НА ЩИТЕ ИЛЬ СО ЩИТОМ?

Едва мы приехали в Уфу, как мать собралась обратно: в Туймазах поезд стоял одну минуту, мы успели втащить лишь узел с одеялом, подушками и осенними пальто. Поезд тронулся, и два наших чемодана остались сиротливо на пустом перроне.

Мать дала телеграмму начальнику станции. Для этого ей пришлось выйти на первой большой остановке. Я умоляла ее не делать этого. Так же умоляла я не выходить с чайником за кипятком. Каждый раз мне казалось, что она больше не вернется. Две голубые фуражки возникнут ниоткуда и уведут ее. Или — без фуражек, но обязательно—двое.

 

Логически рассуждая, то же самое могло случиться и в поезде... но тогда это произойдет на моих глазах, а я знаю, что делать. Если рассуждать логически, ее проще было бы взять в Бакалах или в Уфе, чем по дороге. Но, как дважды два—четыре, я знала, что логика тут совершенно ни при чем.

Поэтому, обняв бабушку и Леонида, я стала упрашивать:

— Мамочка, не надо! Не поезжай! Давай плюнем на вещи...

— Глупости! — отрезала мать.— Там постельное белье и платье. В чем мы, по-твоему, будем ходить? Она опаздывала на поезд и торопливо ушла.

— Что ты так огорчаешься?—спросил Леонид.— Послезавтра вернется.

— Ее могут арестовать.

— С чего ты взяла? Тогда бы ее не переводили в Уфу... А вот Цилю, пока вас не было, действительно арестовали.

Цилю?! Арестовали?! Арестовали Цилю! Вот это новость...

— За что?

— Хм-м!

— За то же, за что всех! — бабушка метнула в меня гневный взгляд.— Головорезы! Истинно слово.

Нет, не за то же... Бабушке невдомек, а я знаю. Циля служила им... Значит, им от нее была польза. Зачем арестовывать человека, который приносит пользу? Это лишнее подтверждение, что логика тут ни при чем!

Циля арестована. До меня вдруг дошел подлинный смысл этого события и его последствий. Свободны! Свободны от ее страшной дружбы, от ее шпионства... Она не сможет доносить на маму! Впервые в жизни чужая беда принесла мне великое облегчение. Как на крыльях летела я к Шурке Звездиной. Шурка бросилась мне в объятия, ее брат огласил стены победным воплем, отец все похлопывал меня по плечу, губы Шуркиной матери улыбнулись, глаза не превозмогли печаль...

Я с трудом дождалась конца чаепития, устроенного в мою честь. На улице сразу выложила новость:

— Цилю арестовали! Нашу соседку, помнишь?

— Ну да?! Так ей и надо, гадине.

 

Я смотрела на Шурку во все глаза. То, что обрадовалась я,— неудивительно, а вот она... Шуркино лицо знакомо вспыхнуло до корней волос, глаза нестерпимо засинели:

— Она написала моим родителям: известно ли им, что я дружу с дочерью врага народа...

— Когда... когда это было? — подавленно спросила я.

— Сразу. Как только мы начали дружить. Ну, Циля! Ну... ты еще страшней, еще гаже, чем я думала!

— А ведь мы из раскулаченных...—тихо добавила Шурка.—Папаша считает—в городе легче затеряться.

Так вот что видели глаза ее матери! Раскулачивание. Вот откуда эта навек застывшая печаль.

Ни одним словом, ни одним взглядом Шуркины родители не дали мне понять, что каждое мое посещение грозит им опасностью. Циля не ограничилась бы только письмом, если б не наша ссылка...

Я скользила по обледенелой тропинке в овражек привычно, словно и не уезжала. Она обязательно пронюхала бы, что Звездины тут скрываются... Внутри у меня вдруг похолодело.

Лестницу я взяла одним махом.

Бабушка и Леонид вдвоем пили чай.

— Валя? Где Валя?!

Леонид осторожно поставил чашку на блюдце.

— В Москве.

— Врешь! Почему в Москве?

— Во-первых, я никогда не вру! — вспылил Леонид.

— Ну-ну, тш-ш...— сказала бабушка. — Что ему делать в Москве!

— А это другой разговор. Есть у него там дела...

— Какие?

— Какие-никакие, а не все дела тебе знать положено,— бабушка стала колоть щипчиками сахар, которого и так было наколото достаточно.— Не доросла.

— Ах, не доросла? Пугать меня — так доросла. Что с Валей? Говорите! Лучше правда, чем ваше пуганье! Почему он в Москве?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Послушай, внучка,— голос бабушки стал непри-

 

вычно мягким,— вот мать приедет и решит, что должно быть тебе говорено.

Леонид взял меня за плечи и поставил перед собою.

— Клянусь,— серьезно сказал он,— клянусь, что Валентин поехал в Москву по своей воле. А зачем — это, действительно, Вера решит, надо тебе знать или нет.

