СМЕРТНИКИ

Был в тюрьме один коридор, и на нем царило безмолвие. Я долго не обращал на него внимания, но, наконец, как-то узнал, что здесь помещаются смертники, т. е. осужденные на смертную казнь.

Обыкновенно их приводили из суда и помещали в эти изоляторы впредь до исполнения приговора.

Камеры были весь день закрыты; посещать их никому не позволялось. Когда после поверки всех арестованных запирали в камерах, из канцелярии приходили «брать смертников».

«Брали» со всеми предосторожностями — ибо очень опасались людей, готовых в последнюю минуту на все. Как рассказывали, им связывали руки назад и клали на пол автомобиля-грузовика, чтоб их не было видно... Вокруг сидели чекисты с винтовками.

Когда я узнал о таких соседях в тюрьме, я стал переживать очень тревожное чувство. В первую ночь я не мог спокойно спать. Как!.. За стеной сидит человек, который проводит, может быть, последние часы на этой земле — и не пойти к нему, не сказать ему слова утешения!

На другой день, помолясь, я пошел просить разрешения проведать смертников.

Это было под самую Пасху.

Внизу у «стола» стоит старший надзиратель — коммунист К. Я обращаюсь к нему:

— Разрешите посетить камеру смертника.

«Не полагается, — сурово отвечает он. — Зачем вам?» — «Я хочу передать Евангелие». — «Ну, вот еще! Сказки все это!» — «Вы, все-таки, позвольте, — тихо настаиваю я. — Кстати я передам ему кое-что из пасхальной пищи».

— Ну, ладно, идите... Но только этот раз...

И я пошел. Даже и эта дверь отворилась для слова Божия. С тех пор я стал всегда иметь в виду этот коридор.

О. Георгий и другие осведомляли меня, когда приводили новых смертников.

Однажды, когда явилось лукавое сомнение насчет необходимости посещать этих людей — ведь, они изолированы, доступ к ним запрещен и т. д. — я открыл Библию.

«Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение?» (Притч. 24: 11).

Эти слова живым укором пронзили мою совесть, обличив меня в скудости любви к ближним.

 

Вскоре и внешние обстоятельства изменились в мою пользу. Коммунист К. скоро уехал в отпуск. В коридоре смертников оказался старшим хорошо знавший меня надзиратель. Впоследствии он даже давал мне ключи, не желая подниматься с насиженного места, и ворча говорил: «Ну вот пошел поп по приходу!»

А с тех пор, как я стал помогать библиотекарю, я получил и законное право ходить в эти камеры для обмена книг.

Смертниками в нашей тюрьме обычно были обвиненные в убийствах или хищениях.

Вот три железнодорожника, обвиненные в продаже казенного продовольствия. Они расхитили 160 пудов рису, и вина их усугубляется тем, что время голодное, катастрофическое. Один из них — полный господин, лежит без пиджака на койке и что-то читает. Другой жилистый, худой брюнет сидит на койке и рассказывает мне всю их историю. У окна лицом к двери сидит юноша лет двадцати; он не может говорить, смотрит так жалостно, и слезы струятся непрерывно по его щекам.

Они были «взяты» очень скоро.

В другой камере — братья-разбойники Л. Оба из крестьян, но один из них служил на почте где-то в провинции. У него пятеро детей. Оба красивые, здоровые, кровь с молоком. Они нападали на проезжих крестьян, убивали их, сани сжигали, а затем продавали лошадей.

У бывшего чиновника интеллигентное, вдумчивое лицо.

Он читает книгу, которая оказывается Евангелием. «Где вы достали Евангелие?» — спрашиваю я. «А тут в камере кто-то оставил». Он подает мне книгу. На ее первом листе надпись красными чернилами: «Милому Андрюше от любящей матери»...

Сколько говорят эти простые слова! О, они написаны не чернилами, а кровью и слезами, которыми мать оплакивала свое родимое дитя. Знать, вымолила она у Бога для своего сына светлый путь в иной мир, а Божественное Слово претворило тернии последних минут в святые слезы!

— Ну, как же вы? — говорю я к Л., не зная, с чего начать.

— Я не тоскую... Может быть, нас еще помилуют... И тогда мы постараемся честным трудом загладить свои вины... А если не пощадят, так тут вот написано: Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну; ей, говорю вам, того бойтесь. — Это у Луки в 12 главе.

