- 44 -

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

в которой рассказывается о начале войны,

бегстве из Минска, эвакуации в глубь России

и других событиях, связанных с Сонечкой

в этот период.

 

22 июня 1941 г. в 12 часов дня выступил Молотов и объявил, что в ночь с 21-го на 22 июня немецкие вооруженные силы под командованием Гудериана пересекли нашу границу и вероломно начали войну против Советского Союза. Но он ни слова не сказал, что незадолго до этого Молотов и Рибентроп подписали договор о дружбе и сотрудничестве, что Советский Союз эшелонами отправлял в Германию продовольствие, уголь, нефть и другие стратегические товары. Танковая армия Гудериана пересекла границу СССР в районе города Брест и начала массированное наступление. На вторые сутки началась бомбардировка Минска.

 

"Ночь над Минском медленно таяла,

Занимался июньский рассвет,

Налетали стервятники стаями,

Сея панику, ужас и смерть.

 

Люди в страхе метались по городу.

Что за кара им с неба дана?

Удивленно смотрели в ту сторону,

Где, как факел, пылала война.

 

Все молитвенно были уверены,

Что недолго продлится кошмар,

Что здесь будут они только временно,

Где, как море, огонь бушевал.

 

Уходили, бежали из города

Беспорядочно, каждый кто мог

По дорогам, лесам, во все стороны,

А над городом пламя и смог".

 

Был июнь — самая прекрасная пора лета. На полях зрел богатый урожай хлебов. Отцвели плодовые деревья. Начали созревать в лесу земляника, черника, голубика. Зацвели тюльпаны, нарциссы и другие ранние цветы. В зените неба ярко светило солнце, не предвещая ничего худого.

В ночь с 21-го на 22 июня в школе состоялся выпускной вечер десятого класса, который вела Сонечка. Всю ночь звучала музыка. Выпускники, учителя и родители веселились до рассвета, не ведая, что в это время на русской земле уже льется кровь. Утром группа десятиклассников проводила свою учительницу домой, расстались

 

- 45 -

у подъезда дома. Никто не думал, что это навсегда...

20 июня прибыл из Москвы художественный академический театр (МХАТ). Интеллигенция города торжественно встречала знаменитый театр и его великих актеров — Качалова, Москвина и др. Днем 22 июня шел спектакль "Школа злословия" Шеридана. Как театр и его артисты выбрались из Минска — неизвестно...

В Минске началась невероятная паника. Стало известно, что в Бресте идут кровопролитные бои. Наша армия панически отступает, и вражеские танки беспрепятственно продвигаются вперед. Передают, что немцы бомбят Киев и другие города.

20 июня приехала в Минск мама Сонечки. Они очень беспокоились о судьбе Левы, работавшем в ту пору в Бресте, связь с Брестом уже прервана, и нельзя ничего узнать.

24 июня немцы начали бомбить Минск. Город не был подготовлен к роковым событиям. Из магазинов моментально все исчезло. Появились страшные очереди. Бомбоубежищ в жилых домах не было. Школа, где работала Сонечка, предложила всему персоналу, в случае тревоги, с семьями явиться в бомбоубежище школы. Сонечка почему-то отказалась пойти. Как оказалось впоследствии, при первой же бомбежке снаряд попал в здание школы. Школа рухнула, и под развалинами здания были погребены все, кто был в бомбоубежище.

Днем бомбардировка затихла. Пользуясь этим, Сонечка решила срочно отправить мать в Бобруйск, где оставался один отец. К счастью, поезда еще ходили.

Бомбежка города нарастала. Город пылал в огне. Об эвакуации населения никто не думал, о ней не могло быть и речи. Пытались вывозить предприятия, банки с финансовыми ресурсами, что с трудом удавалось.

Население бежало из города кто как мог; на лошадях, машинах, пешком. Кто не имел таких возможностей, оставался в Минске.

Сонечка и здесь проявила свойственные ей организованность и мужество. На ее ответственности находились старики-родители Рувы, жены сыновей с маленькими детьми и некоторые родственники, оказавшиеся совсем одни. Мои родители отказались от предложения Сонечки пойти с ними, считая это непосильным для них. Братья Рувы уже все были призваны в армию.

Многие считали, что немцы не продержатся долго, так же как в 1920 году, и ничего плохого не сделают.

Отец Рувы достал на своем предприятии телегу с лошадью, и 25 июня "табор" выехал из пылающего города по направлению к Борисову, где немцев еще не было. Больных и детей с вещами усадила на телегу, а все остальные, включая стариков, пошли пешком. Квартиру закрыли, взяв самые необходимые вещи. Сонечка не забыла диплом, некоторые фотографии и письма Рувы из лагеря.

Так же и они думали, что уходят не надолго. Пересидят в ближайшем лесочке пару дней и вернутся домой. Но прошел и

 

- 46 -

день, и два, и конца и края не видать. Видимо, от Минска ничего не осталось. Дни и ночи он пылал в огне, а небо то и дело чернело от налетавших стаями вражеских самолетов.

Пришлось двигаться дальше. Дни просиживали в перелесках, а ночью двигались вдоль шоссейной дороги Минск—Москва. Шли мимо опустевших местечек и деревень. Кое-где доставали какие-то продукты. Пришлось установить строгое нормирование рациона. До Борисова, где еще не было немцев, оставались считанные десятки километров.

