ТРОЦКИСТСКАЯ ЕЛКА

Смутно белеет длинная вереница... дедов-морозов. Они двоятся в глазах. Меня подташнивает. Я понимаю, что это галлюцинация, и зажмуриваюсь.

Очень хочется пить. Снова открываю глаза. Двоятся, проклятые! У меня вырывается стон. На лоб легла прохладная рука. Мать. Тоже—галлюцинация? Изо всех сил пытаюсь остановить раздвоение ее лица. И это удается! Я вдруг четко вижу его. Глаза матери излучают неземное сияние.

Из-за печки выплывает другое лицо, Апы.

— Живой! Помер—йок (нет),—громко ахает она и тут же исчезает.

Мать гладит мою руку.

— Тш-ш... молчи. Тебе нельзя говорить. Она берет чашку воды. Я пробую поднять голову. Не могу... Мать подкладывает руку под мои плечи, приподнимает и подносит чашку к губам. Я делаю глоток — как больно! — ив изнеможении откидываюсь на подушку.

Врывается Апа. Она принесла уйму какой-то еды.

— Что вы, Апа, что вы! Ей еще долго нельзя будет есть,—счастливым голосом говорит мать.—Спасибо! А сливки я возьму...

Все это, похоже, не сон. Но деды-морозы... Они, правда, тоже обрели более ясные очертания и стоят на лавке этакими молодцами в обледенелых шубах с разноцветными отворотами на подолах и обшлагах, в красных высоких шапках и с красными носами... Вот если бы они сгинули с глаз, можно было бы поверить, что все происходящее — на самом деле.

— Этих дедов я сделала на продажу,— пояснила мать.— Скоро Новый год. Ты не приходила в сознание десять дней. И десять дней ничего не ела и не пила.

Попробуй проглотить сливки.

Но мне это не удалось. Я провалилась в сон. Проснулась я лишь на Другое утро. Около моей постели кроме матери оказался фельдшер Иван Герасимович.

— Ну-с, барышня, не подвели? А то я уж думал, мне, старому хрычу, пора подыскивать место на свалке! Откройте рот. Та-ак. Подать сюда сливки! Пейте, пейте... знаю, что больно. Надо терпеть. Апа! — крикнул он и спросил что-то по-татарски.

Апа появилась и радостно закивала:

— Бар! Бар! (есть)

— Три раза в день несколько ложек куриного бульона. Будет жить. А мне пора. Больные. Мать обняла Ивана Герасимовича.

— Ну-ну! — похлопал он ее по спине.— Барышня молодцом. Да и дама-с не робкого десятка!

Я медленно поправлялась, радуясь новизне и красоте вокруг: разноцветно искрящиеся морозные узоры, на столе—белейшая вата, лоскуты материи, банка с клейстером—я и не подозревала, что у него такой чудесный запах!—да и краски в склянках невиданно свежи. А уж деды-морозы, на которых шло все это присланное из Уфы добро, впрямь наделяли вернувшуюся жизнь сказкой.

 

Как-то само собой возник Петька. Вынырнув из дремы, я увидела, что он деловито покрывает крахмалом шубы готовых к этому дедов.

Постепенно я узнала, что Иван Герасимович не питал никаких надежд на мое выздоровление и не счел возможным утаить это от матери.

— Однако сделаю все, что в моих силах. В силах этого шестидесятилетнего фельдшера, врачующего село и окрестные деревни, оказалось приезжать после работы — по волчьей темени — каждый вечер, заворачивать меня, бесчувственную, в мокрые горячие простыни и вливать по капле микстуру сквозь мои стиснутые зубы.

Уезжая ночью, он не знал, застанет ли меня в живых наутро. Вдобавок к ангине вспыхнуло двустороннее воспаление легких, когда я в одной сорочке прижималась к ледяному окну.

— Это был очередной отказ перевести нас в Уфу,—объяснила мать.—Для устрашения они решили прислать сотрудника в полной форме. Ты успела увидать эту образину? Я поняла, что он может применить силу на твоих глазах. И поторопилась увести его. Он едва поспевал за мной. А там пытались шантажировать, что не пустят к больной дочери, пока не подпишу согласия на работу. Ах, какой хороший скандал я им устроила! Но на это ушло время. Если бы не Иван Герасимович...— мать умолкла.

Он продолжал захаживать к нам, когда опасность уже миновала. Постепенно мы узнали подробности его жизни.