Я поняла, что большего от них не добьешься. Проклятье! Неужто они думают, что после всего я могла остаться ребенком?

Наконец мать вернулась с чемоданами. Она разделась, села на сундук, и первым ее вопросом был:

— Что там у Валентина? Я не поняла. Рассказывай.

Лёка нерешительно глянул на меня.

— Ничего,— сказала мама,— говори.

— Ну как знаешь. Начать с того, что Валентин в Ташкенте написал авантюрный роман. Для денег. Сюжет—лихой. Но печатать не стали: Валю, как тебе известно, погнали из редакции за Александра.

Во время работы над романом братцу пришел в голову план, как запросто убить Самого...

У меня перехватило дыхание. Мать не шелохнулась.

— Вот Валентин и поехал предупредить надежу-наркома, что этот план, который пришел в голову безобидному сочинителю авантюрных романов, может прийти еще в чью-нибудь голову. Хотя ручаюсь—никому не придет! Откроет этот план Валентин лишь самому наркому. Его бдительности Ежовым рукавицам... Иначе игра не стоит свеч. А, сестричка?

Пока Лёка говорил, ужас проникал в меня все глубже. Казалось, не было ни одной живой клетки, не захваченной им.

— Правда, Валентин задерживается дольше, чем думали. Но и попасть к Ежовым рукавицам — не фунт изюму...

Да что же это они?! Валя поехал предупредить? Кто-кто, а я хорошо помнила их с бабушкой ночной разговор о пистолетах и убийстве... Меня дурачат! Потом Леонид наедине расскажет матери еще что-то... Главное. Но даже, если так... если предупредить... неужели они не понимают, чем рискуют? Неужели не

 

чувствуют этой плотности... плотности воздуха... он вобрал в себя весь страх, все злодейство, все безумие, какие только есть на свете... потому он такой плотный! А Валя отправился туда, где не только воздух, а... а...— я не знала, как это назвать. Пасть льва? Этот старомодный предел опасности — смешон! Лев проглотит — и все.

Я приходила в отчаяние от слепоты, глухоты, отсутствия обоняния и осязания у взрослых. Какое-то животное — или все же детское — чутье вопило об опасности, в которой находился там Валя. И которой был насыщен воздух здесь.

А взрослые не понимают то, что я поняла еще в Бакалах: теперь не время и не место для таких игр. Королевский двор, рыцарские ристалища, поле битвы, дуэли, Монте-Карло, конторы адвокатов, биржа — вот где можно было вести рискованную игру, поставив на карту жизнь и смерть.

Но играть с этой осязаемой, плотной, невидимой глазу, но внутренне зримой грозной бедой?

Читатель ошибется, если подумает, что это—ощущения, осознанные позднее. Я хорошо знала, что кончиться дело может вполне реальными «голубыми фуражками». Но и они были, при всей их устрашающей власти, лишь ничтожными посланцами... чего-то... чего-то... что уплотняло воздух до жути. Вот слова я тогда не знала: террор.

Все в доме вели себя, как ни в чем не бывало.

Я держалась так же, стараясь не выдать отчаяния. Только рассказала все о Циле. И о ее письме Шуркиным родителям.

— Жаль, я не познакомилась с ней поближе,— пропела мать. — Ах Циля, ах, пакостница! — воскликнула бабушка.—И меня, старую дуру, обвела, не то что дите!

Опять — дитя!

— Однако девки ни при чем!—рассудила бабушка.— Голодают девки-то...

И продолжала посылать через дыру в сенях козье молоко.

Лет четырнадцать спустя Циля с рюкзаком за плечами возникнет на пороге маминой квартиры:

— Верочка, здравствуйте! Вот возвращаюсь от-

 

туда. Еду к младшей дочери, в Уфе пересадка. Хочу у вас переночевать...

— Нет. Уходите.

— Как?! Ведь мы с вами сестры по несчастью... В это время из другой комнаты выйдет мой трехлетний сын. Мать быстро загородит его.

— Уходите, Циля. Я не хочу, чтобы мой внук видел ваше лицо,— скажет мама.

Циля исчезнет мгновенно и окончательно из нашей жизни.

Возвращаюсь к прерванному.

Валентин наконец явился. Худой, с незнакомым блеском в глазах.

— На щите иль со щитом? — кинулся к нему Леонид.

— На щите вы б меня не увидали.

Бабушка, не поднимаясь с сундука, громко вскрикнула — раз, второй, третий... Лицо у нее было неподвижное, будто кричит не она, а кто-то другой. Мама принесла чашку воды.

— Думаю, местное НКВД будет обходить нас за версту,— сказал Валентин.

— А Ежова видел?

— Видел. Иначе какой бы прок?

— Ну и что?!

Спать. Спать,— ответил Валентин.— Остальное потом.

Остального я тогда не узнала.