СТРАДА РЕВОЛЮЦИИ

Революция постепенно изживала свою весну — и вступала в суровую полосу.

Широкий размах, чисто русская щедрость и утопизм выражались вначале во многих непрактичных шагах. Была, например, отменена оплата почты и даже езды по железным дорогам.

Но «деньги любят счет», и со временем наивный идеализм уступил место реальности. Я шутил тогда по этому поводу, что в

 

революцию вход бесплатный, а выход из нее платный.

18 февраля 1918 года в Москве над Храмом Спасителя видели странное световое явление: лучи заходящего солнца образовали крест. Это было отмечено в газетах.

Народ увидел в этом знамение. Россия, поистине, приняла на себя крест величайшего в мире переворота. И не сбросила его, а понесла, и несет доселе, чтобы изнутри изжить до конца страдание и голода, и эпидемий, и духовной разрухи.

Как-то в 1910 году в Ярославле я шел в крестном ходу. В толпе был странник в железных веригах, с железной шапкой, обшитой сукном, и тяжелой железной палицей. Он рассказал мне свою историю. Был купцом в Москве и в юности много грешил. Потом заболел смертельно и дал обет, если выздоровеет, пойти с веригами по святым местам. В Ростове Великом некий старец Иосиф благословил его на этот подвиг. Это был статный, пригожий человек лет 35 с тонким орлиным носом, с длинными черными кудрями, сожженным и обветренным коричневым лицом и глубоко запавшими черными, горящими глазами.

— Что, по-вашему, самое главное в жизни? — спросил я его.

— Все перенести — вот главное, — ответил он мне.

(«Претерпевший до конца спасется» — это сказано и в Евангелии).

Терпение — любимая добродетель русского народа.

Один американец в беседе со мной так охарактеризовал разницу между американским и русским солдатом:

«Если американец очутится в окопах, залитых водой, — то он Со всей энергией и настойчивостью эту воду выкачает. А русский солдат будет терпеливо стоять по колено в воде».

Такова разница между активной и пассивной энергией, пожалуй, та самая, которую Л. Толстой иллюстрировал типами Наполеона и Кутузова (в романе “Война и мир”)

Эти два луча, скрестившиеся над Москвой, были действительно пророческими: — над Русью скрестились два меча, красный и белый, повергнув ее во все ужасы гражданской войны.

О Русь! На тебя дух мести мечной восстал

За то, что ты стоишь немея

У перепутного креста,

Ни зверя скиптр подъять не смея,

Ни иго легкое Христа.

В. Иванов

 

Весной 1918 г. я поехал в Самару на съезд христианских студенческих кружков.

Было решено усилить работу по распространению Евангелия среди народа. Так как уже неоднократно встречались затруднения в этой работе со стороны православного духовенства — мы решили отправиться целой группой к местному архиерею для объяснения своих целей. Владыка сам не мог нас в тот день принять — и он поручил это сделать группе местных священников.

Это было знаменательное собрание духовенства и мирян в большом зале архиерейского дома. Против нас выступал священник-миссионер (по борьбе с сектантством). Он говорил, что исследование Св. Писания мирянами всегда создавало только ереси и секты. В ответ на это мы сказали, что хотим работать с благословения Церкви и под руководством пастырей. Один из нас, окончивший Петербургскую Духовную Академию, говорил вдохновенно на основании пророков Ветхого Завета, напоминая пастырям об их ответственности за мирян: «Горе пастырям Израилевым, которые пасли самих себя! Не стадо ли должны пасти пастыри? Вы ели тук и волною одевались, откормленных овец закапали, а стада не пасли. Слабых не укрепляли, и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостью. И рассеялись они без пастыря... Блуждают овцы Мои по всем горам... и никто не ищет их... Так говорит Господь Бог: вот, Я — на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их, и не дам им более пасти овец”.^*

Он говорил пламенно, и голос его звучал пророчески. Это был крик сердца искреннего православного мирянина, болеющего душой о разрухе в Церкви. Его слушали очень внимательно. После того некоторые священники высказались за поддержку этого мирянского движения. (И действительно, они впоследствии приглашали некоторых из нас, в том числе и меня, говорить проповеди с церковной кафедры.)

Один из них, соборный протоиерей Л. ( 1920 г.), пригласил меня однажды говорить в местном кафедральном Соборе. Это было в праздник Сретения — и я говорил на тему: «Готовься к сретению твоего Господа».

