ДОПРОС

Как я уже говорил, я скоро понял цель моего заключения, но причина, юридическое основание ареста были мне неизвестны. Никакого обвинения мне не было предъявлено. Не было снято ни одного допроса.

Уже во время обыска в моей квартире я заметил, что он производился беспорядочно и формально, и необходимость ареста из него как-то не вытекала.

Вначале, еще будучи в тюремном подотделе Чеки, на Кисельном переулке, я несколько раз писал заявление следователю, который арестовал меня, прося его вызвать меня на допрос и назвать мне мою вину. Мои письма оставались без всякого результата, и я перестал их посылать.

Как я узнал потом, следователь совершенно забросил меня в тюрьме и принялся энергично допрашивать моих друзей, сотрудников и т. д. Почти все московские друзья были допрошены, были также произведены обыски и аресты в других городах. Он расспрашивал моих знакомых обо мне, о моей деятельности, об образе жизни — все показывали, как один. Одного из моих друзей он убеждал так: «Мы узнали, что ваша организация — буржуазно-политическая», на что допрашиваемый ответил: «Если вы мне это докажете, я тотчас же из нее выступлю». Доказательств, конечно, не оказалось.

Другому допрашиваемому он раздраженно сказал: «Я его, вашего Марцинковского, сгною в Соловецком монастыре»...

Но на третий месяц моего ареста этот мой следователь был удален от должности в Чеке, ввиду некоторых скомпрометировавших его обвинений.

Дело было передано другому следователю. Это был простой матрос. Он не мог хорошенько разобраться в моем деле и на всякий случай откладывал его.

Позже дошли до меня тревожные слухи, что меня обвиняют в шпионаже, в связи с моей перепиской с друзьями за границей — дело переносится в Верховный Трибунал, и ему будет придан громкий «показательный» характер. Называли даже номер моего дела. Говорили, что угрожает расстрел. Но допроса все еще не было.

Однажды меня вызывают в канцелярию. Новый начальник тюрьмы, коммунист Г., в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, с важным и деловитым видом сидит за столом. Держа в руках какое-то письмо, он сурово спрашивает меня: «Вы в переписке с Сазоно-

 

вым?» (он разумел бывшего министра).

«Я с ним незнаком». — «А это что же?» — показывает он конец письма, где красуется упомянутое имя.

«Это однофамилец! Был у меня сослуживец по гимназии, письмоводитель Сазонов». — «Ага!» Затем он передает письмо мне. Я пользуюсь случаем и спрашиваю, почему меня не вызывают на допрос. Он требует мое дело из канцелярии, удивляется и сам медлительности моего следователя и обещает принять меры. (Через полгода я встретил его в Москве — теперь уже он оказался уволенным и находился под судом... Ведь и тот самый человек — но его нельзя было узнать: такой мягкий, простой и конфузливый. Видно, все мы люди естественнее выглядим в роли подсудимых, чем судей. А так называемый «административный восторг» делает нас решительно не похожими на самих себя.)

«Телефонограмма с Лубянки! Вы вызываетесь завтра на допрос», — объявляет мне надзиратель. Это было в начале октября, на восьмом месяце моего сидения.

Дело мое перешло в это время уже к третьему следователю, который оказался юристом и дельным человеком. Все внутри меня мобилизуется, мысли, воспоминания собираются воедино, чтобы завтра предстать во всеоружии самозащиты. Начинается беспокойная работа ума, тягостная озабоченность. Вспоминаю завет Христа:

«Но вы смотрите за собою: ибо вас будут предавать в судилища и бить в синагогах, и пред правителями и царями поставят вас за Меня, для свидетельства перед ними... Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте, но, что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый».

И я успокоился: оставил всякие планы и подготовку. Нужно было только «смотреть за собою», чтобы быть в крепком и достойном духовном состоянии «для свидетельства во имя Христа».

А эти бодрые мысли и настроения входили в мою душу постепенно из Слова Божия; оно посылало теперь в нее именно те лучи, которые были нужны и которые глубоко впитывались сердцем, например, из псалмов:

«Восстали на меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня». «Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные, не за преступление мое и не за грех Мой, Господи».

 

«Подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна».

«Жив Господь и благословен защитник мой».:

«Восстань, Боже, защити дело Твое...»

«Господь за меня, не устрашусь: что сделает мне человек?»

«Несправедливо преследуют меня, помоги мне». И еще это удивительное ободрение: «Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобой на суде. Ты обвинишь. Это есть наследие рабов Господа, оправдание их от Меня», — говорит Господь (Ис. 54: 17).

И много подобных мест я глубоко воспринял тогда своим тюремным настроением; они подчеркнуты в моей Библии.

Итак я в безмятежном настроении ложусь спать перед завтрашним допросом.

«Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, один даешь мне жить в безопасности».

Утром всех вызванных на допрос отводят в особую комнату, находящуюся у ворот тюрьмы.

Вызывают одного за другим и сдают часовым, которые разводят заключенных к следователям, в Трибунал и т. д. Сижу часа два. Вот уже всех разобрали; осталось нас несколько человек. Объявляется распоряжение: «Не хватило часовых. Назад в камеры». Вот неудача! Значит, опять допрос откладывается на неопределенное время. Часовых, действительно, берут нарасхват: всякий жаждет скорее добраться до следователя и этим подвинуть вперед свое дело.

По дороге встречаю начальника тюрьмы — опять новый, уже четвертый за мою бытность в заключении.

Это подвижный сухощавый человек средних лет.

