегодня ребят (в ШИЗО сидят Стус и Аршакян. — М- X.). Подбросили бульонных кубиков и сахару...

Подкормить голодающих в ШИЗО (там дают горячую пищу лишь один раз в два дня, в остальное же время — хлеб, 400 грамм в сутки, и кипяток) — большое искусство. В лагере шутят, что сейчас это могут сделать лишь евреи...

 

- 46 -

Туг мне кажется уместным порассуждать о легендарных деловых качествах евреев, об их «пробивной» способности. До лагеря я был очень далек от этой, практической сферы жизни моего народа.

Здесь же получил возможность изучить ее на деле.

О «коммерческих» операциях евреев, операциях по добыванию граммов продуктов в полуголодных условиях лагеря, ходят легенды. «Каминский все мог купить, продать и достать! Пэнсон торгует с половиной зоны, вечно пасется в ларьке, имеет все, что захочет!». Это говорили на 17-м, говорили в Саранской тюрьме и даже здесь. В это все верят.

Но уж на что я — человек, далекий от всякой коммерции, но и я каюсь, делал на зоне «обороты» — в пределах рубля, двух — какие на зоне обороты... Причем, не прилагал никакой выдумки, никакой инициативы, естественно, — у меня ее, увы, нет от природы. Просто ко мне сам подошел на 17-й зоне один старик и предложил «макли», в результате которых я получил рубля на два в месяц продуктов в самые тяжелые времена — когда меня лишили права покупать их в лагерном ларьке. На 19-й зоне ко мне тоже подошел с предложениями стукач, в результате чего я приобрел в обмен на свои перчатки право на получение от жены бандероли весом в 1 кг (с печеньем). Позже Борис Пэнсон, легендарный «торгаш» и «миллионер», а на самом деле настоящий бессребренник-художник, признался мне, что он никого не находил — все приходили к нему с коммерческими предложениями сами.

Так что мы здесь, можно сказать, пожинаем плоды «коммерческой» репутации предков и соплеменников. Но в чем был исток этой репутации?

Я впервые задумался над этим в следственном изоляторе в Ленинграде, когда в камеру со мной посадили элегантного черноволосого юношу-еврея, снятого за провоз контрабанды с трапа самолета, увозившего его в Вену, а оттуда — в Штаты... Уж как его ни улещивали, и ни запугивали, и ни уговаривали чекисты в самых больших погонах: «Поймите, вы нам не нужны. Вы уже не гражданин нашей страны, вы для нас никто. Нас интересует только дырка в нашей таможне. Таможенника мы арестовали. Дайте показания на него — и вы свободны». За контрабанду моему соседу, Борису Соколовскому, грозили — и вполне могли дать! — десять лет каторги. Он молчал, упорствовал, отрицал... Он верил чекистам — вот что интересно! — но просто не мог предать чужого человека (этого таможенника Соколовский видел один раз в таможне, сдавая ему багаж, — и всего лишь пять минут), не мог, даже рискуя получить за эту верность чужаку червонец каторжных работ. А таможенник, которому, конечно же, в это время объясняли, что «вы нам не нужны, вы наш, русский человек, жертва еврейского коварства, нам надо раскрыть только этих евреев, этих предателей России» — таможенник, немолодой, опытный русский человек, раскололся с первого допроса и назвал все и всех — чего знали и чего не аналн. и никогда бы не узнали чекисты..

 

- 47 -

возможно, тоже скрывается механизм, объясняющий в какой-то степени, почему короли всегда не любили и при первой возможности предавали «людей короля», лезвие своей тирании, почему фараоны гнали детей Иаковых. Исполняя волю фараоной, евреи всегда оставались внутренне чуждыми ей: дело фараонов было работой, а жизнь, служение начиналось после нее (например, за Талмудом). Боря Соколовский и таможенник Гаврилов были воспитаны в советской школе, исполняли советскую работу и совместно нарушили советский закон. Но когда они, одинаковые люди, предстали перед лицом советской власти, советского закона, выяснилось, что для Бори эта власть — все-таки естественный противник, чужак, которого позволительно обманывать, которому нужно сопротивляться и противодействовать, ибо она враждебна его, Бориным, интересам и личности. А Гаврилов, наоборот, почувствовал родных, своих, которым можно довериться, которые поймут и поверят. Мудрено ли, что фараоны всегда недолюбливали и не доверяли Соколовским, даже если те приносили им в сотни раз больше выгод и пользы, чем гаврилоьы. Впрочем, за свою доверчивость Гаврилов получил от КГБ в награду 8 лет, а Соколовский за свое упорство — три года. Каждому свое...