Немцы начали выбрасывать в тыл десантников-лазутчиков, чтобы сеять панику среди населения и совершать диверсионные акты. Приходилось скрываться в лесу днем, а продвигаться только ночью в темноте. Папа Рувы с юмором называл наш поход "выходом из Египта". Видимо, в этой шутке была доля правды: поход стоил им немало здоровья. Обязанности "Моисея" выполняла Сонечка.

Не знаю точно, сколько времени продолжался поход до Борисова. Уставшие, голодные, обтрепанные, они, наконец, добрели до станции Борисов. На путях пыхтели черные силуэты паровозов. Вдоль путей стояли составы открытых платформ, на которых громоздилась масса людей. Это были такие же беглецы из Минска и из других районов Белоруссии, куда приближалась коричневая чума. Никто не знал, куда и когда поедут. Людям было безразлично, лишь бы вырваться из этого пылающего ада. Когда начинались воздушные тревоги, все "пассажиры" слезали с платформ и прятались под платформами, или в кустах, полагая, что там они будут недосягаемы для бомб

 

Наконец, состав тронулся. Все были счастливы. С каждым пройденным километром они удалялись от надвигающегося фронта. Через какое-то время и в Борисове будут немцы. Дети, старики, женщины днем на открытых платформах изнывали от палящего солнца. Только ночью, да еще на длительных стоянках, они оживали.

 

Трудно сейчас сказать, сколько длилось это путешествие, как решался продовольственный вопрос. Ведь прошло столько лет. Одно безусловно: никто их не обслуживал и не обеспечивал. У них было положение хуже, чем у заключенных. Там хоть давали кусок хлеба и соленую рыбу. А здесь и этого не было. Но я думаю, что они нам не завидовали. На многих станциях платформы "разгружались". Значит, была какая-то разнарядка: куда, сколько.

Конечной остановкой этого "экспресса" было село Колышкино Иловатского кантона, бывшей республики немцев Поволжья. Бывшей потому, что к этому времени указом Сталина Республика немцев Поволжья была ликвидирована, а все население выслано в

 

- 47 -

отдаленные районы Сибири и Казахстана (в организованном порядке).

Сонечке было совсем нелегко справиться со своей сравнительно небольшой командой.

Первым пристанищем стал колхоз "Искра". Это был действующий русский колхоз в Колышкино. Здесь оставались свободные дома высланных немцев. В них-то и разместились эвакуированные.

Все трудоспособные работали на колхозных полях, зарабатывая трудодни.

Через некоторое время всех эвакуированных перевели в село Зельман на Волге. Видимо, закончился процесс выселения немцев и эвакуированных расселили по домам "Команда" Сонечки заняла отдельный домик. Прибывшие устраивались кто как мог. Сонечка устроилась счетоводом в районной конторе "Заготзерно". Другие стали сторожами или чернорабочими, независимо от специальности и чина.

Всех поражал порядок и чистота в селе Зельман, где жили немцы, в их домах и хозяйствах. Как далеко белорусским колхозам до этого порядка!

 

Приближалась зима. Жизнь осложнялась. Проблема отопления очень сложная. Печи отапливаются дровами, а дров готовых не достать. Кому же заняться этими делами, если во всей "команде" только один мужчина, и то старенький. А среди женщин — больные, да матери с младенцами. Значит, остается одна Сонечка. Она мобилизует одну из матерей, они вооружаются пилой и топором и направляются в лес в поисках дров. Они не валят лес, как это делает Рува в лагере, а находят толстые бревна, распиливают их, а затем на саночках отвозят домой. Это, конечно, делается в выходной день.

 

Плохо с одеждой, постелью, ведь с собой ничего не взяли. Как-то устраивались; что-то доставали, меняли, измышляли и сами шили. Старались обеспечить в первую очередь детей и стариков.

Связь с Рувой совсем прервалась. Всех беспокоила его судьба. Время военное. Каково там в лагерях заключенным, когда здесь, на воле, люди живут впроголодь, получая по карточкам минимум необходимого.

В это время в лагерях было не сладко, особенно в лесоповальных, где изнурительный и тяжелый труд давал о себе знать. Требования жестокие, время военное. Питание гарантированное, но каким оно было? Пайка хлеба и "баланда" из какой-нибудь крупы. Ни витаминов, ни овощей, ни жиров, ни мяса. Цинга, пеллагра, истощение — вот результат лагерной жизни. Но это знали мы, находившиеся там. А Сонечка только догадывалась и беспокоилась за жизнь Рувы. Это тревожило и

 

- 48 -

родителей. Из пяти сыновей — трое на фронте, один в лагере, а самый младший и самый способный еще до войны умер в возрасте 18 лет от менингита. На одного сына родители и жена получили "похоронку", а второй сын на фронте тяжело ранен и находится в госпитале. Надо иметь большую силу воли, чтобы выдержать такие испытания. Мучила и неизвестность относительно Рувы.

 

В Соликамск, где находился Рува, зимой, да еще в военное время, не проедешь. Это может стать возможным, когда откроется навигация на Волге. Кама — река, на которой находится лагерь, впадает в Волгу. Таким образом, пароходом можно будет проехать в Соликамск. Надо дождаться весны или лета 1942 года, и тогда это станет возможным. Но кроме этого, необходимо достать пропуск, а в военное время это очень сложно. До освобождения Рувы — 8 марта 1943 года — остается меньше года, и Сонечка обязательно поедет и повезет с собой то, что сумеет накопить за это время. Если уж она так задумала, то обязательно это выполнит. Она должна быть ближе к нему и помочь прожить до конца срока.

