ГЛАВА ПЯТАЯ

В которой рассказывается о возвращении Сонечки

в послевоенный Минск и событиях,

связанных с этим

Вот он снова, родной Минск. Не тот старенький Минск, который Сонечка оставила 24 июня 1941 г. с узкими улочками, уютными сквериками, с петляющей по городу речонкой, некомфортабельными домами, но с новым театром Оперы и балета и величественным Домом правительства.

Говорят, что вокзал — это ворота города. Только сходишь с поезда Москва—Минск, сразу бросается в глаза разрушенный дотла вокзал. Это как бы визитная карточка города. А дальше — развалины, развалины, развалины. В центре города ни одного уцелевшего дома: полуразрушенные, с зияющими пробоинами, обгорелые дома, вздыбленные мостовые. Удивительно, что на окраинах сохранились кривые улочки и покосившиеся домишки. Еще более удивительно, что в первозданном состоянии сохранились Дом правительства и памятник Ленину на площади перед ним.

Куда ни кинешь взгляд, копошатся военнопленные немцы под конвоем наших солдат, восстанавливая ими же разрушенное. Сохранилась и старая улица Немига, и дом №23, где 8 марта 1938г. навсегда покинул этот дом Рува Гельфанд. Этого Сонечке не забыть. Прошло восемь лет, и все напоминает здесь о юных годах, о начале жизни.

Здесь, в этом доме, будет снова жить Сонечка со своей сестрой. Дом лучше не стал, наоборот, он как бы осунулся за годы военных лихолетий и требует, как и весь город, обновления.

А пока надо жить. На двоих выделена небольшая комната без дневного света. Нет никакой мебели: ни стола, ни кровати. Мебель, которая осталась в доме, кому-то понадобилась, видимо тем, кто надеялся, что жильцы этого дома уже не вернутся. Однако годы войны и скитаний приучили не удивляться таким "удобствам". Все со временем образуется. А пока можно спать и на полу. Только терпение...

На первых порах Сонечку, как и многих других специалистов, направляют в библиотеку им. Ленина для приведения в порядок поступающих эшелонов с книгами, увезенными во время немецкой оккупации. Была уже глубокая осень, а конца работы и не видать. Стало холодно. Работа шла в не отапливаемых помещениях. Зябли руки, писать было трудно. Невольно вспомнились Чебоксары и завод.

Златочка устроилась в студии "Беларусьфильм" по специальности. Устроилась неплохо. Но жизнь в городе была тяжелой. карточки, низкие нормы снабжения, недостаток топлива, перебои с электроэнергией.

В освобожденный город возвращалось все больше и больше эвакуированных. Сонечка искала знакомых, которые могли бы рассказать об участи наших родных или хотя бы дать какие-либо

 

сведения о моем местонахождении.

Стало известно, что в Бобруйске все еврейское население, которое оставалось в оккупации, погибло. Значит, совершенно ясно, что и родители Сонечки погибли. Однако никто не знал места захоронения погибших.

О моих родителях никаких сведений не было. И в Минске все, кто остался, были расстреляны немцами. Об этом знали все. Известно даже место захоронения некоторых групп.

Случайно Сонечка узнает, что в Минске находится Фаня Чарная. Это девушка, которая, после нашего ареста, жила в нашей квартире с моими мамой и папой. Они ей выделили маленькую комнатку, в которой раньше спала моя сестра Соня. Сонечка, конечно, хорошо знала Фаню. Состоялась встреча. Фаня жила в том же доме, только в другой квартире. Когда освобождали Минск, она с первым партизанским отрядом вступила в город в своем партизанском "обмундировании" — это потрепанная рваная телогрейка, юбка, сшитая из мешковины, и какие-то лапти. Фаня все это сохранила как реликвию.

Фаня рассказала всю свою историю. Оказывается, Фаня оставалась в Минске и до последнего дня жила с моими родителями в той же комнатке. В конце 1941-го район, где мы жили, вошел в черту гетто. Это улицы Островского, Освобождения, Немиго-Раковская и Немига. Самовольный выход за эту черту был запрещен. Трудоспособное население выводили на работу под конвоем. К нашей семье, кроме Фани, присоединилась наша родственница Перла Перельман со своим сыном лет двадцати. Немцы часто проводили облавы и безвозвратно уводили кого им заблагорассудится. Для того, чтобы скрываться во время облав, придумали такой способ: в квартире были две смежные комнаты, соединенные дверью. В первой комнате стоял большой старинный буфет. Этот буфет они передвинули так, что он полностью закрывал дверь. В нижнем отделении буфета выломали нижнюю заднюю стенку и сделали лаз во вторую комнату, а дверцу буфета закрывали. Когда узнавали о предстоящей облаве, вся семья уползала во вторую комнату и закрывала дверцу буфета, Немцы, совершая облаву, находили пустую комнату и уходили восвояси. Так продолжалось до 2 марта 1942г., когда после полудня было дано распоряжение всем, проживающим в этом районе гетто, выходить в установленное место по спискам. Невыход карается расстрелом на месте. Никто не предполагал о готовящейся экзекуции. Полагали, что будет проверка по спискам, или же поведут на какие-то срочные общественные работы.