Совсем молодым человеком Иван Герасимович устремился на работу в земство. Так и не смог выкроить время, чтобы доучиться на врача. Пользуя большую округу, он практически стал доктором «на все про все». Сколько спасенных жизней на его счету? И спас ли бы меня его городской ученый собрат? Сомневаюсь.

Мы были счастливы, что он находит отдохновение, попивая пустой чаек, покуривая трубку, тихо беседуя с матерью, молча глядя на ее и Петькину работу.

Петька сколачивал из фанеры ящики, в которых деды отправлялись по почте в Уфу. Каждая партия — двадцать штук.

 

Бабушка продавала их, а деньги присылала нам.

— Тяжелее всего мне представлять нашу гордую бабушку на базаре... Она так ненавидит всякое торгашество! — вздыхала мать.— Воображаю, как часто она уступает в цене! — тут мама нелогично веселела.

Я уже знала, что Валю выгнали из газеты в Ташкенте, как родственника «врага народа», и он поехал в Уфу. По той же причине Осоавиахим не потерпел у себя Леонида. На всех троих у них там была лишь жалкая бабушкина пенсия.

А у нас? Когда минует Новый год? И деды-морозы станут не нужны?

— Придумаю что-нибудь другое,—бодро говорила мать. Тон ее был наигранным.

Я заново училась ходить. Первая попытка оказалась неудачной: меня швырнуло в сторону, и я грохнулась на пол. Лишь через неделю я пошла без поводыря. Это было воспринято всей нашей избой как победа. (Спустя полгода меня догонит болезнь сердца — пожизненный спутник, но изба уже этого не узнает.)

Мать немедленно взялась за достижение следующего триумфа. Меня одолевали вши. Мама ни за что не хотела остричь меня наголо. Наверное, опасалась еще одного повода для насмешек. Она ежедневно вычесывала мою голову над расстеленной наволочкой (тут вспомнила я сочувственно таганрогскую овражную Лорелею), а потом очищала каждый волосок. Вши были изничтожены. Волосы остались при мне.

Нас донимало теперь вынужденное бездействие. Материал для работы кончился. Мать ждала посылки с новым и вырученных денег.

Книг не было. Я взялась за газету. Она была заполнена описанием подвига летчицы Марины Расковой, которая выпрыгнула из неисправного самолета и приземлилась на парашюте в тайге. Ей пришлось пробираться через болота.

Потоки виршей прославляли подвиг советской героини (несоветская, по мнению поэтов, не боролась бы за свою жизнь).

Еще в газетах всенародно ликовали перед грядущими первыми выборами в Верховный Совет—самыми свободными выборами в мире.

Неожиданно меня навестила златокосая Оля. Она принесла книгу.

 

— Вот мама тебе прислала. Говорит, интересная. Сама я не читала. Что я—дура? Тут, наверное, тыща страниц! Еще мать просила никому не говорить, что это я принесла...

Книга оказалась «Тремя мушкетерами»! Жизнь преобразилась. Она наполнилась отвагой и риском, блеском шпаг и острот. Словесные дуэли были стремительными, как фехтование. -Запутанные, смертельно опасные интриги разрушались благородным умом Атоса, изощренным—Арамиса, ловкостью д'Артаньяна, силой Портоса и храбростью всех четверых.

Из сердца уходил страх, уступая место веселой надежде, что жизнь—игра, в которой благородство, смелость и верность всегда побеждают.

Надежда опять исчезла вмиг. Ночью нас разбудил бешеный стук кнутовища по ставне:

— Выходите! Выходите!

Я проснулась с колотящимся сердцем и ощутила плечом, что так же оно колотится у матери.

— Вставайте! Шесть часов! Все—на выборы! Кнутовище уже стучало по соседним ставням:

— Шесть часов! Все—на выборы! Збирательный участок!

Мать осторожно перевела дыхание:

— Идиоты! Хорошо, что я лишенка и не надо участвовать в этой комедии...

Она повернулась на бок. Я лежала тихо. Стук и голоса удалялись.

Шесть часов утра... А темно, как ночью. Вот тебе и отвага! Испугалась до липкого пота. Ладно, пусть я—трусиха... но мама... ей-то смелости не занимать! А сердце у нее тоже колотилось. Нет, эта жизнь — не игра, совсем не игра! Можно быть благородным и смелым, а ничего не выиграть... Почему? Потому, что мы — безоружны!—вдруг осенило меня. У нас нет ни шпаг, ни пистолетов... Пистолеты—у них, у голубых фуражек, они всегда вооружены. И они не признают правил благородной игры. Голубые фуражки не выбивают шпагу из рук противника в равной схватке, а нападают на безоружных ночью, как бандиты, и вытаскивают из постелей. Что может безоружный, раздетый человек против двух-трех вооруженных? Допустим, плюнуть им в лицо и храбро умереть. Но если у человека остается дочь... или уводят на глазах

 

мать... отца? И нет коня, чтобы вскочить на него, прорвать кольцо врагов и кликнуть верных друзей на помощь? Что тогда?

