В. О. Рубинштейн

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

 

Трагедия 19 декабря

 

16 декабря в комендатуру скита неожиданно приехал Ногтев и вызвал к себе старостат. Так как после упомянутого инцидента Ногтева бойкотировали, старосты отказались к нему идти, и он уехал. Но коллектив через комендатуру узнал о предстоящем ограничении вечерних прогулок по зоне и насторожился.

19 декабря, в середине дня дежурный надзиратель принес Б. О. Богданову письменный приказ начальника УСЛОН, в котором предлагалось "по поверке объявить политзаключенным о том, что впредь прогулки по зоне разрешаются с 9 часов утра до 6 часов вечера." Ни даты, ни подписи на бумажке не было. Борис Осипович немедленно известил об этом остальных старост. Посовещавшись, все четверо пошли в комендатуру. Ни до чего не договорившись с местным комендантом, они потребовали вызвать начальника УСЛОН Эйхманса (Начальником УСЛОН был Ногтев, а Эйхманс — его помощником. — Н. Б.).

Вернувшись в зону и посовещавшись с социал-демократическим бюро, Борис Осипович обрисовал троим остальным старостам всю серьезность положения и, хотя поверка должна была, как всегда, начаться после семи часов вечера, предложил сегодня воздержаться от прогулок. Он предчувствовал, что и охрана и заключенные могут быть спровоцированы на непредсказуемые действия. В силу этого бюро меньшевиков, сказал он, предлагает своим товарищам после шести часов вечера сегодня не гулять по зоне.

Между тем многие из нас вернулись в корпус, желая выяснить ситуацию. Человек семьдесят — в основном эсеры и анархисты — продолжали прогулку по зоне по заснеженным дорожкам между высокими елями и соснами.

Вдруг, после шести 'часов вечера, раздались удары колокола, возвещавшие поверку, хотя поверка до этого всегда начиналась после семи. И тут же со стороны комендатуры, вдоль западного проволочного ограждения зоны высыпал взвод красноармейцев с приданными ему (как позднее выяснилось) стрелками ВОХР, специально направленными Ногтевым в Савватий. В неярком свете фонарей фигуры оцепляющих зону людей были едва различимы. И вдруг окрик командира, обращенный к гуляющим: "Политзаключенные, прекратите прогулку, расходитесь по корпусам!" Люди в зоне продолжали стоять. Тогда раздалась ко-

 

манда "По мишеням огонь!", вслед за которой беспорядочно затрещали выстрелы. Кто-то из политзаключенных успел еще крикнуть: "Товарищи, ложись!" Но было уже поздно. После первого залпа воцарилась тишина... Кто-то из гулявших крикнул: "Товарищи, подберите раненых! Всем уходить в корпус!" Люди, неся сраженных пулями, двинулись ко входу в главный корпус. И тут по ним дали второй залп, сразивший насмерть еще двух человек.

В это время мы, социал-демократическая молодежь, вызванные нашим бюро, собрались в "первой Б" (большой камере второго этажа), обсуждая вопрос: выходить или не выходить во двор, подчиняясь решению меньшевистского бюро. Почти все были против "сдачи позиций", тем более, что там, во дворе, оставался остальной коллектив, наши товарищи по борьбе, и нашим долгом было немедленно присоединиться к ним, а не слушать наших "стариков". О непредсказуемой развязке и мысли не было... И вдруг раздался беспорядочный треск винтовок. Мгновенно мы бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько угодило в косяк наружной двери. В это время уже вносили убитых и раненых. Некоторые стонали, страшно кричал Качаровский, которому пули пробили живот и позвоночник, когда он стоял рядом с женой Лиздй Котовой (она была ранена смертельно). Раненых заносили в разные камеры, и в течение получаса, ошеломленные случившимся, мы узнавали о смерти одного за другим. Потом пять тел были отнесены в большую камеру "первая Б" и уложены на топчаны. Всю ночь, потрясенные и потерянные, мы бродили по корпусу и заходили к покойникам, принося с собою ветки близстоящих елей. Выход из корпуса был открыт, но в опустевшую зону никто не выходил, кроме как за хвоей. Вряд ли кто спал в эту ночь в корпусе. Настало хмурое северное утро. Из Кремля прибыл казенный врач. Вместе с нашими врачами И. А. Эгизом и К. К. Белкиным, он произвел вскрытие трупов "для установления причины смерти". Врачами было установлено, что раны, от которых погибли пять человек, были нанесены пулями большого калибра из винчестеров, которыми, как я уже говорил, были вооружены только вохровцы, а не красноармейцы караула скита. Утром того же дня в Савватиевский скит "для расследования происшествия" прибыло соловецкое начальство: Эйхманс и Ногтев. Вместе со старостами они обошли место вчерашней бойни. Ссылаясь на якобы "самовольные действия начальника караула", они не преминули упрекнуть и старостат, "не обеспечивший подчинение политзаключенных приказу". Богданов предъявил этим пала-