Все вышли к назначенному месту. Среди них были и мои родители, и Фаня Чарная, и родственники.

Когда собравшиеся люди — мужчины, женщины, старики, дети — увидели, что их оцепляют немецкие солдаты с автоматами и служебными собаками, всем стало ясно, что замышляется что-то неладное. Ведь стариков и детей на работу не гонят. Можно себе представить, что люди почувствовали в этот момент. Их охватил

 

ужас и отчаянье. Но ведь никуда не денешься.

Колонна, состоявшая из пяти тысяч человек, двинулась по улице Островского по направлению к Юбилейной площади. С Юбилейной площади идет дорога на кладбище. Это еще больше усилило тревогу.

Фаня шла рядом с моими родителями. Шли по узкой улице, ведущей не к кладбищу, а к рынку, за которым находится глубокий ров. Навстречу колонне шла грузовая машина. Колонне пришлось потесниться к тротуару. У Фани в одно мгновение мелькнула мысль: бежать. И она юркнула во двор, мимо которого проходили. Конвой ничего не заметил. Во дворе она спряталась в туалете, что находился в конце двора. Фаня просидела в туалете до поздней ночи и была свидетелем невероятной и жуткой экзекуции. Она говорила: "Я не знаю, как я выдержала, как я с ума не сошла". До поздней ночи шла стрельба во рву. Были слышны окрики конвоя и душераздирающие крики расстреливаемых. Все пять тысяч жителей гетто в эту ночь были расстреляны. Остался один живой свидетель — Фаня Чарная.

Сейчас на этом месте возведен монумент с надписью на русском и еврейском языках.

Когда все утихло и немецкие солдаты ушли, Фаня снова пробралась в гетто, а оттуда ушла за город, в ближайший лес, где скрывался партизанский отряд. В этом отряде она провоевала до освобождения Минска и одна из первых вошла в освобожденный город.

Так Сонечка узнала о гибели моих родителей и месте их захоронения.

Но она не успокоилась на этом. Она должна во что бы то ни стало найти ее ближайших друзей — мою сестру Соню и меня. К этому времени мы уже освободились из лагеря и остались жить в Печоре.

Она находит моего родственника, мать которого с моими родителями погибла в гетто. Он был ранен на фронте и демобилизовался еще до окончания войны. Он нас нашел, когда мы были еще в лагере, и помогал нам посылками. Мы с ним переписывались, и он знал наш адрес. Вот у него и получила Сонечка наш адрес.

Нам немедленно было послано первое письмо. К великому сожалению, не все письма Сонечки у меня сохранились. Но мои письма к ней она хранила до последних дней.

Я хорошо помню содержание ее первого письма. Она счастлива, что наконец, после долгих поисков, нашла нас, что мы живы и здоровы, несмотря на перенесенные муки и страдания. Она сообщила о смерти Рувы и о встрече с Фаней Чарной, которая ей рассказала о гибели наших родителей и еще о многом другом.

 

Некоторые фрагменты нашей переписки мне хочется привести. Они прольют свет на наши дальнейшие отношения, на истоки нашей любви.

На первое письмо Сонечки я ответил 17.12.1946г. Вот это письмо (привожу его с сокращениями);

"Сонечка милая! Трудно передать то ощущение, которое я испытал, увидев сегодня твое письмо. Несмотря на то, что мы очень часто тебя вспоминали и неоднократно о тебе запрашивали, мы не ожидали этого письма. Тем более оно явилось для нас таким радостным, близким и родным. Правда, радостного в нем мало. Снова жертвы и жертвы... Сколько близких и дорогих людей погибло, потеряно.

У каждого из нас так мало осталось объектов привязанности, что каждый близкий человек, каждое теплое, ласковое слово так дороги и ценны. Спасибо, родная, за твое теплое, хорошее письмо. Сквозь его строки я вижу тебя, такую искреннюю, чуткую и родную. Как же можно это не оценить? Хотя за эти суровые годы и сердце очерствело, но твоим письмом я был тронут до слез, и на душе у меня сегодня праздник. Ведь легко сказать — после стольких лет полного неведения о тебе к нашей плеяде прибавился близкий и родной человек, оставшийся в живых.