Не в пример упомянутому миссионеру, этот старец отличался

 

 

широтою и терпимостью. Одна старушка спросила его однажды:  «Батюшка, можно ли ходить на собрания к баптистам?”

— А что они там делают? — спросил он (хотя сам хорошо  знал об этом).

— Читают слово Божие.

—                Ну, это добро. Конечно, можно ходить. Этот старец советовал мне также в проповеди Евангелия подчеркивать не сухие нравственные нормы, а благодатные возможности, не — «ты должен», а «ты можешь».     Как-то я был приглашен на престольный праздник одного из храмов: мне было предложено на вечернем собрании сыграть на скрипке. Во время ужина я оказался соседом миссионера, возражавшего тогда в архиерейском доме против евангельской работы мирян.

—                Одно время мы остались в комнате вдвоем. Я воспользовался этим и говорю ему: «Батюшка, вы сказали, что от чтения Св. Писания происходят ереси. А вот тут, у Иоанна Златоуста, говорится: „от незнания Писания происходят ереси и развратная жизнь”. И я протянул ему листок местного церковного издания с отрывками из Отцов Церкви.

Священник ничего не ответил мне и молча продолжал есть клубнику, лежавшую перед ним на тарелке.

В начале июня 1918 г. Самару осаждали чехословацкие легионы. Я жил на краю города, на Уральской улице. Недалеко были окопы. Иногда вечером, после пушечного выстрела, вдруг слышишь душераздирающие стоны — это кричат раненые. Один снаряд разорвался перед окном нашего дома, но без вреда. С раннего утра до вечера зловеще взвывали гранаты над городом. Одна из них влетела в комнату сапожника, жившего на соседнем дворе — и вся семья, состоявшая из пяти человек, была убита.

Однажды я шел по улице. Вдруг, в нескольких шагах передо мной, упала отломившаяся ветка, и ружейная пуля ударилась в штукатурку стены.

Словом, я оказался в полосе фронта.   

Десятилетний сын хозяина, Юрик, просил отца увести его на ночь к бабушке, жившей в более безопасной части города, но отец, человек верующий, спросил его: «Разве Христос не может тебя защитить?» — «Ну да, может»... — сконфузившись ответил мальчик.    

 На другой день, после обычной ночной перестрелки, мальчик рассказывал с сияющим лицом, что Христос его хранил. Это был

 

прекрасный урок Закона Божия.

В эти дни я читал лекцию к молодежи в зале Реального училища. Во время нашего собрания ухали далекие пушки — и народу было мало. (Когда бой кончился, я повторил ее—и тогда собрался полный актовый зал в Университете.)

5 июня на заре я услышал странное оживление по улицам. Шли какие-то солдаты с ручными бомбами в руках, заглядывая под каждые ворота — в опасении, не скрываются ли там большевики.

Какой-то молодой человек, схваченный ими, клялся и божился, что он не коммунист: его подвела кожаная куртка. Он был отпущен на свободу.

Солдаты говорили на чужом языке: это были чехи.

В городе водворилась новая власть — так называемая учредиловская, т. е. составленная из членов Учредительного Собрания. Комендантом города был чешский полковник Ребенда.

Сторонники новой власти ликовали. Не обошлось без диких инцидентов. Двое членов исполкома подверглись самосуду толпы на улице.

Иных отводили за город и там расстреливали.

В яркий солнечный день народ высыпал смотреть окопы. Там были еще неубранные трупы. Не забуду тяжелой сцены. В окопах, прислонившись к земляной стенке, «сидел» мертвый красноармеец. Его щека была раздута от выстрела. В зубах у него торчала папироса. По виду это был простой русский крестьянин. Толпа глумилась над ним.

У меня душа ныла от боли при виде этого.

Я подошел к краю и открыто перекрестился, сняв шапку. .

Помню, в это мгновение все притихли.

После этого я ушел оттуда прочь, унося в душе горькое чувство стыда за человека.

В газетах писались фельетоны и статьи о преследованиях отступавших большевиков — они должны были бежать через болота, иногда вплавь. Много их потонуло там. «А вчерась я вытащил комиссара... с икрой, тыщ на шашнадцать», — похвалялся кто-то из мужиков (в одном из газетных рассказов).

Тысячи молодых русских жизней погибли во время этого отступления.

Через несколько дней торжественно хоронили чешских солдат.