 

чам полученную накануне бумажку без даты и подписи: "...объявить заключенным на вечерней поверке...", то есть в семь часов вечера или позже. Сигнал же на поверку, сказали старосты, был дан в шесть часов вечера, и зона с людьми была обстреляна сразу же после сигнала. Кроме того, стреляли и по уходящим. Когда начальству показывали следы пуль над входом в корпус, не обошлось без инцидента. Под толстым Попляком сломалась табуретка, с которой он обследовал стены. К упавшему подбежал Ногтев, пытаясь поднять. Но тот в матерной форме попросил избавить от своего присутствия, назвав его гнусным убийцей и палачом. Мы очень опасались, что начальство прикажет забрать у нас трупы погибших, и с утра около них установили круглосуточное дежурство. Но старостату удалось все же договориться с несколько растерянным начальством и получить разрешение похоронить наших товарищей всем коллективом Савватиевского скита в лесу, приблизительно в одном километре к северу от зоны лагеря. Работы по рытью братской могилы и похоронная процессия политзаключенных были разрешены "под личное поручительство старост".

Несколько наших плотников принялись за изготовление гробов. Сосновые доски для этого нашлись в полуподвале нашего корпуса. Самое трудное было вырыть братскую могилу площадью четыре на три метра и глубиной около двух метров в каменистой промерзшей северной земле. Непрерывно сменяясь, двое суток рыли эту могилу. Когда были изготовлены пять гробов, тела павших товарищей обмыли и перенесли в помещение клуба. Открытые гробы стояли рядом, усыпанные хвоей. Четыре знамени склонились над ними: три красных и одно черное. Я не знаю, из чего нашим женщинам удалось сшить их. Всю ночь у гробов непрерывно сменялся караул.

На четвертые сутки утром весь коллектив собрался в клубе. Произнесены прощальные речи. Спели "Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу". Под пение похоронного марша пять гробов понесли на руках по лесной дороге к месту вечного успокоения. Весь путь был оцеплен комендантской охраной, но стрелки были расположены вдалеке и еле различимы. Начальство разрешило похороны, "но без речей вне корпуса", очевидно беспокоясь об идеологической стойкости охраны. Как только могила была засыпана, на холм надвинули приготовленный заранее большой валун, на котором летом 1924 г. нашими умельцами высечены были имена погибших и дата их смерти.

Еще раз спели "Вы жертвою пали..." и "Черное знамя" (гимн анархистов). Потом только побрели в зону. Но у маленькой часовенки посреди двора, где четыре дня назад свистели пули, остановились и запели старый народовольческий гимн:

 

Смело, друзья, не теряйте бодрость в бою!

Родину-мать вы спасайте, честь и свободу свою.

Если ж погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых —

Дело всегда отзовется на поколеньях живых.

Застывшие на вышках часовые слушали эту песню. Быть может, слова ее расшевелили душу этих молодых красноармейцев. Во всяком случае, через неделю весь караул в Савватневском скиту был заменен новым.

Через три или четыре дня из больницы Соловецкого Кремля пришло известие о смерти Всеволода Попова. Он очень мучился перед кончиной от гангрены руки. Руку ампутировали, но это не спасло его. По нашему требованию тело его было доставлено в Савватиевский скит, и мы похоронили его (снова всем коллективом) рядом с братской могилой пяти погибших.