Итак, мы надеемся в следующем письме узнать более обстоятельно обо всех и обо всем. Кто из знакомых остался в живых? Что известно о гибели наших родных? О Руве мы абсолютно ничего не знали, и твое сообщение о его смерти явилось для нас очередным ударом. Где, когда, при каких обстоятельствах? Неужели в Соликамске?

Ты просишь написать о себе. Да разве в рамках письма можно описать эпопею этих лет? Ведь прожито более четверти нашей жизни. Не верится самому, что на днях мне стукнуло 34 года. А ведь кажется, недавно мне было 24! За эти годы так много пережито, так много выстрадано, что в иную пору и вечности для этого было бы мало... Но духом падать не надо. Авось и в наше оконце заглянет солнце... Личная жизнь еще не устроена. Восемь лет было так положено. А сейчас не на ком глазу остановиться. Ведь ты знаешь мой вкус. Хотелось бы нечто в твоем роде. Хочется найти подругу жизни чуткую, искреннюю, ласковую и мыслящую. Может, еще повезет... Ерухим (мой брат) все еще в армии. Получили от него посылку, письмо. Скоро он должен быть в командировке в Москве. Обещает заехать к нам.

Как бы хотелось, Сонечка, тебя увидеть. Но, видимо, это только грезы. Пиши, дорогая, ждем твоих писем. Всего тебе наилучшего. Крепко целую Беба".

С этого письма началась наша регулярная переписка. Почти каждую неделю я или Соня писали в Минск, а Сонечка регулярно отвечала.

В следующем письме я написал более конкретно о своих намерениях и желаниях. Она уже знала, что я не имею права на выезд из Печоры. Откровенно говоря, когда я узнал о смерти

 

Рувы, я твердо решил, что я обязан заполнить этот вакуум в ее жизни. Зная, какие чувства она питала к Руве, зная ее характер и отношение ко мне, я чувствовал, что она не сможет отказаться от моего предложения. И я написал ей 14 января 1947 года следующее письмо (привожу выдержки).

"Сонечка милая! Сегодня получил твое письмо и сразу отвечаю. Нет слов, чтобы передать то ощущение, которое я испытал, читая его. Я очень хорошо понимаю тебя, твои мысли и настроения.

Сонечка, не мудрствуя лукаво, я хочу тебе рассказать о самом большом, о самом затаенном моем чувстве и желании. Как только получил твое письмо и узнал о твоей судьбе, твоих невероятных страданиях, мне сразу показалось, что волею судеб, стечением обстоятельств мы обязаны соединить наши жизни. Я не решался писать об этом сразу. Я бы считал себя самым счастливым человеком, если бы мог обрести в твоем лице ту подругу жизни, о которой я мечтал многие годы. Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы сомневаться в моих чувствах... Я хочу, чтобы твои чувства к Руве ты продлила во мне. Это было бы лучшим памятником на его неизвестной могиле. Мне безумно хочется, чтобы ты разделила мои чувства и осчастливила меня своим ответом. Прошу тебя быть откровенной и не стесняться сказать правду. Пусть наши чувства будут свободны от принуждения".

В ответ на это письмо пришла срочная телеграмма, что она согласна и собирается выехать ко мне. А через некоторое время я получил письмо Сонечки от 2.02.47 г. Привожу его с сокращением:

"Дорогой мой Бебочка! Вчера совершенно неожиданно получила твое письмо... Беба дорогой, хочу тебя обрадовать, но ведь прежде письма ты получишь телеграмму. Собираюсь выезжать в первых числах марта. Ты, конечно, удивлен. Ведь я писала, что это будет через три месяца. Решение поехать раньше созрело у меня потому, что хочу увидеть Ерухима, а Соня пишет, что Ерухим приедет в начале апреля. Вот видишь, родной мой, у вас будут сразу два гостя. Остается только заготовить вкусные вещи. Ты знаешь, пишу тебе, а самой не верится, что недели через три мы будем сидеть рядом и мирно беседовать. Бебонька, если бы ты знал, при каких обстоятельствах я пишу. Уже более недели, как свет горит у нас еле мерцающим огоньком. Ни писать, ни читать, ни что-либо делать невозможно.

Я представляю себе, как ты в эту минуту спишь, и мне безумно хочется посмотреть на тебя, посмотреть так внимательно, тихонько, чтобы ты не видел меня, а сквозь сон только почувствовал мой взгляд. Вот ты просыпаешься, и я крепко целую тебя. До скорого свидания, родной. Соня".

И вот последнее письмо от 13.03.47 г.

