ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГОД ПОСЛЕ ХЕЛЬСИНКИ

В предыдущей части я умышленно мало писал о Борисе Пэнсоне: с самого начала мною было задумано разговоры с ним выделить в отдельную часть. Мы часто гуляли вечерами на «кругу», а потом, перед сном, я быстро записывал содержание разговоров и утром, перед завтраком, прятал записки в тайник. Так накопилась эта часть, в которой я выступаю лишь «магнитофоном» или, вернее, литредактором.

1. Борис Пэнсон рассказывает

— После отправки мартовского письма-диалога мы, конечно, ждали, что какие-то меры полковник предпримет. Информация ушла, должен же он что-то докладывать начальству. По раньше полковника вмешалась болезнь. В день подписания Хельсинкских документов потерял сознание и упал посреди барака Василь Стус. Бесконечные карцеры, недоедания, придирки и преследования — и началось кровоизлияние в разорванном желудке.

Я слушаю Боба с болью. Трудно найти человека благороднее Василя, но и менее приспособленного к лагерной жизни: он прям, мужествен и горд, как его стихи — таких в лагере ломают в первую очередь и не могут не ломать. Так здесь режим организован, чтобы гордых и смелых ломать первыми.

Вот пример: в январе 74 года умер в больнице заключенный литовец Клеманскис. «Он был по-лагерному хороший товарищ», — сказал о нем Василь^*. И вот Стус на проверке вышел перед строем:

«Умер наш товарищ. Он лишен последнего утешения: чтобы в последнюю дорогу его проводили те, кто делил с ним хлеб и соль...» — «Стус, прекратите заниматься агитацией!» — «...Давайте сделаем, что можем: снимем в память его шапки». — «Стус, прекратите!» Но все, даже «сучня», сняли шапки, весь строй. Возникло дело о «митинге, организованном Стусом в лагере». На следствии он упрекнул начальника, майора Александрова: «Как вам не стыдно! Фашисты, и

 

те отдавали гробы и урны с прахом заключенных, если это были их граждане, а вы...» Итог — шесть месяцев БУРа, лагерной тюрьмы. Так жил в лагере Стус.

— ...Василь упал без сознания и залился кровью. Мы страшно перепугались. Я бросился на вахту, надавил на надзирателя — он позвонил в поселок. День был выходной, связаться с врачом долго не удавалось. Наконец кто-то на том конце провода обещал найти врача. Через час тот появился, малость хмельной. Еще через час удалось добиться, чтобы Стуса отправили в стационарную больницу. Пока согласовывали дела с начальством, пока нашли носилки и решили «проблему транспортировки», пока утрясли вопрос с конвоем — прошел еще один час.

Два зэка-расконвойника из соседней бытовой зоны в сопровождении четырех автоматчиков, собаки и надзирателя через три часа после приступа доставили Василя в больницу (она расположена в 300-х метрах), где до утра к нему так никто и не подошел.

Все это казалось особенно зловещим в дни подписания Хельсинкского акта.

Незадолго до этого в «Правде» было сообщение, что болен Корвалан, и Академия меднаук вызвалась послать к нему в Чили группу профессоров-специалистов. Славко Чорновил отправил эту заметку вместе со своим заявлением президенту АМН с просьбой оказать помощь Стусу, жизни которого грозит опасность совсем рядом от Москвы. Ответа, конечно, не последовало, но врачи лагерной больницы сами сделали, что могли: остановили кровотечение. Вскоре его вернули на зону, но он все еще лежал. Главный хирург больницы гордо заявлял: «Я вытащил Стуса из морга». Состояние Василя оставалось тяжелым, и мы просили отправить его снова в больницу, на что врач мрачно отвечал: «Я же не могу отнести его туда на руках...». Что было дальше с Василем, я узнал через год, потому что меня самого «дернули» с пятерки обратно на девятнадцатую зону...^*

(А Василя в полумертвом состоянии этапировали в Киев, где чекисты добивались, чтобы он с ними «побеседовал». Он отказался, заявив прокурору в их присутствии: «Человек не обязан разговаривать со своими убийцами». В Киев приехала его восьмидесятилетняя мать, прося о свидании с сыном. Вокруг тюрьмы жена водила его сына, десятилетнего Митрыка: «Вот тут тато...» Свидания не дали ни матери, ни жене. Из Киева Стуса увезли в Ленинград, где в больнице им. Гааза удалили две трети желудка. Оттуда привезли к нам на 17-ю зону.)