Они несколько лет тому назад покинули свою родину, своих матерей, отцов и жен, чтобы уже не увидеть их никогда на этой земле.

 

«Белая мать… Красная мать»...

Летом 1918 года Самарский Педагогический Институт был преобразован в Университет. Солидные академические силы из Петроградского и Казанского Университетов преподавали в нем^*.

В день открытия Университета специальная комиссия последнего поручила мне прочесть публичную лекцию на тему: «Смысл высшего образования»^*. В ней я проводил разницу между книжной учебой и жизненной мудростью, живым знанием, которое невозможно без познания живого Источника всякой мудрости и всяческого бытия.

Вскоре обнаружился еще один повод для моих публичных выступлений. Ощущая острый недостаток в деньгах, правительство вздумало вновь ввести винную монополию, как известно, отмененную еще царским правительством во время великой войны.

Я, в союзе с одним молодым энергичным священником, устроил собрание протеста.

Затем, при участии некоторых профессоров Университета (как Нечаев, Тарасов), мы организовали коллективную лекцию о трезвости — сначала в кинематографе «Триумф», а затем в самом большом зале Самары «Олимп».

Народу собралось много. Сочувствующие антиалкогольному протесту давали свои подписи — их набралось около тысячи.

С этими подписями и резолюцией, одобренной слушателями, мы вдвоем со священником пошли к министру внутренних дел К.

Он принял нас. «Что же мы поделаем? — сказал он. — Нам нужно сейчас 60 миллионов золотом. Достаньте их нам — и мы не введем монополии».

Монополия, в конце концов, не была введена — ибо вскоре белая власть должна была уйти из Самары и уступить место большевикам.

Не могу сказать еще несколько слов об упомянутом только что Священнике.

Это был человек прямой и решительный.

Когда процессы о мощах вскрыли немало неправды внутри

 

 

Церкви — он выступил с горячим словом на Епархиальном собрании духовенства, призывая последнее открыто признать перед народом, что были действительно случаи обмана с мощами, покрываемые некоторыми представителями высшего духовенства — и, раз эти факты теперь твердо установлены и стали известны всему духовенству, оно должно открыть всю правду и, по долгу пастырской совести и ради авторитета Церкви, отмежеваться от неблаговидных действий отдельных духовных лиц.

Миссионер П. весьма энергично восстал против священника, резко осудив его предложение.

Священнику пришлось покинуть собрание, и вскоре после этого он «ушел на покой», оставив на время пастырскую деятельность и поступив на гражданскую службу.

По поводу мощей действительно были установлены^* случаи недобросовестности: находили искусственно сделанные фигуры, воск, опилки и проч. в раках угодников. В других гробницах не было обнаружено нетленных останков, хотя об этом свидетельствовали песнопения в честь данных святых (так, например, в гробнице Преподобного Сергия Радонежского были найдены лишь кости и часть волос на темени; по распоряжению власти гроб был снабжен стеклянной крышкой, через которую все желающие могли видеть упомянутые останки).

Я сам видел мощи Виленских мучеников (Антония, Иоанна и Евстафия). Они были выставлены в Москве, на Петровке, в помещении Наркомздрава — в стеклянном ящике.

Впечатление они производят страшное.

Перед вами картина неполного тления.

Почти вся кожа тела цела; она серовато-желтого цвета, словно пергамент, тесно обтягивающий кости скелета.

Но лица почти обнажены: оскалены зубы, зияют пустые впадины глаз.

Явственно видны следы мучений, которым некогда подвергались эти христиане — вывихнуты ступни ног, видна рана от меча, против сердца у одного из них.

Рядом с гробницей положены трупы некоторых животных — и дана научная заметка о естественности засыхания тела при известных условиях в почве (мумифицирование).

 

Проф. Кузнецов, желая успокоить волнение верующих, читал то этому поводу в Москве публичные лекции.

Он напомнил слова Иоанна Златоуста, что мощами называются вообще останки святых — также «кости и пепел», которые мы естественно почитаем; что в самой православной Церкви, например, на Ближнем Востоке — на о. Кипре, на Афоне — неразложение тела почитается даже плохим признаком — и Церковь молится именно о том, чтобы земля «приняла» данное тело.

Вспоминаются слова того же Иоанна Златоуста, что истинное почитание памяти святых есть подражание их жизни. А минимум почитания умершего — это дать покой его праху, а отнюдь не тревожить его останков (что, однако, допускалось в виде перенесения, переоблачения, омовения и даже разделения на части и частицы тел почивших угодников).