Тогда в сердце заползает страх... Но разве в нападении на безоружного есть хоть гран смелости? Они еще хуже трусливы. Они подлы. Страх и подлость, подлость и страх, и нет от них спасения в наше время. В то время, когда я живу...

Днем я читала дальше о головокружительных приключениях храбрецов-мушкетеров, и малая толика веселой надежды зарождалась вновь.

Наконец пришли деньги и посылка. В ящике кроме материала для дедов-морозов оказались укутанные в вату стеклянные шары, мишура и свечи.

— Да!—сказала мать.—Сделаю последнюю партию и будем готовиться к своей елке.

Перед глазами сразу возник прошлогодний факел и черный остов на снегу...

— Не надо было класть вату на ветки, только и всего,— рассудила мать.— Она легко воспламеняется. Огонь бежал по ней.

С дедами управились быстро. И начали мастерить елочные игрушки. Работа шла весело. Мать делала какие-то чертежи, рисунки, по которым мы резали, клеили, красили. Петя вырезал детали из дерева. К нам присоединился Федька.

По мысли матери, каждый на елке должен был получить подарок, особенно приятный ему. Апе была приготовлена миниатюрная деревянная прялка, в точности повторяющая подлинную,—с клочком шерсти и веретеном, висящим на напряденной нитке. Ивану Герасимовичу—такая же маленькая трубка, ее подчернили, чтобы она выглядела прокуренной. Феде—яркий клоун. Маше—не помню что...

Подарки готовились тайком от того, кому они предназначались. В самой глубокой тайне делался подарок для Пети: роскошный плясун, похожий на него самого,— румяный, со светлым вихром, в желтой вышитой косоворотке и синих шароварах, заправленных в сапоги. Размером плясун даже превосходил покорившего Петьку «лилового негра».

Все вместе мы азартно клеили разноцветные цепи.

Маша принесла известие, что в сельпо завезли пряники. Мать вынула деньги, но Маша замахала руками:

 

— Я сама! Сама куплю.

— На этот раз угощаю я,—твердо сказала мама. Апа спросила что-то по-татарски и ответила коротко.

— Вместе,— перевела Маша.

Мать предложила, чтобы она, Апа и мальчики пригласили на елку кого хотят.

И вот, когда почти все уже было готово, за день до Нового года явилась девка из НКВД с каракулями на бумаге.

Впервые мать заметно побледнела.

— Кажется, на этот раз я соглашусь,— задумчиво сказала она.

Я поняла. Мать сопротивлялась постоянной работе, боясь, что арест, о котором она не могла не думать, настигнет ее в Бакалах, и тогда я попаду в детдом для детей «врагов народа», а в Уфе—останусь с бабушкой. Но после моей попытки решить дело иначе она пришла к выводу, что хрен редьки не слаще...

Со времени болезни я еще не выходила из дому. Мать ушла, оставив меня с Петькой.

Игрушки падали из рук. Я легла, попыталась перечитывать «Мушкетеров». Буквы прыгали, не складываясь в слова. Поминутно заглядывала Апа.

Казалось, ожиданию не будет конца.

Хлопнула дверь. Мать вошла широким шагом. По лицу ее нельзя было ничего прочесть.

— Все в порядке. Петя, голубчик, спасибо. На сегодня хватит...

Он быстро собрался и ушел. Апа больше не заглядывала.

Мать села ко мне на постель, теперь лицо ее просияло:

— Разрешили! Разрешили Уфу...

Мы обе помолчали.

— Наконец какого-то аппаратчика прошибло...

Когда я уже почти потеряла надежду. Вероятно, это письмо попало в руки человека, в котором осталось что-то человеческое... или он замаливал грехи. Как бы то ни было — едем!

Я видела радость матери, слышала ее помолодевший голос. Мой долг—разделить ее радость. Я тоже кое-что передумала: ее могут арестовать в Бакалах или в любой другой глуши,— и без помощи Цили.

 

      Я отогнала зловещее виденье ярких глаз на добродушном лице.

— Когда?—спросила я, как можно веселее. Когда мы едем?