Видимо, подсознание подсказывало ей эту решимость. Она тогда не представляла, что хотя она будет ближе к нему, ей не разрешат ни встречи, ни передачи.

 

Прошло время, и Сонечка начала готовиться в путь. Никакие уговоры родителей, родственников и друзей не помогли. Она знала, что предстоит очень трудный путь, что в Соликамске ее никто не ждет; но чувство долга превалировало над всем: она должна, она обязана поехать. И она поедет.

Тяжело рассказывать о том, каким было путешествие по Волге в военное время. Это невыносимо для крепкого мужика, не то что для молодой и хрупкой женщины. Но она выдержала и это испытание. Не столь большое расстояние от Зельмана до Соликамска длилось больше двух недель. И вот Сонечка в Соликамске. Не на вокзале, как было в 1939 году, а на речной пристани.

В Соликамске у нее нет ни одной живой души, знакомой ей. В 1939 году она здесь была только проездом. А сейчас ей надо обосноваться, чтобы прожить без малого год. Она не знала, что меня в Соликамске уже нет. Значительно позже ей стало известно, что лагпункт в Мошево давно, еще до войны, ликвидирован.

А я в это время был на Крайнем Севере, у Заполярного круга, где, как говорили, "двенадцать месяцев зима, а остальное — лето". Это знаменитые и зловещие Печорские лагеря, строившие в болотистой тайге и безлесной тундре железную дорогу Котлас-Воркута. Было срочное правительственное задание: в кратчайшие сроки построить магистраль для вывозки воркутинского угля,

 

- 49 -

который должен заменить уголь оккупированного Донбаса.

Поэтому сюда, в необжитые места, пригонялись сотни тысяч заключенных, разбрасываемых по всей линии строительства. И наш этап из Боровичей прибыл глубокой осенью, когда шли бесконечные дожди и начинали летать "белые мухи".

Мы прибыли на новое пустое место в 100 км от Печоры. Шли, конечно, пешком по только проложенной лежневке (дорога из жердей). Надо было начинать с нуля: рубить мелколесье и сооружать из него оградительные зоны, вышки, а затем бараки для жилья и другие бытовые постройки. Пока шло строительство, жили в палатках и питались из походной кухни. Палатки, как впоследствии и бараки, обогревались с помощью железных бочек из-под горючего.

Работали день и ночь, не взирая на погоду. В лагере висел плакат: "На трассе дождя не бывает". Нары были изготовлены из жердей. Матрасы набиты стружкой или опилками. Телогрейка, бушлат, ватные брюки заменяли все и служили "постельным бельем". О пище и говорить нечего...

 

Но я отвлекся от основной темы. Думаю, что Сонечка тогда, стоя у пароходной пристани и размышляя о том, куда же ей податься, вспоминала и меня. Она считала, что всего в 20 км от Соликамска, в Нижнем Мошеве, нахожусь я, близкий ей и ее мужу человек. В такие минуты и иллюзии хороши.

Думай не думай, а надо искать место для ночлега. Она поднялась с пристани вверх, где расположен город. Вещи оставила в камере хранения, взяв с собой небольшой узелок.

По незнакомым улочкам ходила из дома в дом, спрашивая, нельзя ли переночевать. Но кто же пустит в неспокойное время незнакомую женщину в свой дом?

День близился к закату. Обойдя все улицы, она добрела до окраины и постучалась в дверь какой-то невзрачной хатенки. Смеркалось. В домах зажигались огни.

— Кто ты? — спросила вышедшая женщина с помятым лицом.

 

Сонечка рассказала ей истину. Кто не знает здесь о лагерях? Пояснила, что ей только переночевать, а утром видно будет. — Заходи, — сказала женщина. — Как-нибудь разместимся. Войдя в дом, состоящий из одной комнаты, Сонечка оглянулась. На столе коптела керосиновая лампа. В стороне стояла одна неубранная кровать, да несколько табуреток. В комнате чувствовался удушливый запах. Пахло не то перегаром, не то самогоном. при свете лампы она увидела лицо женщины — это было лицо пропойцы. Но что поделаешь? Деваться некуда. На улице совсем стемнело. Хозяйка ей ничего не предложила: ни сесть, ни поесть, ни попить, а только сказала:

 

- 50 -

— Что ж, тут и располагайся, на полу. Да гаси лампу, керосина мало.

У Сонечки в сумке было немного денег, и кое-что для еды. Но не до этого ей. Стало страшно. А вдруг ночью она ее придушит, да отберет то, что есть.

Но думать нечего. Превозмогая брезгливость, Сонечка постелила на пол газету, которая была в сумочке, под голову положила свой небогатый скарб и накрылась своим пальтишком. Погасила лампу. Стало еще страшнее.

При каждом шорохе ей казалось, что кто-то к ней подкрадывается. Может, это мышь скреблась, а может, что-либо другое. Клонило ко сну, но она боялась уснуть. Усталость одолевала, и она все же уснула.

Проснулась, когда едва забрезжил рассвет. Хозяйка ворочалась в своей кровати. А Сонечка не могла больше уснуть. Ей хотелось, чтобы скорее стало светло и она могла бы немедленно уйти из этого логова.

Как только рассвело, она тихонько поднялась, взяла свой узелок и вышла из дому, чтобы подышать свежим воздухом. Присела на скамеечку возле дома и была рада, что ночь прошла благополучно. В это время подошла к ней какая-то старушка и шопотом сказала: — В этот дом, доченька, не иди. Здесь живет воровская семья. Муж в заключении, а она беспробудно пьет. Уходи, пока не поздно.

