ПРОПОВЕДЬ ЕВАНГЕЛИЯ В ТЮРЬМЕ

Читатель помнит, что вскоре после Пасхи я прочел лекцию о красоте — а затем на другой день мне было объявлено о запрещении всякой религиозной пропаганды среди заключенных.

Комиссар, объявивший это мне, повиновался своему ближайшему начальству.

Запрещением я не был ни смущен, ни удивлен. По этому поводу мне вспоминается случай из жизни Л. Толстого.

Однажды, гуляя по Москве, Лев Николаевич заметил, как один караульный солдат гнался с бранью за нищим, который перед тем просил милостыню у ворот Кремля (т. е. в недозволенном месте). В возмущении писатель обращается к солдату с вопросом: «Ты читал Евангелие?» Тот хладнокровно отвечает: «А ты воинский устав читал?»

 

Так вечное всегда сталкивается с временным, и это не только в России, но и во всем мире. Есть лишь одно царство, в котором не преследуется Евангелие, проявляемое во всей его полноте — это Царство Божие, но оно еще нигде не выявлено вполне. И именно для того, чтобы оно было выявлено, исповедующие имя Иисуса Христа должны страдать, рисковать и дерзать.

«Не запретили ли мы вам накрепко учить об имени сем?» — говорят апостолам официальные представители религии. Петр же и апостолы в ответ им сказали: «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. Ап. 5: 28, 29).

Это именно должно с точки зрения интересов как Церкви, так и государственной власти. Что касается тюрьмы, то до очевидности было ясно, что проповедь Евангелия в этой атмосфере разврата, воровства, насилия, цинизма нужна во всех смыслах — ив нравственном, и в гигиеническом, и в социальном, и в индивидуальном.

Этого требует заповедь любви, завет Христа. «Кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет во славе Отца Своего со святыми Ангелами». Умалчивать о спасении среди погибающих — не будет ли это величайшим эгоизмом?

С своей стороны Советская Конституция дает право как религиозной, так и антирелигиозной пропаганды каждому гражданину. При чем же тут произвольное, частное требование отдельного чиновника? Одной из характерных сторон русской революции, особенно в пору разрухи, было поощрение со стороны власти частной инициативы, хотя бы в ущерб бюрократическим распоряжениям начальства. Конечно, этой так называемой революционной инициативой можно было и злоупотреблять — но были неоднократно случаи ее положительного использования. Об одном из таких фактов повествовала газета, расклеенная по улицам Москвы, в своей статье: «Некрещеный паровоз».

В Луганске на рельсах стоял могучий новый красавец-паровоз, только что выпущенный из мастерских завода. Это было в дни катастрофического состояния железных дорог, о чем свидетельствовали на больших узловых станциях так называемые паровозные кладбища, представлявшие скопление негодных машин. Печальная картина! И в эти дни луганский новичок стоял без дела, и только потому, что не приходила из центра бумага о приемке паровоза для движения и о его соответственном номере.

Тогда луганские рабочие поставили сами вымышленный N 102

 

на паровозе и пустили его в действие — с тем, чтобы впоследствии, когда, наконец, придет бумага из Наркомпути (Народного комиссариата путей сообщения), переменить фиктивный номер на действительный. Это называлось «революционной инициативой» и всячески расхваливалось в вышеозначенной официальной статье.

Может быть, и моя инициатива в тюрьме была кое-кем понята в этом же духе? Не знаю; но, по крайней мере, никто фактически не мешал мне вести открытые собрания ни в первой тюрьме, ни во второй. В дни после запрещения мне бросились в глаза слова Псалма 26: «Господь свет мой: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться?»

Через неделю после запрещения состоялось первое собрание в моей камере — и так продолжалось каждое воскресенье, по вечерам, вплоть до моего выхода из тюрьмы, т. е. около пяти месяцев. И вновь подтвердилось, что «для Слова Божия нет уз». Правда, камера вмещала только около 15 человек — и тогда сидели на всех трех кроватях, и даже на пороге.

Но тюрьма была пересыльная, и за шесть месяцев перебывало у меня много разного люду.

Притом к тому времени я пользовался уже свободой передвижения по всей тюрьме, и как санитарный помощник, и как работник библиотеки, и просто как «старожил», снискавший у надзирателей доверие.

О. Георгий со своей стороны посылал ко мне своих знакомых на евангельские беседы.

Хотя, естественно, я не заявлял стражам о наших собраниях, но они, конечно, знали о них, ибо каждый надзиратель знает обо всем, что делается в камере: для этого служил в дверях «глазок», к которому то и дело приближалось «недремлющее око».

Сторожа знали о роде моего «преступления»; я дарил им евангелия и беседовал и ними о Христе.