— ...Отъезд мой обставили в обычном духе: об этапировании объявили в последнюю минуту и сразу троим. Обыскали, отобрали записи, книги (у меня и рисунки), Чорновола и Шибалкина вернули в зону, а я в воронке покатил на 19-й...

 

 

Ну, и как через год «родные пенаты»?

— Да всё по-старому, только ввели утреннюю прогулку по кругу под «Марш славянки» да маршировку строем в столовую — «на

прием пищи». Еще минут тридцать-сорок свободного времени у нас урвали... зато здесь я встретил Мишу Коренблита.

— А раньше ты не знал его?

— По делам, конечно, знал, а лично только в лагере познакомились...

Вообще-то 19-я зона — роскошная по сравнению с малыми «ямами», 17-ой и 3/5. Помню, как меня удивляло, что здесь можно идти несколько сот метров и не встретить забора! А какое удовольствие, абсолютно недоступное для вольняшки — вдруг со второго этажа барака увидеть, через два с половиной года, линию горизонта! Это можно испытать только на 19-м... А какая здесь столовая — с высокими потолками (неужели они бывают?), с шикарным плакатом, с которого плачущий субъект уставил на тебя кривой желтый палец: «Обдумай, все ли ты сделал, чтобы пересмотреть свои убеждения?». Или комната свиданий с двумя тазиками, на одном написано:

«Женский», на другом «Для ног» или стихи, которые укоряют тебя в промзоне: «Ведь копейку-негодяйку, да что, с земли поднимешь грош, а шпон, фанеру или гайку, не поглядев, перешагнешь». ...Нет, это замечательная, великолепная зона — здесь высокие заработки, начисляемые на пищевой счет (купить на них свыше 5 рублей нельзя, разве что ты перевыполняешь норму и не имеешь нарушений — тогда дадут возможность на заработанные деньги купить еще на два рубла продуктов, зато лицевой счет с зарплатой хранится в кассе МВД все годы, пока ты сидишь в заключении: зэк кредитует без процентов свое министерство). Прекрасная, завидная зона!

— Шли дни, все тихо, но я ждал разговора с полковником. Какая будет расплата? ПКТ? Владимирская тюрьма? Хотя я понимал:

главное для них не наказать, а выяснить, как ушло. О нашем письме

знают не только в Саранске — в Москве, и полковник вынужден отчитаться.

И вот в начале декабря меня зовут... Мартынов молчит, говорит сам полковник. Первое: вот, Борис Соломонович, возьмите бумаги, взятые у вас на досмотр во время этапа, а на остальные я зачитаю акт: «Конфискуется 50 абстрактных рисунков — портретов особо опасных госпреступников, 5 фотографий с изображением портрета Пэнсона, используемого сионистами и международной реакцией в антисоветских целях; 23 копии жалоб и заявлений в различные инстанции, являющиеся клеветническими измышлениями». Теперь второе. Ознакомьтесь с постановлением:

Пэнсон Борис Соломонович, 1946 г. р., систематически изготовлял и нелегально отправлял материалы антисоветского содержания, используемые зарубежными органами пропаганды против Совет-

 

ского государства, неоднократно организовывал и участвовал в акциях антисоветского характера. Предупреждается об уголовной ответственности за подобные действия впредь в соответствии с Указом

Президиума Верховного Совета от такого-то года...

А третье — тут он выпрямился — это предупреждение не распространяется на ваше последнее письмо, о нем у нас будет особый разговор.

Долго он крутил... Мы, мол, конечно, ничего изменить не можем, но если вы будете откровенны, можно это учесть, принять во внимание, что в будущем подобное не повторится... Чувствую — с наказанием не спешит, что-то его сдерживает. А потом уже Стеценко — он был тогда уполномоченным здесь — ловил меня в зоне и припугивал: да-с, Борис Соломонович, готовим на вас материальчик — иностранные радиопередачи записываем, «Хронику» собираем, еще кое-что. Дело копится... Но я тут чувствовал что-то необычное. Насторожило сверхотрицательное отношение полковника к моей матери в конце разговора — зачем это?

И только в феврале узнал: маме приходится, не дождавшись меня, срочно выехать в Израиль и нам дают внепимитное свидание в Риге.