Сонечка поблагодарила старушку и немедленно ушла, куда глаза глядят, в поисках квартиры или хотя бы угла какого-нибудь. После долгих поисков ей предложили за небольшую плату угол в квартире с кроватью и постельным бельем, хозяева показались Сонечке приличными людьми и она согласилась.

Теперь предстояло устроиться на работу. Она пошла сразу в "Заготзерно", поскольку у нее была справка зельманского "Заготзерно", что она работала счетоводом по качественному учету зерна.

Здесь повезло сразу. Предложили должность бухгалтера качественного учета зерна (обратите внимание: бухгалтером, а не счетоводом). Оклад небольшой, но она получит продовольственную карточку. Это поможет ей сберечь хоть какие-нибудь продукты для передачи Руве. Кроме того, ей обещали предоставить жилье в здании "Заготзерно".

Контора находилась на высоком берегу реки Камы, куда ежедневно причаливали пароходы с зерном, солью и другими грузами. Все это разгружалось вручную. Груз надо было поднять наверх, где находились пакгаузы.

Сонечка напросилась на эту работу в вечернее время, по окончании рабочего дня в конторе. Оплата была мизерная, но зато работающим по окончании работы выдавался бесплатно "ужин" Он состоял из тарелки жидкой каши с наперстком растительного масла и кусочком хлеба. Не очень жирно, но это давало возможность экономить хлеб, полученный по карточке (400 грамм),

 

- 51 -

а также и другие продукты.

Нет слов. Не сытно жилось Сонечке. Но она о себе не думала. Она знала, что там, в Катомыше, Руве еще труднее и он с нетерпением ждет хоть какой-нибудь посылки.

К этому времени связь с Рувой восстановилась. Хоть редко, но она получала от него письма, написанные, как и прежде, карандашом на клочках бумаги.

Неоднократные походы в управление Усольлага (так назывался Соликамский лагерь) никаких результатов не дали. Разрешения на свидания ни в коем случае не выдавались. Посылки можно было отправить только почтой. Рува писал, что посылки не доходят, что он их очень ждет. Он не писал, что живет впроголодь (об этом писать нельзя), но намекал, что посылка была бы очень кстати.

Сонечка отказывала себе во всем и снова готовила очередную посылку. Она была счастлива, когда он эту посылку получал и подтверждал получение письмом. Письма Рувы, написанные на клочках бумаги карандашом, Сонечка берегла всю свою жизнь. От долгого хранения они поблекли, но их все же можно прочесть. Эти письма перешли ко мне, и некоторые из них я приведу ниже. Я их сохраню и дальше, как дорогую и мне, и Сонечке реликвию.

Время шло. Сонечка считала месяцы, дни, часы, минуты, оставшиеся до вожделенной даты — 8 марта 1943 г.

Она строила планы, что они будут делать после освобождения Рувы. А может быть, ему не разрешат выехать за пределы этого края, и им придется вместе жить здесь. Что ж, она и на это готова, лишь бы он был на свободе.

 

Поводов для беспокойства было предостаточно. Неизвестно, что с ее родителями. Где они? Живы ли? На запросы в Бугуруслан, где концентрировались все сведения об эвакуированных, не было ответа. Неизвестно, что с братом, оставшимся в Бресте; где ее сестра, оставшаяся с институтом в блокадном Ленинграде? Где я и моя сестра Соня? Где, где, где? Всех растеряла в годы войны...

Можно себе представить, с каким настроением она встречала наступающий Новый 1943 год.

Оставалось два с лишним месяца до освобождения Рувы. Но как раз в эти месяцы не стали поступать от него письма. Беспокойству не было предела. Тревога нарастала. В управлении

Усольлага ей отвечали, что никаких справок о заключенных они не дают.

Сонечка с ума сходит, не знает, что передумать, что предпринять.

Наступает февраль, а ничего не проясняется. Она обивает пороги Усольлага, но все безрезультатно.

Она решается на отчаянный шаг: не уходить из управления -сольлага, пока они не скажут ей правды.

Она в управлении. Говорит решительно, резко, угрожает (ей терять нечего). — Я не уйду отсюда, пока вы не скажете мне

 

- 52 -

правду, что случилось с моим мужем. Я требую разрешить мне поездку в Катомыш, даже не для свидания.

 

После долгих препирательств Сонечку направили к начальнику спецотдела лагеря. Начальник отдела официально объявил ей: Ваш муж, заключенный Гельфанд Рувим Моисеевич 1909 года рождения, 18 января 1943 года умер от воспаления легких и похоронен на лагерном кладбище в Катомыше. Вот и все. Потемнело в глазах Сонечки. Будто гром грянул среди ясного неба. Будто небо свалилось на землю. Она не могла сдержать рыдания. Она проклинала все и всех, не думая, где и что она говорит.

Трудно сказать, как она одна дошла домой — убитая, опустошенная. Рухнули все ожидания, все надежды, вся жизнь. Пять лет она терпеливо ждала этого года, но не этого дня. И рядом нет близкого человека, которому можно излить свое горе! Вокруг чужие люди. Никого сейчас не удивишь смертью человека. Почти нет семьи, которая не получила бы похоронки с фронта.

Сонечке не хотелось жить. Она была в таком отчаянии, что готова была покончить с собой.