Я уверен, что они даже сочувствовали нашим собраниям, в особенности, ввиду иного рода «собраний», которые происходили в других камерах, — с целью картежа и попоек, что доставляло страже немало неприятностей.

Приходили на чтения люди самые разнообразные — рабочие, крестьяне, инженеры, студенты.

Спорили мало; слушали сосредоточенно, охотно расспрашивали; приводили сами новых слушателей.

Для меня это была огромная школа, углубившая во мне самом веру в побеждающую силу Божественного слова. И в тюрьме

 

Евангелие оказывалось жизненным и спасительным, и притом здесь более, чем где-либо. Некоторые темы были здесь разработаны мною впервые, между ними — «Смысл страдания» и «Христос и счастье».

Первую я извлек главным образом из книги Иова.

Передо мной была не сытая публика, не праздные спорщики и начетчики, но, так сказать, сам библейский Иов с его разодранной одеждой и главой, посыпанной пеплом; передо мной был также человек с разбитым сердцем и раненой совестью. Из этих горящих глаз и с этих худых испитых лиц глядело само страдание, часто безысходное и безнадежное. Тут были и те, кто страдал за свою неправду и за чужую неправду, и те, кто терпел скорби, по-видимому, без всякой причины и без всякой вины, и те, кто страдал за правду, людьми непонятую и гонимую.

Что мог я сказать им? Елейные, душеспасительные слова, высокопарные фразы о несбыточных надеждах?

Эти люди были слишком практичны и достаточно в жизни разочарованы, чтобы доверяться пустым словам и вымыслам.

Но Божие слово, простое, безыскусственное, лилось на эти раны, как бальзам, — и Своею мудростью давало ответы на самые трудные вопросы.

Передо мною сейчас лежит Библия, та самая, которая была со мною в тюрьме; в ней на полях, там, где начинается книга Иова, сохранились заметки о той лекции, которую я тогда читал.

В разных местах Св. Писания я нашел не только глубочайшее объяснение страдания, но и указание путей к его преодолению.

Христос устраняет страдания ненужные, те, которые происходят от греха: Он очищает совесть, освобождает от вины, прощает. О, как чутко прислушивались к этому благовестию Христову русские души, которые честно сознавали так много грязи на своей совести! Ведь передо мною были и действительные преступники, в техническом смысле этого слова, — потерявшие, по народному выражению, «образ».

Но Евангелие открывало еще большую радость — освобождение от власти греха, первопричины всех страданий: ибо все мы страдаем или за свой грех, или за чужой. Оно раскрывало также и эту величайшую тайну претворения печали в радость, извлечения «драгоценного из ничтожного»^*.

Приходилось иногда выслушивать задушевную, откровенную

 

исповедь в беседе наедине — и я лишний раз видел, как глубоко жаждет душа человека новой, чистой, преображенной жизни.

Сам Христос, благостный, кроткий, возлюбивший всех до крестной смерти — вот основной и центральный ответ на вопрос страдающей души. На Него-то я и стремился направить взоры слушателей. И еще ближе, уже с положительной стороны, мы почувствовали побеждающую красоту Евангелия при разборе темы: «Христос и счастье».

Если вы хотите проверить различные теории о счастье, то испытайте их в жгучей атмосфере человеческого горя. И тюрьма служит для этого великим горнилом и некоей опытной станцией. Когда-то я приходил в тюрьму с воли, устраивал религиозные беседы... Теперь мое преимущество состояло в том, что я был один из них, в таком же самом положении, как и они, — и никто из них не мог сказать мне уничтожающие слова: «Хорошо тебе проповедовать! Ты вольная птица. А вот побывай-ка в нашей шкуре, да похлебай арестантских щей с тараканами, да испытай, что значит быть разлученным с родными и брошенным в эту грязную яму!»

Но теперь этого никто не мог сказать — и потому было легко говорить, без всяких кафедральных ораторских приемов и напряжения, говорить просто, по-товарищески. Они, конечно, ценили и то, что я говорю с риском; некоторые из них знали о запрещении моих лекций, знали и то, почему я попал в тюрьму. Простоте моих отношений со слушателями способствовало также отсутствие какого бы то ни было начальства на наших собраниях.

Итак, я излагал им мысли о счастье. Истинным счастьем должно быть признано такое удовлетворение наших желаний, которое доступно всем, везде и всегда, и которое является благом не только для одного человека, но и для всех его окружающих. Христос ничего не говорит о счастье в нашем понимании, потому что мы обыкновенно разумеем под этим словом лишь частичные удачи, от которых обычно проистекают страдания для людей, окружающих удачника.

Евангелие же учит в Нагорной проповеди об истинной радости, о блаженстве. Я предложил вопрос — являются ли действительно желанными для каждого из нас радости, указанные Христом («Царство Небесное», «Царство Божие», т. е. господство в нас светлого начала, утешение, наследование земли, «помилование», «Богоощущение», «Богосыновство»)?