...Когда весной 1924 г. на Соловки прибыла комиссия ОГПУ во главе с Катаняном для "разбора инцидента 19 декабря", наши представители, предвидя наглую ложь чекистской версии происшедшего, отказались иметь с комиссией дело в отсутствии нейтральных свидетелей -представителей Рабочего Социалистического Интернационала или хотя бы советского Красного Креста во главе с Е. П. Пешковой. К тому времени мы узнали, что инициатор декабрьской трагедии Ногтев не только не отдан под суд (как было обещано) и не смещен, но переведен с повышением в должности. О бессовестной лжи, распространяемой в европейской коммунистической прессе о событиях на Соловках, я уже упомянул, как и об интерпретации их в газете "Известия". Для всех нас было ясно, что курс на ужесточение режима содержания политических заключенных был задан в высших инстанциях, вероятно, из Московского Кремля. Впрочем, от немедленного наступления на режим для социалистов и анархистов соловецкая администрация временно воздерживалась. Время прогулок по зоне практически не ограничивалось. О принудительном труде и речи не было, но по соглашению с администрацией коллективы политзаключенных во всех трех скитах взяли на себя заготовку дров на зиму. Для этого были созданы две межфракционные бригады из десяти-двенадцати человек каждая. Мы отправлялись в сопровождении трех-четырех конвоиров на отведенную начальством делянку, где выбирали высоченные сосны и лиственницы, подрубали, надпиливали их и сваливали. Затем очищали стволы от веток и на предоставленных нам лошадях с дрогами отвозили в зону, где приступали к пилке и колке.

И все же постепенно коллектив политзаключенных оправился после шока ужасной трагедии, унесшей шесть молодых жизней. Насту-

 

пила весна, и мы полной грудью вдыхали запахи пробуждающейся северной природы. Даже в нашем небольшом, окруженном колючей проволокой мирке поражало многоцветье красок.

С наступлением теплых дней многие, в их числе и я, немало времени проводили на отведенной нам акватории озера. Мы могли кататься на лодке (из было две), купаться и ловить пескарей. Озеро было чистое и глубокое.

Общественная жизнь коллектива стала входить в свое русло: составлены были программы занятий в общеобразовательных и специальных кружках (по политэкономии, математике, философии), расписание разных лекций и дискуссий, в основном приуроченных к памятным дням (Февральской революции, Парижской коммуны, взятию Бастилии и другим). Объявлен был межфракционный шахматный турнир. Очень увлекались мы игрой в городки, или, как их тогда называли, "рюхи". Среди нас были чемпионы этого вида спорта. До сих пор помню их: эсеры Губин, Кондратенко, Шмелев, Грошев; эсдеки Ф. В. Бяловский, В. Д. Беляев, И. Г. Рашковский, О. Я. Кейлис; левый эсер Самохвалов. Любил рюхи и неплохо справлялся с ними наш староста Б. О. Богданов.

Продолжал выходить (в двух экземплярах) наш межфракционный литературно-политический журнал "Сполохи".

Снова взялись за театральные постановки. К ним готовились тщательно: сценаристы писали скетчи и новеллы, артисты разучивали роли, два костюмера и два художника (Л. Л. Касаткин, фамилию другого не помню) заняты были реквизитом и декорациями, я был осветителем. Давид Жмудь тренировал свой "струнно-гребешковый" оркестр.

Из театральных постановок Леонида Касаткина, оказавшегося не только талантливым художником и декоратором, но и одаренным режиссером, мне запомнились "Принцесса Турандот" по классической сказке Карло Гоцци (текст был получен из Москвы), "Похищение из сераля" и "Испанская новелла" (пародии — обе по сценариям самого Касаткина). На нашей сцене ставились также короткие чеховские комедии и скетчи-миниатюры политического содержания или на "злобу дня", сочиненные в нашем коллективе.

Позднее мне удалось сконструировать большой эпидиаскоп, позволивший проектировать на экран рисунки и аппликации, вырезанные из газет и журналов. На бумажной ленте наши карикатуристы выполнили серию забавных рисунков, порой довольно едких, иногда остроумно текстируемых. Конечно, качество изображения оставляло желать лучшего, так как вся оптика ограничивалась большой лупой и зеркалом. Световой поток давали две мощные электролампы, вмонтированные в аппарат.

 

И хотя эти праздничные вечера были не часты, но к ним приходилось готовиться. Большая часть времени отдавалась занятиям (в кружках или индивидуальным), лекциям, информационным сообщениям (читался "Социалистический вестник" и другая легально или нелегально поступавшая литература). Из докладов и диспутов запомнились такие как: "Парижская коммуна", "Диктатура и демократия", "Февральская революция в России", "Учредительное собрание — несостоявшиеся перспективы", "Термидор", "Аграрный вопрос и социализм". Эти доклады и диспуты по ним были межфракционными и происходили в "культе". Были доклады и на философские и научные темы. Читал их Григорий Львович Гольд — эсер, очень эрудированный человек, математик, философ и социолог, прекрасный шахматист. Лет ему было около тридцати пяти. Худой, высокий и прямой, он невольно привлекал к себе внимание: всегда в пиджачной паре и при галстуке, он производил впечатление европейца среди дикарей. Манеры у него были несколько чопорные и безукоризненные, к кому бы он ни обращался. Он прочел нам лекции о философии Канта, Авенариуса и Бергсона, о теории относительности Эйнштейна. Увы, не могу подтвердить, что разметанный перед нами бисер научного познания Вселенной глубоко проник в извилины наших варварских мозгов.