И все же она решила написать письмо в лагерь близкому другу Рувы, о котором он рассказал при свидании. Это — известный в свое время журналист, которого по популярности можно сравнить с М. Кольцовым, Д. Заславским и др. Его фамилия Изгоев (Лурье). Ей хотелось знать о последних днях Рувы, обстоятельствах болезни и смерти. Ответ последовал незамедлительно. Открытка написана простым карандашом очень убористым почерком. Обратный адрес; почтовый ящик 244/6. На открытке штамп "Проверено цензурой Молотовской области №258". Хотя с тех пор прошло 50 лет, открытка сохранилась, и я воспроизвожу ее полный текст:

"28.02.43 г. Соня, мой скорбный друг! Я уже написал два письма, но не знаю, дошли ли они до вас (не дошли. — Б. Б.). Теперь получил ваше. Что же вам рассказать еще? Он заболел в период страшных январских морозов, когда о перевозке в больницу не могло быть и речи. Воспаление легких здесь вообще редко кто переносит, а у него организм был ослаблен. Болел он всего 4—5 дней, лежал в амбулатории, где живет врач, был все время под наблюдением врача, сестры. Болезнь сразу пошла тяжело, и он не перенес кризиса. Смерть ощущал, теряя власть над телом, просил сестру и санитара не отходить от него, но, видимо, не понимал, что это и есть смерть.

Последние дни он жил ПЛОХО. Прихваривал, жаловался на сердце, на бессилие и надеялся дотянуть до конца срока.

Физическое состояние его было действительно плохим, и начальник санчасти при мне говорил его бригадиру: "Но мне этого химика не обижайте, ему скоро домой". Но без обид не обходилось, что работать он не мог, а без работы не хватало хлеба. На этой почве у него были недоразумения и с товарищами, и все это опять-таки ослабляло его.

 

- 53 -

Как только он свалился больным, я пришел к нему. Он сказал до вопрос, извещать ли вас: "Не надо мучить ее. Помочь она не может". Но я написал, и письмо еще не успело уйти, как он уже умер. И вы действительно ничем помочь не могли. Не корите, мой друг, самую себя: обстоятельства оказались сильнее... Что вы думаете делать теперь? Зачем вам торчать в Соликамске, терзая себя воспоминаниями и несостоявшимися надеждами? Уезжайте, Соня, уезжайте в Москву. Моя жена приютит вас и поможет вернуться к литературной или педагогической работе. В ней вы найдете друга, ведь и ее может постигнуть та же судьба, и наверняка постигнет.

Да, после Рувы осталась овчинная шуба с пустым чемоданом. Я настоял, чтобы их по акту сдали на склад. Они ждут вашего распоряжения. Я был бы вам очень признателен, если бы вы написали к начальнику командировки, чтобы они передали мне.

И вообще. Соня, пишите мне, пока не схлынула боль, когда начнете работать, когда сердце поднимет крик против смерти — самой страшной кары, какая только существует в нашей большой жизни.

Жить надо. Соня, и жить, когда даже опасно. Но как выжить? Крепко жму вашу руку, мужественный и самоотверженный человек, героическая женщина, друг, настоящий друг. Я хотел бы вас видеть другом моей семьи и не потерять вас в жизненном океане.

Ваш Наум ".

 

Письмо Изгоева немного успокоило наболевшее сердце Сонечки. Его теплота и сердечность не могли не растопить лед отчаяния.

Кроме того, 10 февраля 1943 г. она получила из Пятигорска телеграмму от Златочки, что она жива и здорова. Это, наряду с безутешным горем, было и большой радостью.

Решение созрело быстро: надо немедленно оставить Соликамск и ехать туда, где сейчас находятся близкие ей люди, оставшиеся в живых. Родители Рувы и вся их семья к этому времени перебрались в Чебоксары Чувашской АССР, Меня поражает, как сердце Сонечки чуяло нелады в жизни Рувы, как бескомпромиссно она решила ехать к нему.

 

Мне хочется привести выдержки из писем последних месяцев жизни Рувы. Письма были редкие, и он объясняет в них, почему не часто пишет. Все письма приходили со штампом цензуры.

"14.06.42 г. Сонечка, милая, здравствуй! Получил твое письмо. Я доволен, что наладила, наконец, переписку. Пусть письма приходят и с опозданием, но ты знаешь, что твои дорогие живы... Мои четыре брата на фронте, и я хотел бы быть вместе с ними. Ты молодец, что не теряешь надежду на лучшую жизнь. Не сейчас время думать о трудностях. Что, родная, нового у тебя ? Как твое

 

- 54 -

здоровье? Сонечка, если ты в силах, вышли мне хоть маленькую посылочку. Она была бы очень кстати. Если можно, вышлите луку, чесноку и другие продукты противоцинготные. Спешите с ответом. У нас начинается навигационный период и бездорожье, и мы опять потеряем связь. Не жди от меня частых писем. Береги свое здоровье. Будь здорова. Крепко тебя, детка, целую. Не унывай. Нам еще будет хорошо. Рува".

 

"31.Х.42 г. Сонечка, родная, здравствуй! Получил твои письма. Никак не придумаю, как сделать, чтобы ты за меня не беспокоилась. Я тебе редко пишу, потому что очень занят. Приходим в зону уже темно. В бараке света нет. Как только приходим, спешим ужинать и уже отбой, ложиться спать. Пишу тебе на ощупьтемно, ничего не вижу. Поэтому прости за неаккуратность. Нового у меня ничего нет. Работаю и надеюсь скоро с тобой увидеться. Ведь осталось всего четыре месяца и 8 дней. Посылку за 23.06 так и не получил. Дорогая, за меня не беспокойся. Береги свое здоровье. Будь здорова. Крепко тебя целую. Весь и всегда твой, Рува".

