Это было при нас…

Б. Пастернак

Он залетел довольно далеко, наш воронок. Свердловск, Новосибирск, Красноярск... Сквозь его зарешеченные дверцы видны заметенные снегом улицы, горожане в валенках, с кошелками, хмурые, спешащие, привычные к воронкам. Мама вздыхает со своим обычным юморком: «Ох, как же мне надоел этот пейзаж в клеточку...» Потом — Тайшет с его знаменитой пересылкой, и наконец — последний этап до станции Невельская, откуда уже пешком, по настоящей тайге — в политический женский лагерь, единственный тогда на весь Союз. Кто же они, эти «политики»? Шли по тайге ночью, я в каком-то кургузом синем пальтишке, конвойный на лошади вез наши чемоданы и мешки, и был февраль... Когда я, уже на ступеньках вахты, переминалась, руки в карманах, ожидая надзирателя, по зоне пронесся слух: «Бытовиков привезли!» — статья-то у нас была бытовая. Но скоро — и каким образом все узналось? — этот слух перекрылся другим. «Скажите, — бежала ко мне по

снегу черноволосая молодая женщина, — правда, что вы родственники Пастернака? Что вы за роман «Доктор Живаго»?»

Интеллигенции в лагере была горсточка. Основную же массу «политиков» составляли верующие женщины, больше всего с Западной Украины. В лагере я впервые столкнулась с теми, кого принято называть простым народом. И, надо сказать, это был вполне счастливый опыт. Наряду с очевидными повседневными обязанностями, эти женщины имели тайную духовную жизнь — она проявлялась в молитвах, секретных «семинарах» в сумерках за бараками, пении. Я стала записывать их песни, накопилась целая тетрадь, которую мне удалось вывезти при освобождении.

Через 20 лет я наткнулась на эти порыжевшие странички, стала перечитывать, зазвучали их голоса, ожили забытые круглые лица, повалил снег, загремели раздаточные миски... Захотелось облечь в плоть спутниц моего двухлетнего лагерного бытия, замуровать тайшетскую мушку в янтарную смолу, «реинкарнивать», как говорила Параня-иеговистка, знавшая много ученых слов. Я написала полуочерк, полурассказ (ведь многое забылось!) — «Дочери света», который является хронологическим продолжением предыдущего опыта, следующим курсом «моих университетов». В этом рассказе много стихов. Это и подлинные песни пятидесятни-

ков и иеговистов, и «Погорельщина» Н. Клюева, которая потрясла меня своим пафосом конца мистической крестьянской культуры. Героинями «Погорельщины» увиделись мне соседки по нарам, заплатившие такую цену за верность своему преданию.

Лагерная тема роднит этот очерк и с другими частями книги — с воспоминаниями об А. Эфрон и В. Шаламове. Страшный опыт этих двух не идет ни в какое сравнение с моими довольно беззаботными двумя годами. И, однако, не побоюсь сказать, есть и общее в нашей судьбе — и им, и мне, и малообразованным сектанткам помогло устоять то, что так мало ценится в суете повседневности — Слово: кому поэзия, кому молитва.