А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?

Читатель, вероятно, уже позабыл и мне придется напомнить, что это повествование началось с анонимки, которая открывала начальству мое криминальное прошлое: отец — «враг народа», и столь же криминальное настоящее: муж — «космополит».

Ночь, проведенная за писанием автобиографии по заказу замминистра Рязанова, воскресила картины детства, отрочества и юности с бурными захлестами времени.

«Автобиография» была кое-как склеена. Впрочем, не кое-как. Я тщательно следила, чтобы ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение мною отца.

Я заснула, уронив голову на три исписанные страницы.

Проснулась от сильного стука в дверь. Стучал сосед — Яков Иванович Светозаров — директор картины по профессии.

— Неличка, проснитесь! Проснитесь! Новость! Невероятная новость!

Я открыла дверь. Развернутые газетные листы шуршали в трясущихся пальцах Якова Ивановича. За ним маячила жена в едва запахнутом халате.

— Врачи не виноваты! Они—не убийцы! Оправданы! Полностью!

Его жена заплакала. Я выхватила газету.

Оправданы! Не будет расстрелов... Те, кто выжил (шли слухи о зверских пытках), выйдут на свободу! И тысячи, миллионы придавленных страхом смогут распрямиться.

Удивительно!—в моей ликующей радости за других, в великом облегчении, мгновенно сработало «шестое чувство» — моя «автобиография» больше не нужна! Кажется, я им покажу! Я бы не могла словесно выразить то, что было «шестым чувством».

Осмыслить все мешала радость.

В троллейбусе было необыкновенно тихо. Я вглядывалась в лица.

На некоторых было замкнутое выражение незаслуженной обиды—эти поверили, открылись во всей своей красе, а их обманули: оказывается, евреи, сво-

 

лочи, не виноваты! Всегда умеют выйти сухими из воды, а ты хлебай теперь...

Много смущенных лиц—эти тоже поверили, возможно, кинули камень, а теперь узнали, что попались на обман, и раскаивались, и со стыдом перебирали в памяти, что же успели наговорить.

И были редкие быстрые взгляды, они загорались и скрещивались поверх голов, лица теплели ответной радостью.

Я миновала секретаршу в приемной и распахнула дверь в кабинет Д.

Предстала та картина, какую я и ожидала увидеть.

На всей громадной поверхности стола, даже накрывая телефоны, были разложены газеты с кричащими заголовками. Шеф застыл над ними, вперя взор в невидимое. Мыслительный процесс шел на полную мощность.

Я поздоровалась и положила «автобиографию» поверх газет.

Он медленно возвращался из своего сотрясенного далека. Наверное, надо было его пожалеть. Но я не пожалела:

— Вам нужна моя автобиография или уже нет? В его глазах метнулся хаос.

Он выдвинул ладони и три раза оттолкнул ими невидимую угрозу:

— НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Я вышла из кабинета, тоже слегка потрясенная. ...В одно прекрасное утро раздался телефонный звонок в моем кабинетике. Голос Д. сказал:

— Неличка, кажется, за нами должок? Мы должны были съездить на студию принять картину? Они жалуются, что лишились премии. Не поехать ли нам сегодня?

— С удовольствием.

В машине он был приподнято весел и ласково шутлив. Полно, не померещилось ли мне, он ли произнес эти слова:

— Можете идти. Пока можете.

С интересом наблюдая за ним, я заметила, что состояние добродушия все же ему приятнее, он испытывает облегчение, что не надо видеть во мне врага и преследовать меня.

 

Да и велик ли спрос с него, если люди, наделенные умом, способностью анализа, нравственным чувством, добровольно отказывались от этих даров. Обруганные «гнилой интеллигенцией», они и впрямь начинали испытывать комплекс своей н е с л и я н н о с т и с «трудящимися массами» и спешили слиться с ними в языческом служении.

Свою собственную вину я ощущаю в том, что, испытывая лютуй ненависть к кровавым делам и бесстыжей лжи, я тогда не смогла еще в осмыслении дойти до подлинных истоков того и другого.

Я знаю имя женщины, написавшей анонимку. Конечно, ее несколько подвели сроки. Но это не меняет дела. Она отнюдь не глупа, с университетским образованием, русская и сделала потом основательную чиновничье-партийную карьеру.

Вначале она притворялась моей приятельницей. Надо сказать, не без успеха. Лишь однажды, очевидно, подталкиваемая бесом по Достоевскому, попыталась мне приоткрыться.

Теплым вечером шли мы после работы вниз по улице Горького, и она вдруг сказала:

— А вы ведь плохо меня знаете. Я — авантюристка, да, да! Можете себе представить, я однажды разгуливала по Москве в мужском костюме!

Женских брюк тогда не было еще и в помине.

— Зачем вам это понадобилось? Недоверие в моем голосе явно задело ее.

— Надо было выследить одного человека! — с вызовом ответила она.

«Неверного возлюбленного!»—подумала я. Мне стало смешно. В своей жизни я встречала зловещих ряженых,—и эта туда же со своим невинным маскарадом!

Не могла же я знать (и слава Богу, не подозревала каждого!), что она причастна именно к тому маскараду, который мог окончиться Колымой. Позднее я прослышала, что ее отец был арестован и она отреклась от него, чтобы вступить в партию.

Эти образины под сползающими масками лиц и все вымороченные подмены в жизни были лишь частью великого Морока, царившего на на-

 

шей земле и обернувшегося великим Мором. Оба эти слова—у нас—требуют заглавной буквы.

Случилось непредвиденное.

М о р о к у н оказался смертен. И Морок начал редеть. Появились подлинные просветы. Люди повернули к ним лица.

Но слоям Морока свойственно вновь уплотняться, перемещаться, распространяться. И где есть к тому «климатические условия»,—сгущаться в сумрак, во мглу, в... (см. эпиграф).

И если суждено Мороку накрыть какие-то географические пространства на нашей маленькой планете, то все равно там — среди общего одичания, пьянства и рабского страха—вдруг в каком-то городе, на какой-то улице с противоположного тротуара кто-то громко окликнет:

— Как там наши в тюрьме?

И снимет шляпу, и низко поклонится меж шарахнувшихся прохожих, и выпрямится, и встанет во весь рост человек с прирожденной ему совестью.

От него заразится нелепым примером другой.

А третий просто генетическими неведомыми путями перескочит через поколения, чья совесть была задушена...

«Этот безумный человек,—сообщил мистер Пиквик, похлопывая Сэма по голове, когда тот опустился на колени, чтобы застегнуть своему хозяину гетры,—этот безумный человек, чтобы остаться со мной, заставил арестовать себя.

— Да, джентльмены,— подтвердил Сэм,— я... пожалуйста, стойте смирно, сэр... Я — арестант, джентльмены. Схватило, как сказала леди, собираясь рожать».