И далее — те условия радости, которые указаны в первых половинах стихов (нищета духом, плач о грехах, кротость, любовь, чистота, жажда правды, изгнание за правду), являются ли они

 

доступными нам и здесь, несмотря на тюремную обстановку?

Да, программа Христа оказалась и желанной и осуществимой и в тюрьме; конечно, всякий соглашался, что сами по себе мы не можем достигнуть, например, чистоты сердца, но та сила, которую предлагает Христос для нашего возрождения, доступна нам в тюрьме не менее, чем на свободе. Да в тюрьме, может быть, она еще ближе нам, чем на свободе — ибо страдание углубляет душу.

И мы иногда переходили к молитве, и тогда я чувствовал, что не человеческие усилия, а Сам Бог может и хочет помочь этим несчастным людям.

Ну, скажите, мог ли бы я тогда прочесть своим слушателям что-либо помимо Евангелия, например, статью Л. Толстого: «В чем счастье?»

Автор говорит, что условия счастья составляют семейная жизнь, близость к природе и труд любимый, посильный и свободный... Какая уж там природа в тюрьме? И где тут говорить о посильном, любимом и свободном труде в учреждении, которое даже передовой революционный язык называет «домом принудительных работ».

Потому-то я и сказал выше, что Евангелие вышло для меня из тюрьмы более прочным, чем вошло в нее. Оно подверглось огненному испытанию в горниле греха, озлобления и скорби — и вышло оттуда, как золото, очищенное в пламени.

Так как в тюрьме были среди моих знакомых и студенты, то из них через некоторое время мне удалось организовать еще специальную группу, так называемый «библейский кружок» — для систематического изучения Евангелия в связи с вопросами научного характера.

Эта группа собиралась каждую среду. Конечно, ее могли бы посещать и не студенты, но они большей частью были в будни заняты.

Как уже было сказано, никто из представителей администрации нас не беспокоил.

Один раз во время воскресного собрания вдруг отворилась дверь — явилось начальство...

Создался переполох — некоторые, воспользовавшись минутою, ускользнули из камеры. Но это оказалась лишь комиссия по проверке тюремного инвентаря — они пересчитали тюфяки и проч. и удалились, еще извинившись, что помешали собранию.

«Сыны человеческие в тени крыл Твоих покойны».

 

Хотя моя камера вмещала очень мало народу, но от ее тесных размеров вовсе не зависели пределы моей работы.

Я мог бывать во всех камерах, и все (кроме смертников) могли посещать меня. Иногда я был приглашаем в другие камеры для беседы. Входившие ко мне легко переходили на разговор о духовных предметах. Часто они для этого и приходили, зная о моих убеждениях. А иной придет и без этой цели — но разговор о Боге как-то легко завязывался. Этому помогал и висевший над моей койкой текст, как-то присланный мне одним из друзей — простая визитная карточка со словами Христа: «Не бойся, только веруй»...

Тут же был простой крест из темной жести, арестантской работы. Я нашел его в тюрьме. Красовались и некоторые открытки. Одну из них мне прислала мать на Пасху с троекратным приветствием, написанным ее старческой рукой: «Христос Воскресе»...

На ней была изображена известная русская картина: в простой крестьянской избе мальчик играет на скрипке, а его дедушка тут же с недоконченным лаптем в руке остановился и поник своей седой головой от нахлынувших на душу тяжких дум. (Мать имела в виду мою любовь к музыке — я играю на скрипке.)

Другую прислала моя сестра. На ней была изображена «сестра Беатриса», героиня из драмы Метерлинка. Она с нежным сочувствием на лице протягивает большой крест, который надо (мне?) нести.

И еще картинка Рериха — «Спящий город»: над городом летит ангел с трубой, зовущий беспечных людей к встрече Грядущего Дня, «который в огне открывается»... Входящие рассматривали все это, расспрашивали.

Любовь к слову Божию велика в русском человеке. В одной из камер, куда я был приглашен для беседы, я увидел на внутренней стороне двери большой плакат с текстом: «Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас»...

Эти слова обитатель камеры, типографский рабочий, сам напечатал в тюремной печатне. «Всегда, когда выхожу из камеры, вижу перед собой эти слова, и они успокаивают меня», — говорил он.

Моя камера была удобна для личной беседы еще тем, что я часто был в ней один, когда мои соседи уходили на работу в мастерские. Помню одну такую беседу, которая кончилась тем, что студент в совместной молитве на коленях решил начать жизнь новую, со Христом...

Много личных бесед удавалось вести во время ежедневных прогулок по каменному помосту на тюремном дворике.