Но я отвлекся. Тогда, в тюрьме, я впервые задумался о том, что, возможно, тайна коммерческих успехов еврейства в какой-то степени объяснялась тем, что в мире средневекового разбоя и феодального анархического беззакония евреи открыли секрет деловой репутации, секрет надежности как основы коммерции. В мире, где купцы-аборигены торговали под девизом «не обманешь — не продашь», евреи открыли, что быть честным в делах в конечном счете выгодно... На меня, на Пэнсона, на других в первую очередь работала репутация честных и надежных людей: любой наш враг, любой стукач, любой человек в погонах и без оных был уверен, что мы его не заложим, не выдадим ни при каких обстоятельствах. Никому иному они бы не доверились... А еврей — не донесет начальству, это точно.

Может быть, из этого частного опыта я излишне смело «экстраполирую» в прошлое, в Средние века и Новое время? Конечно, специально я этот вопрос как историк не изучал, но существует ведь художественная литература, мемуарная. В известной каждому школьнику повести Гоголя «Тарас Бульба» герой, полковник войска Запорожского, спасает жизнь еврею-торговцу во время жуткого погрома на Сечи, где евреев перетопили в Днепре. И вот, когда возникла нужда, гордый Бульба не побоялся доверить свою свободу и жизнь глубоко им презираемому еврею. Он знал, что его товарищи-запорожцы перебили друзей и родственников торгаша, но знал и Другое: раз вступил с евреем в деловые отношения и доверился ему, тот его не продаст полякам; что бы еврею ни сулили.

В «Повестях моей жизни» народоволец Николай Морозов описывает, как он провозил запрещенную литературу через границу.

 

- 48 -

Нашел на улице немецкого города фактора-еврея, тот привел уполномоченного контрабандистской фирмы. Контрабандист отказался перевозить книги: фирма брала на комиссию шелк, оплата контрабанды шла по весу — «Вам это слишком дорого будет стоить, — пояснил агент. — Он, — кивнул на фактора, — все устроит дешевле». Тот устроил. Когда надо было уславливаться о цене, еврей отказался принять все деньги Морозова, которые тот на радостях ему предложил: «Как можно, чтобы пан ехал без денег!» Товар был взят у владельца на немецкой стороне и в точно назначенном месте поднесен в чемодане уже на русской. Удивительно ли, что после этого русские народовольцы вступили с пограничными евреями в постоянные связи, итогом которых стали огромные обороты еврейских операций в течение почти четырех десятилетий...

Как жаль, что подобные ситуации нельзя описать на материале лагерной жизни. А богатые, красивые есть сюжеты! Но все та же этика «надежного» еврея замыкает Мне уста. Что поделаешь: хоть маленькая, но коммерческая тайна должна — по законам племени — сохраняться навсегда.

* * *

Возвращаюсь к началу этой подглавки. Положение на зоне напряженное, потому что чекисты узнали о «Статуте». Откуда? Знал только узкий круг вроде бы проверенных людей. Невольно приходится в ком-то сомневаться. Это сомнение в человеке, к сожалению, иногда оправдывающееся, — самое тяжелое, с чем мне приходилось сталкиваться в лагере. Тяжко видеть падение того, кто мог бы быть человеком, но не выдержал, устал, упал.

Чекисты очень встревожены. Возможны внезапные обыски; наверняка усилено индивидуальное наблюдение за каждым, кто «в курсе», то есть и за мной, грозит перетасовка зоны и т. д.

Вдобавок, они, возможно, пронюхали что-то про акцию 5 декабря, когда полтора десятка заключенных, в их числе и я, сообщат в прокуратуру Армянской ССР о своем вступлении в НОПА на правах ассоциированных членов. Во всяком случае, Азата Аршакяна посадили в ШИЗО в 3-ю камеру, хотя в ней был испорчен замок и персонал охраны возражал. Но офицер сказал: «Приказано только в третью». А через сутки к нему посадили Стуса. Видимо, подслушка.

— Вы ничего лишнего не сказали?

— Не первый день замужем, — со своей очаровательной улыбкой гортанно ответил Азат, «лев с сердцем ребенка».

В таких условиях, наверно, разумно замереть. Выждать. Но я не могу. Это как роды. Началось — и уже остановить нельзя. Искусственное сравнение, понимаю, но — то же ощущение неотвратимости.