 

"31.12.42 г. Моя дорогая! Уже поздно. Все спят. Воспользуюсь тишиной и светом от печки и поздравлю тебя, моя дорогая, с Новым годом. Надеюсь, что сорок третий будет более счастливым. Надеюсь, что в этом году мы уже не будем терять наших родственников, как в 42-м. Не унывай, скоро мы будем вместе. Я себя сохраню. Ведь до конца срока у меня осталось мало. Всего два месяца, а может быть, и меньше. Пиши, родная, почаще. Береги себя. Не пойму, почему многие у нас получают посылки регулярно из дому, в том числе и Изгоев, и они у них не пропадают. А у меня пропадают. Видимо, такое счастье. Что ж, и без нее не пропаду. Только уж больно обидно. Еще раз прошу тебя — не унывай. Береги свое здоровье. Будем еще счастливы. Обнимаю и целую тебя крепко, всегда твой Рува".

 

"Соликамск.

10 февраля 43 г. (Рува умер 18.01.43. — В.Б.)

Рувонька родной! Сегодня я счастлива; получила телеграмму от Златочки. Она жива, здорова, находится в Пятигорске. Просит телеграфировать твое здоровье. Может, это начало радостей в нашей жизни? Как ты думаешь? Волнуюсь отсутствием писем от тебя: твое последнее письмо от 31 декабря 42г. Здоров ли ты? Ведь только 26 дней до момента твоего освобождения. Где и как мы увидимся? Тысячу раз спрашивала тебя о многом, но ты ни звука. Ладно, скоро увидимся и сразу... поругаемся. Так ли

 

- 55 -

рувочка, мой любимый, на всякий случай сообщаю свой адрес: ул. Ленина, дом №92. Здесь работаю и живу. Телефон 2.68. Можно звонить и днем и вечером. Жду свидания, чтоб не расставаться. Обнимаю и крепко целую. Твоя Соня".

 

Когда она писала это последнее письмо, она и не представляла, что его уже нет в живых, что он похоронен в тайге, неизвестно где, и что его могила останется навсегда безвестной.

 

С тяжелым сердцем она покидала этот край, где похоронены ее надежды и ее первая беззаветная любовь.

Ехала она в общем вагоне. О плацкартных или купейных в ту военную пору не могло быть и речи.

В вагоне тесно, накурено, душно. Рядом с ней сидела молодая женщина, ехавшая не то в Москву, не то в Ленинград.

Сонечка могла всегда заводить разговоры с любым человеком. Оказалось, что эта женщина без обеих ног. Она их потеряла на фронте и после госпиталя едет домой. Никто ее не сопровождал. На конечной станции должны ее встретить. Из рассказов Сонечки не помню, как она себя обслуживала в вагоне.

Женщина не теряла присутствия духа. Она говорила так, как будто ничего не случилось с ней. Рассказывала о своих планах на будущее, о встрече с родными и о других, совершенно стороних событиях в ее жизни. Путешествие продолжалось несколько дней, и эта женщина покорила и успокоила сердце Сонечки. Она подумала о себе, о Златочке, о родителях Рувы, у которых столько близких сердцу потерь, и, наконец, о своих родных, судьба которых еще не известна. Сонечке стало совестно, что она думает только о себе, когда кругом так много горя. Она решила, что не надо показывать перед родными своего упаднического настроения, и тем самым не сыпать соль на их еще не зажившие раны.

 

В Чебоксарах собралась почти вся семья Гельфандов. мать и отец Рувы, жены сыновей с детьми. Жили все в одной комнате. Ожидали еще возвращения из госпиталя второго сына, Левы. Он был тяжело ранен и долго находился в госпитале в Ульяновске.

Сонечку встречали все. Они уже знали о ее и их горе. Каждый стремился утешить ее и успокоить. Но она и не подавала вида, что подавлена. Необыкновенная сила воли проявилась и здесь.

Она на равных правах вписалась в тесную семью родных и близких людей.

Нелегко было жить в таких стесненных условиях. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Сонечку очень любили в этом

 

- 56 -

доме, в этой семье. Для родителей Рувы она была родной дочерью, напоминанием о погибшем сыне. Сонечка им отвечала взаимностью. Надо сказать, что и две другие невестки были им близки. Но Сонечка была им ближе, поскольку все время жила непосредственно с ними.

Вопрос о трудоустройстве стал первостепенным и с материальной и с моральной точки зрения. В Чебоксарах функционировал номерной завод, созданный из эвакуированных заводов Риги ("Вэф") и Харькова (ХЭМЗ). Завод работал исключительно для фронта — изготовлял электрооборудование для авиации. На этом заводе сконцентрировался цвет инженерно-технических специалистов и рабочих высшей квалификации. Сонечка решила попытаться устроиться на этот завод. Пришлось скрыть свое прошлое, записав в анкете, что муж погиб на фронте. На сей раз счастье ей улыбнулось.

 

Ей предложили должность кладовщика в редакции многотиражной газеты завода. Она без колебаний согласилась. Главным редактором газеты — органа партийного и профсоюзного комитетов и заводоуправления — был Брикер Марк Львович. Это был в высшей степени интеллигентный и глубоко эрудированный человек.

Кладовщиком Сонечка пробыла недолго. Из ее послужного списка узнали, что она работала в КИЖе и НККРКИ, обратили внимание на ее отличный диплом и предложили должность литературного работника и одновременно ответственного секретаря редакции.