 

Борис Осипович Богданов

 

Общепризнанным лидером социал-демократов, а в критические моменты и всего коллектива политзаключенных на Соловках, был Борис Осипович Богданов, наш савватьевский староста. Он пользовался заслуженным авторитетом не только у заключенных всех фракций, но и у администрации лагеря. Комендант Савватьевского скита робел в разговоре с ним, теряясь перед логикой и настойчивостью справедливых требований выполнения режима для политзаключенных. В переговорах даже с высоким начальством он не упускал случая подчеркнуть, что мы находимся здесь по произволу кремлевской власти Москвы и являемся жертвами внесудебных репрессий ЧК.

Среднего роста, атлетического сложения, с каштановой бородкой Зевса и добрым, слегка ироничным взглядом серых глаз сорокалетний мужчина — таким я запомнил Бориса Осиповича. Всегда убежденный в сформулированных им мыслях он логическим и последовательным изложением их привлекал людей. Правда, некоторые (чаще эсеры) расценивали его отношение к себе как надменность и "генеральство". Но ведь в коллективе, где более двух сотен человек, встречались разные люди. Во всяком случае, отеческое внимание к молодежи, доброта и, глав-

 

нос, участие в судьбе каждого товарища явно превалировали в характере этого красивого и обаятельного человека.

Обладая большим дипломатическим тактом и досконально изучив повадки наших тюремщиков-чекистов, Богданов в пределах возможного заставлял лагерную администрацию сохранять неписаный статус политических заключенных, удерживая в то же время последних от необдуманных актов протеста. Любой протест и его последствия, говорил он товарищам, вы всегда обязаны продумать до конца "во всех возможных вариантах, и если решили приступать к нему, то лишь будучи уверенными в своих силах — иначе вовлечете себя и других в беду". Так поступал он и во время голодовок протеста, о которых речь будет дальше. Этих же принципов держался Б. О. и в последующие годы своей нелегкой жизни.

Очень часто у нас, социал-демократической молодежи, возникали организованные или стихийные дискуссии на общеидеологические темы. Нужно сказать, что учение Маркса и прежде всего его "Капитал" (который далеко не все из нас одолели), "Анти-Дюринг" Энгельса (о который мы ломали себе зубы) и более доступные его произведения, такие как "Происхождение семьи, частной собственности и государства", были в то время для нас Библией, Евангелием и Кораном. Все принималось большинством из нас на веру и всерьез. Усомниться в чем-либо из сформулированного основоположниками учения считалось недопустимым, в лучшем случае — плохим тоном. Между тем, Б. О. всегда предостерегал молодежь от смещения духа марксизма в сторону догмы ("Сомневайся во всем!"). Последовательный марксист в его представлении должен в любой области человеческого познания и, прежде всего, в социологии и истории строго базироваться на научном фундаменте объективного исследования фактов, а также ознакомиться с альтернативным толкованием их, отклонение от этого пути неминуемо уводит от научного познания в догму, мифы или мистику. Умение творчески, диалектически мыслить — вот суть марксизма. Заучивание же цитат и формулировок "Капитала" или других произведений Маркса есть пустая и бесплодная трата времени, говорил Б. О.. К сожалению, в то время и он, вероятно, не отдавал себе отчета, что догматизм в большой степени имманентен марксизму.

Не скрою, что выступления Б. О. в те далекие годы производили на некоторых из нас — молодых прозелитов Марксова учения — впечатление шока. Вспоминаю интереснейший доклад Богданова о Парижской коммуне, сделанный 18 марта 1924 г. Это было в празднично убранном "культе" и присутствовали на нем, кроме меньшевиков, все фракции Савватиевского скита. Уже в конце февраля многие из нас, молодых,

 

стали штудировать историю Парижской коммуны по Бакунину и Марксу. И, хотя из всего прочитанного следовало бесспорно только то, что коммунары во Франции лишь расчистили завалы, остававшиеся от феодализма и мешавшие стремительному развитию нового общественного порядка, и что о замене только набиравшего силу капитализма другой общественной системой, придуманной Прудоном, Бакуниным или Марксом, можно было лишь мечтать в состоянии революционной эйфории, — мы, молодые, не могли и не хотели отвергать эту мечту.