"Дорогой мой, хороший! Пишу на работе. Дома слабое

 

напряжение, и писать невозможно. А здесь, в окружении сотрудников и посетителей сосредоточиться трудно. Но я хочу, чтобы ты, родной, не волновался, ожидая меня... Скажу тебе откровенно, Бебочка, что мне было очень тяжело сказать о своем решении дома, сказать об этом родителям Рувы, Леве, родственникам. Несколько дней назад я, наконец, решилась. Представь себе, что все, все от души меня поздравили и пожелали счастья. Я не ожидала такого теплого отношения к себе, такой чуткости и такого внимания. Все только жалели о моем отъезде, тем более, что еду далеко и навсегда покидаю Минск... Все время думаю о тебе, о Соне, о нашей встрече, о нашей будущей жизни... Хороший мой, дорогой, не дождусь уже дня, когда буду сидеть в поезде из Москвы к вам...

Жди меня, родной. До свидания. Обнимаю и крепко целую,

Соня ".

Итак, вопрос о поездке ко мне, на Север, решен. Решение принято самостоятельно, без всяких советов, согласований, твердо и окончательно. Как видно из приведенного письма, все родные одобрили ее решение, благословили и поздравили. Только потом мне Сонечка рассказала, что мама Рувы, сокрушаясь говорила: "Доченька, разве мало ты натерпелась, разве еще не полная чаша горя? Зачем связывать свою судьбу с человеком, которого ты девять лет не видела, который завтра может снова оказаться за решеткой, а ты останешься одна на Крайнем Севере". А отец Рувы парировал: ''Хая, что ты говоришь, разве ты не знаешь Бебу? Поверь мне, не будет возврата к старому. Пройдет время, и все изменится, и Сонечка будет счастлива с Бебой". Как дальновидно отец понимал ситуацию. Но и мать сердцем чуяла недоброе. Был в нашей жизни небольшой период с осложнениями, о чем будет сказано ниже.

Но Сонечку не надо было убеждать. Она хотела личной жизни, такой, в которой ее чувства будут продолжены.

Так и было. Наша давняя дружба перешла в крепкую, беззаветную любовь.

Мне хочется привести еще одно письмо, написанное Сонечкой моей сестре Соне 20.02.47.;

"Сонечка родная моя! Почему ты думаешь, что с моей стороны большое мужество ехать в далекую тайгу? Почему ты спрашиваешь, решено ли это у меня определенно и бесповоротно? Или ты меня не знаешь? Как будто должна знать. Когда я была во время эвакуации в Чебоксарах, я спорила на эту тему с моими сотрудниками. Всем нам жилось совсем не плохо, но буквально все до единого мечтали об отъезде: кто в Харьков, кто в Ленинград, кто в Киев. А я постоянно твердила, что если бы я жила с мужем, то сейчас бы никуда не поехала и жила бы с любимым человеком хоть на Сахалине, не только в Чебоксарах. Заметь, я подчеркиваю "с любимым человеком". Сонечка, я уже писала тебе, что могла остаться в Чебоксарах и жить хорошо, могла стать жительницей стольного града, могла в Минске хорошо

 

устроиться, и почему-то я все воздерживалась. Мне бесконечно твердили, что годы уходят, что пора за ум браться, что нельзя быть идеалисткой и ждать чего-то сверхъестественного. А я ничего не ждала, кроме чувства. Когда Беба написал мне, я сразу почувствовала столько теплоты, ласки и нежности, что мне уже больше ничего не нужно было. Как приятно, как радостно и просто не изучать друг друга (как это бывает с новыми людьми), не скрывать друг от друга прошлого, не знакомиться ни с какими родными, а сразу очутиться среди близких, давно знакомых и любимых друзей. Я уверена, Сонечка, что с Бебой мы будем счастливы, что будем любить друг друга горячо и беззаветно. Я хочу, чтобы моя любовь к нему постепенно изгладила все то тяжелое, что пришлось ему перенести. Родная моя, как много я думала о тебе! Нет, не только сейчас, не только с тех пор, как мы нашли друг друга и стали переписываться. С первого дня войны я никогда не забывала никого из вас: ни тебя, ни Бебу, ни Ерухима, ни маму с папой. Как больно, как горько, что нашим родителям не суждено было пережить это испытание. Как бы они были рады, что мы породнились!

Пока я не приехала в Минск и не беседовала с людьми, которые жили в гетто, были в Германии, остались живыми после Дахау, Майданека, Освенцима, я не представляла всего того, что здесь произошло. Нет, не надо об этом: только вспомнишь — и становится так непостижимо тяжело, так страшно, что и сказать нельзя.

Отрешимся от прошлого. Будем жить сегодняшним днем и надеждой на лучшее завтра. Скоро, родная, увидимся.

Обнимаю и крепко целую тебя. Соня".