За короткий срок она себя зарекомендовала как грамотный и квалифицированный работник. Сонечка принимала участие не только в редактировании и корректировке материала, но и в подготовке и подборке корреспонденции. Она знакомилась с технологическим процессом производства с рабочим коллективом и инженерно-техническими работниками завода. Газета должна быть зеркалом производственной и бытовой жизни предприятия. Через некоторое время ее привлекли в сотрудники республиканской газеты "Красная Чувашия".

Она стала членом лекторской группы завода. Выступала на заводе и в городе с лекциями на литературные и политические темы. Хотя она была беспартийной, она пользовалась в журналистских кругах определенным авторитетом.

Окружение, в котором она работала, было в высшей степени интересным и приносило ей моральное удовлетворение.

В редакции газеты Сонечка подружилась с литературным работником газеты Гертрудой (Трудой) Давыдовной Ольшанской. Вместе с мужем Александром Давыдовичем Гессеном она эвакуировалась из Киева. Детей у них не было. Это очень интересная пара. Труда Давыдовна по специальности дефектолог, Александр Давыдович — инженер. Оба — высокообразованные» начитанные и эрудированные люди. С ними было всегда интересно.

 

- 57 -

Труда Давыдовна как человек — добрая, отзывчивая, душевная. Она очень помогла вывести Сонечку из состояния депрессии. Александр Давыдович, родственник Гессена — известного пушкиниста, автора таких книг, как "Во глубине сибирских руд", "Набережная Мойки, 12", "Пушкин" и др. Из этой семьи происходил и писатель Эмануил Казакевич ("Звезда", "Весна на Одере", "При свете дня" и др.)

Сонечка с ними часто встречалась, и они стали закадычными друзьями.

Впоследствии, когда эта пара возвратилась в Киев, а я был освобожден из лагеря, мне удалось лично познакомиться с этой обаятельной парой. Это случилось, когда мы с Сонечкой проездом были в Киеве. И надо же, такое совпадение: в 1932 г. в ташкентской тюрьме я встретился с Яшей Ольшанским, тоже отбывавшим ссылку за сионизм. Оказывается, это был брат Труды Давыдовны. В свои двадцать лет он был не по годам образован, прекрасно исполнял еврейские песни. Помню, как на французском языке он исполнил "Марсельезу". Однако, будучи в Чебоксарах, Труда Давыдовна не рассказывала о брате, как и Сонечка не рассказывала о своем муже. Труда Давыдовна только говорила, что у нее был брат и его постигла тяжелая судьба. Яша был очень активным деятелем, и мне кажется, что в 1938 году его постигла судьба многих таких, как он. Да, время было не для откровений, даже с друзьями.

Чебоксарский период (1943—1946) оставил в жизни Сонечки неизгладимое впечатление. Он дал ей возможность жить и мечтать о будущем.

 

В Чебоксары прибыл тяжело раненный второй брат Рувы Лева. Затем еще один — тоже из-за инвалидности — Соля. На фронте погиб Боря, а на другом "фронте" Рува. Сонечка была утешением осиротевших стариков — родителей Рувы.

О своих родителях Сонечка так ничего и не узнала, кроме того, что к началу войны они оставались в Бобруйске. Можно было только предполагать, что их постигла участь многих тысяч евреев, остававшихся в оккупации. Счастье, что нашлась Златочка. Стали от нее поступить письма, в которых она рассказывала о блокадном Ленинграде и о себе.

 

Когда началась война, Златочке едва исполнилось восемнадцать лет.

До войны, когда родителей выселили из Койданова, ее вправили в маленькое местечко Песочное к родственникам мамы Марголиным, чтобы она не прерывала занятий в школе. Позднее родители забрали ее в Бобруйск, и в 1939 г. она с отличием кончила школу и без экзаменов поступила в ленинградский

 

- 58 -

институт киноинженеров. Никого в Ленинграде у нее не было, и она устроилась в общежитии института.

Несмотря на то, что Рува был в лагере, и Сонечка посылала ему посылки и ездила в Москву хлопотать по всяким инстанциям, она материально помогала и родителям и Златочке.

Война застала Златочку в Ленинграде. Примерно в сентябре 1941 г. началась блокада Ленинграда. Что собой представляла блокада, все знают. Об этом написано много книг. Златочка испытала на себе все "прелести" блокадной жизни. На общественных началах она принимала участие в противовоздушной обороне Ленинграда и других общественных работах.

В марте 1942 г., когда блокада еще не закончилась, приступили к эвакуации института вместе со студентами. Сутки ехали в поезде до Ладоги. Затем на автомашинах по замерзшей Ладоге до ж.д. станции Лаврове. От станции Лаврове до Железноводска ехали поездим в теплушках. Во время блокады и в пути следования Златочка сильно болела.

Всех студентов, прибывших в Железноводск, направили на Кубань собирать урожай. Урожай был очень хороший, и торопились его убрать, не зная, что немцы на подходе. Это было 8 августа, а 9 августа немцы уже заняли эту местность. Бежали пешком до Железноводска. Но и там уже оказались немцы. Некоторые студенты успели бежать в Пятигорск, где немцев еще не было, большая часть студентов осталась в оккупации. Среди них оказались две студентки-еврейки — Златочка и Лия Быховская (моя однофамилица —Б.Б.) из Ярцево Смоленской области Естественно, что им угрожала опасность физического уничтожения Помогли русские девушки-студентки. Златочка стала русской — Зиной Семеновой, а Лия — армянкой (фамилии не помню). Получив на руки поддельные справки, они работали судомойками на немецкой кухне. К "счастью", ни та, ни другая на евреек не были похожи.