И вот совершенно необычный, подвергающий все события того времени строгому историческому анализу, доклад Богданова. Четко и доходчиво он представил экономическое состояние Франции второй половины XIX в., рост капиталовложений в крупную промышленность, политическую расстановку сил в Европе и неудачливую, коррумпированную империю племянника Наполеона. Рассказал о революционных традициях мелкой буржуазии, о начале рабочего движения во Франции, о наивности и неопытности его вождей, о несогласованности предпринятых Коммуной акций и, что явилось основным просчетом Коммуны, об игнорировании интересов крестьянства.

Помню, что очень многое, о чем нам бесстрастно, но с полным основанием поведал Б. О., совершенно не вписывалось в успевший уже укрепиться стереотип "великой Коммуны", как прообраз "великой социалистической революции". Б. О. развенчал миф об исторической возможности социалистического переустройства общества в те, отдаленные от нас на полстолетия семидесятые годы XIX в., то есть в самом начале развития производительных сил капиталистической Европы. Б. О. говорил, что хотя перед соблазном представить "Париж рабочих с его Коммуной... как славного предвестника нового общества" (К. Маркс) и видеть в Парижской коммуне реализацию идеи "диктатуры пролетариата" не устояли сами основоположники исторического материализма, будучи ее современниками, нам, по прошествии полстолетия, все же не должно чуждаться трезвого исторического анализа на базе этого учения. Парижская коммуна не могла перерасти в социалистическую революцию ни по своим реальным возможностям (экономическим и политическим для всей страны), ни по целям самих коммунаров, лишенных к тому же единства действий.

Я вспоминаю, что выступление Богданова встретило бурю возражений, особенно со стороны анархистов и левых эсеров. Ведь с их точки зрения для социалистической революции, как и для всякой революции, не требуются определенные экономические условия и высокий уровень производительных сил. Основное условие — это наличие в народе революционного авангарда в лице активных и решительных ее сторонников.

 

Масса их будет спонтанно возрастать по мере развития успеха, пока не охватит всю страну (а может быть, и не одну) в едином революционном порыве. Увы, все эти теоретические химеры впоследствии будут проверены временем, которое расположит все по своим местам, а участников соловецкой дискуссии — по лагпунктам и братским могилам "Архипелага".

Но это — потом. А тогда, я вспоминаю, против Богданова очень аргументированно, с ссылками на историю и достижения передовых умов XIX в., выступил эсер-максималист В. К. Вольский. Он перечислил всех видных участников Парижской коммуны, вознося их отвагу и нравственные качества, противопоставляя их коррумпированным деятелям Версаля. Выступали Александр Алексеевич Иваницкий (староста эсеров) и М. Д. Самохвалов (староста левых эсеров).

Было тогда и много других выступлений "в защиту" коммунаров, в том числе и из среды ортодоксальных социал-демократов (Виктор Михайлович Коробков, Иван Григорьевич Рашковский и другие). Дискуссия на тему "Парижская коммуна, ее победы и поражение" продолжалась три дня. Я вспоминаю, что тогда все это очень импонировало таким зеленым юнцам, как я, особенно критика "ревизионистских" воззрений Богданова. Зато сегодня, обращаясь к той дискуссии через призму времени, я не могу не отдать должного трезвому историческому анализу событий Парижской коммуны, сделанному Богдановым.

Б. О. всегда принимал живейшее участие во всех наших беседах, праздничных мероприятиях, играх и соревнованиях (шахматы и городки). Он очень любил вечера, на которых разыгрывались соловецкие скетчи на политические или бытовые темы.

Выше я уже рассказывал о том, как Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним был дан второй залп и пули затарахтели по кровле, словно град.

Следует отметить серьезную миротворческую роль Б. О. во время голодовки политических заключенных всех трех соловецких скитов в 1924 г. Предвидя бесперспективность этой акции, он настоял на неприсоединении фракции социал-демократов к ней. Когда эсеры, леваки и анархисты все же объявили голодовку, Б. О. непостижимым образом удалось держать связь между тремя скитами, спасти несколько быстро терявших силы товарищей, а в дальнейшем своим дипломатическим тактом, путем переговоров с администрацией предотвратить трагическую развязку для всего коллектива.

 

В декабре 1924 г. мы простились с Борисом Осиповичем Богдановым. Навигация в тот год заканчивалась поздно, и его, закончившего свой срок заключения в концлагере, переводили на материк.

Москва, 1990

Рубинштейн В. О. Так было в 20-х. / Рукопись, 108 с. — Архив Н. Б. Богдановой