Слова эти он, к моему удивлению, сказал наизусть и почти

 

без ошибки — видно, он впился в них своим вниманием, ибо реял над ним бледный образ смерти.

— Мы сегодня утром были в камере у архиереев и причастились св. Тайн. Мы приготовились...

Глубокое, духовное напряжение очистительным огнем прошло через его сердце, и лицо его, красивое от природы, стало прекрасным, одухотворенным: темные глаза, те самые, которые загорались недавно в минуты убийств животным блеском злобы, теперь горели тихим светом.

Обычно казнь совершалась в течение 24 часов по объявлении приговора, иногда через несколько дней — как было с братьями Л. Но были и такие смертники, которым давалась неопределенная отсрочка — и она тянулась месяцами. Вот эти страдали особенно, постоянно и длительно находясь между жизнью и смертью и страшно нервничая. Один из них, измученный долгим ожиданием, объявил голодовку, требуя или помиловать его, или уже казнить и тем прекратить его бесконечную муку.

— Сегодня привели известного Соловья-разбойника, — сказали мне. — Это страшный человек: у него в приговоре двадцать три убийства.

Фамилия его Соловьев, но народ дал ему кличку «Соловей-разбойник», взятую из былин об Илье Муромце.

Он посажен в ту же камеру, что и братья Л. Я отворяю дверь.

Соловей сидит на койке, опустив голову. Это мужчина лет 40, с широкой костью, бледным мясистым лицом, с неправильными типично русскими чертами; волосы темно-русые. В глазах усталость, как бывает после бессонной ночи.

Подняв на меня глаза, он спрашивает:

— Вы кто? — думая, вероятно, что я из канцелярии.

— Такой же, как и вы, заключенный. «Так вы тоже смертник?» — Я пытаюсь ответить шуткой: «Да, смертник, но только с отсрочкой»...

— Как? Разве вы в нашем коридоре?

— Нет... Но ведь правда, я осужден на смерть с самого рождения, и не знаю, когда умру, а вы вот знаете.

— Ах, вот что, — улыбается он, и эта улыбка отворяет дверь общения. Он протягивает мне бумагу, густо написанную на пишущей машинке. — Вот принесли из Трибунала. Не поможете ли написать прошение о помиловании на имя Цика (Центральный Исполнительный Комитет)?

Я читаю этот страшный документ... 23 убийства!

 

Конечно, положение безнадежное, резолюция категорическая... Но я все же исполняю его просьбу и пишу прошение.

— А вы боитесь смерти? — обращаюсь я к нему.

— Что-о? — сказал он с явным презрением. — Чего бояться? Пуф!.. и готово! Да и то сказать... я смерть заслужил. Не все там в бумаге правда, но я убивал, и меня убьют...

«А жизни вы не боитесь?» — «Какой жизни?» — спросил он. «Той жизни, которая после смерти».

— Ну, какая там еще жизнь? Зароют, как собаку, и дело с концом. Только пар пойдет.

— Но Иисус Христос утверждает, что есть жизнь души и после смерти тела. В Евангелии написано.

— Этого я не знаю. Но вы письменный человек, я вам верю. Стало быть так. — И он замолчал угрюмо и сосредоточенно.

На его раскрытой широкой груди виднелось выжженное порохом (татуированное) большое Распятие.

«Это что у вас такое?» — «Не знаю... Был обычай такой. Другие делали, и я сделал. Я ведь человек неграмотный... Даром, что мне скоро 35 лет стукнет... Ничего я не знаю, ничего не читал».

Он рассказал свою биографию.

Родился в воспитательном доме, не знает ни отца, ни матери. В 13 лет совершил первую кражу, и с тех пор уже 20 лет с перерывами находится в тюрьмах.

— Если бы вы знали, Соловьев, что значит это Распятие, и верили бы в Него, так вам ничего не надо бы бояться — ни смерти, ни жизни!

Я чувствовал, что надо говорить прямо, «без подходов», тем языком, который понятен человеку перед лицом глубокой тайны жизни и смерти — языком Евангелия, словами Св. Духа. И он все слушал, не перебивая и не возражая.