— По мне, так—завтра. Наши пожитки укладывать полчаса. Но елка... Мы не можем испортить обещанный праздник. Поэтому мы ничего им не скажем. Справим Новый год, а наутро поедем.

Но потом мать передумала:

— Хуже будет, если они узнают о нашем отъезде не от нас. Это может случиться.

Услыхав новость, Апа всплеснула руками и окаменела на лавке. Без прялки. Маша отвернулась к окну.

— Апа! Маша!—окликнула мама.—Выходит, вы за нас не рады? Конечно, грустно расставаться... Нам—тоже. Но в городе живут наши родные, моя мать. Ну-ну... А елка? Мы должны отпраздновать ее на славу! Это и будут наши проводы.

Апа кинулась к лежанке, на которой подходило укутанное тесто. Бормоча по-татарски, она яростно стала стряпать, колдовать над брагой.

Маша принесла пять кило пряников. Судя по количеству пирогов, испеченных Апой, торжество затевалось не на шутку.

...Первые гости долго вытирали лапти в сенях, осторожно ступали на свежевымытый пол и обходили вокруг наряженной елки, цокая языками.

Детей сопровождали взрослые — мужчины и женщины, татары и русские. Мальчики были в цветных рубашках, девочки в ситцевых платьях и в белых платочках.

Ради праздника по углам были расставлены фитили, плавающие в масле. Изба скоро наполнилась, но гости продолжали все прибывать.

Откуда-то появился старенький скрипач со скрипкой об одной струне. Он запиликал на ней, и дети повели вокруг елки хоровод.

Робкий вначале говор оживлялся, послышался смех. Вкруговую пошли стаканы с брагой и пироги. Детям раздали пряники. Они брали их осторожно и показывали друг другу прежде, чем откусить.

Ближе к одиннадцати мать зажгла на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса смолкли. В благого-

вейной тишине и дети и взрослые смотрели на язычки пламени, многоцветно отраженные в стеклянных шарах и мишуре.

Я застыла перед другим чудом: повторением колеблющихся огней в ясных немигающих детских глазах.

Мать шепнула скрипачу, и он лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило, засмеялось, закружилось. Старичок приходил все в больший раж. Теперь дети не вели хоровод, а плясали, высоко вскидывая новые лапти.

Разрумянившиеся щеки, росинки пота на верхней губе, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди, сияющие глаза и — смех, смех... Вот это веселье!

Краешком мелькнула мысль: нет ли здесь моих «врагов» из палисадника на углу? А не все ли равно!

Бабы у стен вытягивали шеи, стараясь увидеть своих, и вытирали глаза концами платков и шалей. Мужчины пели то татарские, то русские песни. Пьяненький уже скрипач на совесть отрабатывал пироги и брагу.

Все желающие не могли войти, теснились в сенях и на дворе. В разгоряченную избу то и дело врывались клубы морозного пара.

Как не похоже это было на таганрогскую нашу елку с чинным хороводом детдомовских девочек!

Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла обобранная, зато каждый уносил вещественную память о ней.

Когда мать преподнесла миниатюрную прялку, у Апы было лицо человека, застигнутого врасплох. Она прижала подарок к груди и ушла на нашу половину скрывать свои чувства. Иван Герасимович, хмыкая, разглядывал маленький двойник своей трубки.

Петька долго не мог уразуметь, что плясун, столь схожий с ним,—его собственность. Уразумев, благодарно вспыхнул до кончиков ушей. Кто-кто, а он умел дергать веревочки!

Вокруг него собралась толпа, и оттуда доносились взрывы смеха. Петьку попросили стать на лавку. Над головами гостей деревенский щеголь потешно выкидывал коленца казачка под аккомпанемент все той же струны. Хохот сотрясал избу.

Это был апофеоз.

 

Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся матери.

Маша затворила ворота за последним гостем и села на лавку.

— Спасибо! Говорят—большое спасибо. Говорят, никогда не было такого праздника.

Лет двадцать спустя, в одной поездке, попутчиком матери по купе окажется инженер-строитель, возвращающийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что мать бывала в тех краях, молодой человек полюбопытствует:

— А вы ничего не знаете о «добрых троцкистах»? Те, дескать, какую-то волшебную елку устроили. Не слыхали? Когда это было—троцкисты! А вот—поди, из поколения в поколение передается легенда о троцкистской елке, на которой будто всякие чудеса творились. Народная фантастика...

— «Добрые троцкисты», говорите? — переспросит мать.— Забавно! Впрочем, нет. А елку устраивала я.