 

Тем не менее страх их не оставлял. В любую минуту могли и разоблачить. Ведь всякие люди бывают. И надо же такому случиться: немецкий офицер им подсказал, чтобы они немедленно бежали отсюда, так как их подозревают.

Не долго думая, ночью, они ушли в Пятигорск. Но и там был немцы. Им приходилось скрываться среди тех студентов, которые раньше успели попасть в Пятигорск.

Только в начале января 1943 года Советская армия освободив Пятигорск. Вот тогда-то Златочка и дала телеграмму Сонечке Соликамск.

 

В апреле 1943 г. всех студентов перевозят в Самарканд через Каспийское море. В Самарканде положение было исключительно

 

- 59 -

тяжелым. Институт не имел никаких средств для обеспечения студентов. На работу не принимали, как находившихся на оккупированной территории. Студенты буквально голодали. Сонечка высылает Златочке 500 рублей, но деньги где-то пропадают. Сонечка обращается к директору института с просьбой оказать помощь.

Наконец, институт возвращается в Ленинград. Но и здесь Златочку поджидает беда. До эвакуации у нее была одна тройка по математике, и на этом основании ее лишили стипендии. Не обошлось без помощи Сонечки.

Златочка поднажала и за пять недель сдала на отлично одиннадцать предметов. Стипендию ей восстановили и она продолжала заниматься нормально. В сентябре 1946 г. она защищает диплом и получает направление для работы в Москве.

В 1945 г. Златочка приехала в Чебоксары, чтобы повидаться с сестрой, с которой она не виделась с 1940 года.

На год раньше был освобожден Минск, разрушенный немцами до основания. Те, кто вернулся в Минск после освобождения, сообщали, что никто из оставшихся в оккупации евреев не остался в живых, что в одном Минске было уничтожено 100 тысяч евреев. Такая же участь постигла евреев Бобруйска, Слуцка, Витебска, Могилева и других городов. Стало ясно, что погибли и родители Сонечки, и мои родители. Но об обстоятельствах гибели пока ничего не было известно. Позже мы узнаем подробности гибели моих родных.

Сонечка и Златочка решили, что они должны вернуться в Минск и жить на первых порах вместе. Из всей семьи они одни остались в живых, и их долг жить на своей родине, какой бы она ни была.

 

Началось восстановление Минска. На восстановительных работах, в основном, были заняты немецкие военнопленные. Но требовались и другие специалисты.

Еще в 1945 г. Сонечка получила вызов наркомпроса БССР. В нем говорилось: "На основании постановления СНК СССР от 22 марта 1945 г. за №520 и приказа наркомпроса РСФСР от 31 января 1945 г. №78, наркомпрос БССР вызывает вас для работы в школах Белоруссии. С получением сего вам надлежит обратиться в ближайшее РО МВД за получением пропуска для въезда в Белоруссию.

Зам. наркомпроса БССР Умрейко".

Но с военного завода, да еще до окончания войны, уйти было не так просто. Почти год завод ее не отпускал, так как она считалась номенклатурным работником.

В начале 1946 г. на имя Сонечки поступает правительственная телеграмма: "Чебоксары, Заводская, 38, Гельфанд. Выезжайте Минск распоряжение наркомпроса БССР семьей.

Зампредсовнаркома БССР Крупеня".

 

- 60 -

После этого завод разрешил увольнение, и восьмого августа 1946 года она получила окончательный расчет.

Руководство завода уговаривало ее остаться на заводе. Обещали "златые горы": хорошую зарплату, квартиру в Харькове или Риге по возвращении завода из эвакуации.

Но ничего ее не прельщало. Она хотела вернуться на свою прежнюю работу — преподавать в школе русский язык и литературу и только в Минске.

 

Как было договорено, после защиты диплома Златочка приехала в Чебоксары и они вдвоем уезжают в Минск, куда раньше уже выехала семья Гельфандов. Они уже добились освобождения своей квартиры, оставленной при эвакуации. В ней жила какая-то белорусская семья. Оказалось, что их квартира во время оккупации была явочным пунктом партизан.

По пути в Минск Сонечка с сестрой остановились у своих родственников в Лианозово. У Златочки было направление из института в Москву, а она хотела только в Минск. Пришлось использовать связи, которые у них были в Радиокомитете СССР. Там работал их земляк, известный в Белоруссии еврейский писатель и журналист Лазарь Кацович. Он-то и помог Златочке переадресовать назначение на Минск.

Совершенно случайно Сонечка встретила в метро профессора Замотина. Он был в Минском пединституте заведующим кафедрой русской литературы и знал ее как по институту, так и по опытно-показательной школе, где она работала. Замотин, узнав о ее положении, предложил остаться в Москве и поступить в аспирантуру на хороших условиях. Сонечка наотрез отказалась. После многолетних скитаний ей просто хотелось домой в широком смысле этого слова. Она категорически отвергла и "сватовские" предложения родственников, суливших ей "райскую жизнь".

Прошло четыре года после смерти Рувы. Рана немного зарубцевалась. Конечно же, она хотела и личной жизни. Но ей претило всякое сватовство. По своей натуре, по своему душевному складу она хотела только любить. Ни о каком знакомстве, кто бы он ни был, не могло быть и речи. Если суждена настоящая любовь — она сама придет.

Так она размышляла, когда речь шла о ее личной жизни.