Однажды, я попытался проникнуть в Самарскую тюрьму с целью устройства религиозной беседы для заключенных.

Придя к зданию, я увидел огромную очередь лиц, пришедших навестить своих родственников, находящихся в заключении. У меня „было (еще при старом режиме приобретенное) звание директора тюремно-благотворительного комитета одного из губернских городов (в Москве оно соответствовало званию члена того же комитета).

Подхожу к воротам и дергаю ручку звонка. Открывается окошечко. «Вам кого?» — спрашивает надзиратель.

— Мне надо видеть начальника.

— Как прикажете доложить?

— Я член тюремно-благотворительного комитета из Москвы.

— Ах, член комитета? Сейчас... — Он взялся за трубку телефона.

Через минуту отворились ворота.

Служащий без шапки идет с крыльца мне навстречу с приветствием. Он почтительно представляется мне, называя себя помощником начальника тюрьмы.

Что, думаю, за притча? Это какое-то недоразумение.

Входя на крыльцо, помощник докладывает мне, что во вверенной ему тюрьме все в порядке. Я инстинктивно впадаю в должный тон — спрашиваю, хорошо ли содержатся заключенные, и еще что-то в этом роде.

Помощник провожает меня в кабинет начальника. Последний знаком предлагает ему удалиться: дескать, сейчас будет конфиден-

 

циальная беседа.

Я сразу приступаю к выяснению своего положения: «Тут, очевидно, меня принимают за кого-то другого».

— Как так? Мне надзиратель по телефону сказал, что прибыл из Москвы член Комитета Учредительного Собрания.

— Что вы?! Да ведь я ему ясно сказал — член тюремно-благотворительного комитета.

Надо отдать справедливость выдержке и воспитанности начальника: он не переменил любезного тона в беседе со мной.

— Чем же я могу служить вам?

Я объяснил ему цель своего прихода. Он пошел мне навстречу, обещая сделать все возможное для устройства беседы, и направил меня еще в какую-то инстанцию.

Проходя под воротами, я сказал надзирателю: «Вы меня не поняли. Я говорил о тюремном комитете». Надзиратель, улыбнувшись, махнул рукой.

Лекцию эту мне удалось устроить лишь на Рождество уже при советской власти: позволено было придти и хору «Христославов». Нам предоставлена была аудитория из заключенных неполитических. Это были преимущественно простые мужички, задержанные за спекуляцию и т. п. Как сейчас помню, с каким вниманием, выражавшимся даже в слезах, они отнеслись к евангельскому рассказу о Рождестве Христовом и к пению духовных гимнов.

Осенью 1918 г. в Самаре опять стали слышны по утрам далекие пушечные выстрелы. Со дня на день они были все слышнее. Уже взорван был знаменитый Александровский мост через Волгу у Сызрани.

Однажды в городе было сделано официальное объявление, чтобы в известном часу во всех домах на окраине (там, где жил и я) были открыты все окна — во избежание разбития стекол, — ибо назначен был взрыв моста через реку Самарку (приток Волги). В определенное время мы видели через окно, как после взрыва оба чугунных переплета этого двойного (двухколейного) железнодорожного моста погрузились в воду.

Для меня лично эти взрывы обозначали тот печальный факт, что я был отрезан от родного дома, от Москвы.

Вечером одного дня по улицам Самары уже гарцевали красные кавалеристы. В мохнатых бараньих шапках, с развевающимися красными лентами, они мчались на маленьких сибирских конях,

 

потрясая воздух выстрелами вверх.

Там и сям раздавались крики ура во встречных группах рабочего люда.

В «Олимпе» стали собирать митинги рабочих. Тяжелая, накуренная атмосфера — жуткие призывы к борьбе и мести, все, чем так ужасна всякая война, а в особенности гражданская.

Я присутствовал на одном из таких митингов.

Военком X. говорил: «Вам сказано: око за око... А мы тысячу очей вырвем за одно око рабочего!»

Тут вырывалась вся накопившаяся злоба, питаемая и действительной социальной неправдой.

Но, увы, злоба не творит, а лишь разрушает, вызывая в ответ недобрые чувства.

Через некоторое время этот же военком явился в какую-то недовольную войсковую часть для увещания — и, когда он говорил, первые ряды раздвинулись — раздались выстрелы, и он пал замертво...

Я жил тогда большей частью за городом, в саду одного из моих друзей.