И я прочитал ему из Евангелия о разбойнике. Он понял, что и о нем говорит Божественное Слово. Как хорошо, что и такой исключительный и страшный случай предвидит Книга Жизни, и мне было что сказать этому закоренелому преступнику от имени Самого Господа, некогда висевшего на кресте рядом с разбойником!

Этот сидевший передо мною убийца только что признал вместе с евангельским разбойником: «И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли»... («Я заслужил смерть», — сказал Соловьев).

О, я верю, отозвались в глубине его жестокой души, теперь расплавленной скорбью, слова евангельского грешника: «И сказал

 

Иисусу: помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое». Верую, что и слова вечной Божественной любви, сказанные Христом в ответ разбойнику, достигли сердца моего собеседника:

«И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

Слушали внимательно и братья Л.

Старший из них мне поддакивал и пояснял из Евангелия мои слова. Я передал последнему для чтения вслух книжечку, известный рассказ Жуковского «Капитан Бопп», — где так трогательно повествуется о покаянии, пережитом на смертном одре злым и жестоким морским капитаном, после того как он услышал из уст пожалевшего его мальчика евангельский рассказ о любви Христа.

На другой день я посетил его опять. Он был задумчив и печален. На этот раз я принес ему небольшую картинку — на ней был изображен сидящий Христос, к груди Которого припал кающийся блудный сын. Спаситель в прощающей любви обнимает юношу. Шляпа и посох скитальца лежат внизу, на ступеньках. Это глубоко трогательное изображение было напечатано на обложке одной религиозной брошюры — я нашел ее в большом количестве в той куче бракованных книг, которые были обречены на уничтожение. Я вырезал эту картинку и распространял ее в тюрьме, иногда наклеивал на картон.

Теперь я предложил ее Соловьеву.

«Кто это?» — спросил я его. «Это Иисус Христос»... — сразу ответил он. «А кто другой?» — «Не знаю»... — «Это вы — Соловьев!» — сказал я ему.

И вдруг он схватил бумажку, сжал ее в руке, засверкал глазами и воскликнул: «Вот мой мандат, с которым я пойду завтра на смерть»...

На другой день в 8 часов вечера их взяли всех троих.

Заключенные противоположных камер видели их и рассказывали мне об этом.

Впереди бодро шел Соловьев — он даже весело шутил.

За ним, наклонив голову, шел старший из братьев Л.; младший был бледен, как полотно.

Я записал имена этих бедных русских людей (Павла, Петра и Егория) на полях своей Библии, около тех стихов, которые открылись при этом известии:

«С небес призрел Господь на землю, чтобы услышать стоны узников, разрешить сынов смерти» (Пс. 101: 20—21).

«Господи Боже наш! Ты внимал им; Ты был для них Богом

 

прощающим и наказывающим за дела их» (Пс. 98). Они понесли наказание здесь в этой телесной, временной жизни, и сами не возмущались против него; но «Бог, не оставляющий без наказания, прощает вину», если кто обращается к нему от злого пути^*.

Перед уходом из тюрьмы я посетил еще одного из смертников. Он помещался один в угловой камере, сырой и мрачной. Ему только что принесли передачу — корзинку с хлебом, огурцами. Он радушно угощал меня. Это был тоже железнодорожник. Он был подавлен душевною болью и страхом. Я предложил ему вместе помолиться. Он стал рядом со мной и истово участвовал в произносимой мной молитве, весь в слезах. Как он благодарил за посещение! Был ли он казнен или помилован, я не знаю.

При этих посещениях мне очень пригодились те евангелия, которые я разыскал в числе бракованных книг: я мог передавать их теперь этим несчастным, они брали их очень охотно.

Некоторые изъявляли желание пойти на исповедь к о. Георгию, и я сообщал ему об этом. Сам он не мог посещать изоляторов. Помню, как один из помощников начальника тюрьмы сам проводил одного из смертников в перевязочную комнату, где о. Георгий и совершил таинство Исповеди и Причастия.

Таким образом с о. Георгием у нас было оригинальное сотрудничество: он посылал ко мне слушателей на евангельские беседы, он же сообщал мне о вновь прибывших смертниках. Я направлял к нему тех из них, которые искали последнего духовного утешения от священника. И я знаю, что он умел говорить им на близком им языке о Божьей правде и о Божьем милосердии.