Однажды прихожу на квартиру и застаю в доме военный постой. Иду в свою комнату: там все перерыто. Не нахожу своей одежды, а главное, тысячи рублей, которую один из моих друзей дал мне для печатания духовной литературы.

Я решаюсь обратиться к красноармейцам с просьбой вернуть мне все взятое у меня. В коридоре на полу, рядом с печкой сидит высокий, пожилой, бородатый солдат; другой помоложе стоит тут же.

«Товарищи, на каком основании вы забрали у меня вещи?»... — «Ничего мы у вас не брали». — «А где же моя одежда?» Бородач знаками показывает мне на печку. Я открываю ее и в глубине, за кучей угля и всякого сору, нащупываю свои вещи.

«А деньги где?» — «Деньги, стало быть, у Василия... Он пошел в трактир... Вернется, его спросите».

Василий вскоре явился. Мать моей хозяйки, почтенная и храбрая старушка, обратилась к нему: «Вы что же это? Народу служите... а бедного человека обобрали... Ведь это все, что у него было... Не годится так поступать. Сейчас же верните деньги».

Василий улыбается во весь рот.

— Да мы, бабушка, думали, что это белогвардейский офицер — видим: его дома нет, — значит, сбежамши от нас...

 

— Вы деньги мне верните, — говорю я. — Это даже не мои — они даны мне на распространение религиозной литературы, — говорю я ему все как есть.

— Ну, на, на, возьми твои деньги... — сказал он, вынимая из-за пазухи запрятанную там бумажку.

Мы все решили держаться как можно более открыто и близко к этим простым людям.

Они оказались «лесовиками», т. е. рабочими приволжских лесных промыслов.

Когда мы пили чай, мы приглашали их за стол вместе, Бородач, видя действительную нужду в нашем доме и весьма скудную пищу — сам предлагал нам свой сахар.

Я читал им в свободное время рассказ «Работник» (Христины Рой, в переводе Григория Петрова), где так просто и хорошо говорится о жизни в любви и труде, по заветам Христа; прочел то место, где описывается перелет ласточек через море: автор сравнивает с этим перелетом нашу жизнь: перелетим ли мы водную пустыню жизни, или потонем на пути? Без Христа нам не осилить долгого и трудного пути. — Они слушали внимательно. Василий, тип деревенского парня-балагура, подсмеивался с деланным ухарством над религией. Другие были как-то особенно мрачны и угрюмы. А бородач вздыхал и поддакивал рассказу.

Ужасы гражданской, междоусобной войны тревожили их совесть. Им было тяжело.

Ночью слышались из их комнаты пьяные крики — они пили и горланили свои родные волжские песни, о «Стеньке Разине» и т. п. Жуткая ночь... В доме, кроме меня, не было мужчин: лишь хозяйка да малые дети (человек 8).

Василий злобно выкрикивал мое имя и угрожал со мной расправиться. Долго за полночь раздавались песни, прерываемые неистовыми криками.

С первой встречи не взлюбил меня Василий и за то, что он оказался похитителем моих денег, которые пришлось вернуть, и за напоминание о совести и о Боге.

С другой стороны, он боялся меня — опасаясь, что я могу донести начальству насчет его мародерских поступков.

Однажды я застал такую сцену. Один из солдат грубо говорил с хозяйкой, предъявляя какие-то требования — кажется, насчет пищи. Он ругал ее площадной бранью, весь побледнев от злости. Бедная женщина чувствовала всю свою беззащитность. Он приблизился к самому ее лицу — вот, вот ее ударит. Я вскочил и стал

 

между ними. Он стал ругать меня. «Если вы, товарищ, не успокоитесь, я пойду в штаб и заявлю»... Он продолжал браниться и угрожать. Я побежал на улицу, разыскал соответственное учреждение. Но там я, к своему удивлению, застал и буянившего солдата. Он поспел туда прежде меня и теперь был явно испуган моим появлением. Я видел, что самый факт моего прихода к начальству достаточно повлиял на него, и потому я уже не жаловался на него, а только ограничился небольшим объяснением с начальством насчет ругани, которая так распространена среди солдат.

Когда я вернулся, в доме было тихо. Солдат, боясь дисциплинарного воздействия, действительно унялся.

Ночью, однако, была очередная попойка — она длилась почти до утра... С рассветом они все вдруг загремели по лестнице вниз. Оказалось, пошли в поход дальше.