«Гражданин начальник, — говорю я ему. — Вы на днях вывесили распоряжение о том, чтобы всякий, кто сидит свыше 3 месяцев без допроса, заявлял об этом начальнику (ввиду переполнения тюрьмы). Я сижу уже восьмой месяц и еще ни разу не был допрошен».

— Но, ведь, у меня нет стольких караульных...

— Как хотите... Я с своей стороны должен предупредить вас, что дело мое дошло до Калинина, и вам угрожает большая неприятность.

— Ну, что ж я поделаю? — отвечает начальник. Надо заметить, что мои друзья стали энергично действовать в это время.

Различные христианские общества, целые союзы, как менони-

 

ты, Совет религиозных общин и групп, союзы баптистов и евангельских христиан, со многими подписями подали ходатайство о моем освобождении.

Один из моих друзей был у Председателя Всероссийского Исполнительного Комитета М. И. Калинина, и он приказал рассмотреть мое дело в срочном порядке.

Стук в камеру. «Марцинковский, идите на допрос»... Схватываюсь, быстро надеваю пальто и иду в канцелярию. Часовой нашелся. Его, оказывается, сняли с караула, у тюремной стены на улице...

Как давно я не видел московской улицы!.. Словно из аквариума вышел на вольный воздух.

Мой караульный оказался старым, «кадровым» солдатом. При нем была винтовка. Он сразу почувствовал во мне неопасного преступника, и мы разговорились... Я подарил ему маленькое евангелие, бывшее у меня в кармане... «И таких людей держат в тюрьме!» — удивлялся он. «Ну, что ж! — шучу я в ответ: — берегут... чтоб не пропали»...

«А что? случаются побеги во время перехода из тюрьмы к следователю?» — «Случаются... Иной всыплет в глаза соли, нюхательного порошку, а то и прямо песку с земли... А сам давай бежать...» Давно не было у меня такой прогулки. Вольно дышит грудь, приятно видеть знакомые места... вот Варварка, Ильинские ворота, а вот и Лубянка... Входим в Чеку... Оклик часового: «Куда идешь?» — «Привел арестованного», — говорит конвойный, предъявляя бумагу. Идем по бесконечным коридорам, через двор, поднимаемся вверх.

Камера следователя. В передней комнате столы, и на них стучат на пишущих машинках канцеляристы. Кабинет следователя хорошо обставлен. Ковер во всю комнату. Красивая ваза на столе.

Худощавый, туберкулезного вида человек лет 30, с пепельными волосами — сидит за столом. Указывая на стул, предлагает сесть.

Конвойный передает следователю записку. «Можете идти», — говорит он солдату.

— Никак нет, — отвечает мой страж. — Я не имею права оставлять арестованного.

— Товарищ! Вы здесь не в Совнархозе^*, а в Чеке! Понимаете вы это?

— Но, товарищ следователь, воинский устав...

 

 

— Молчать! — вспылил следователь, стукнув по столу. —Я прошу вас выйти в следующую комнату... — Мой верный телохранитель уходит.

«Напрасно друзья ваши подняли шум, — говорит мне следователь. — Я и сам вижу, что делу пора дать ход. Но я только что вступил в свои обязанности. Вы были уже раньше вызваны сюда... Не наша вина, что вас сюда не доставили»...

Дальше следуют некоторые формальные вопросы, сведения о личности и т. п.

— Вы были у Патриарха Тихона?

«Да». — «Когда? С какой целью?»

Я рассказал о богородской истории.

«А больше не были?» — «Был еще — по вопросу о реформе Православной Церкви».

— Чего же именно вы хотите? Каково ваше отношение к современной Православной Церкви?

Мне было ясно, что при этом вопросе он имел в виду политические обвинения, предъявляемые к современным высшим иерархам, особенно в связи с монархическими тенденциями некоторых заграничных церковных кругов, направленными к реставрации в

России старого режима и восстановлению господствующего положения Православной Церкви в стране.

«Свои взгляды я высказал в записке, поданной Патриарху. Сущность их состоит в том, что в ответственные члены Церкви должны быть принимаемы через крещение лишь те лица, которые просвещены евангельским учением и пережили обращение и решение служить именно Христу, а не каким-либо посторонним, мирским целям. На основании Слова Божия, я признаю только сознательное крещение по вере. В согласии с этим убеждением я и сам принял крещение 1 сентября 1920 г. — и этим самым, в сущности, выступил из лона современного Православия, из числа ортодоксальных членов данной Церкви»^*. Я не помню точно всех

 

моих слов, но таковы были приблизительно мои мысли. Следователь помолчал. «Я удивляюсь... Вы — философ, и придаете такое значение обрядам». — «Вот именно, крещение имело для меня и тот смысл, что я во имя Христа похоронил тогда в реке свою репутацию и всякое мнение обо мне людей».

Следователь пожал плечами. Он заинтересовался этим вопросом, по-видимому, только от себя, и в протокол его не занес. Расспросил о моем отношении к военной службе и, узнав, что я освобожден от нее по религиозным убеждениям Народным Судом, оставил этот вопрос.

Расспросил о Христианском Студенческом Союзе, о его целях и работе, об его и моем отношении к политике.

Говорил он тихо, спокойно, вопросы ставил отчетливо и сущность моих ответов записывал. Эти ответы, по-видимому, его удовлетворяли.

Иногда останавливался в раздумье, прежде чем задать следующий вопрос. «В чем же меня обвиняют?» — спросил я прямо. Он встал со стула и стал ходить по комнате.

— Тут, очевидно, произошло недоразумение... Вы сами понимаете... Был сложный момент кронштадтских событий...

— Да, это я понимаю... В такое время легко допустить ошибку.

— Именно...

Словом, мне было дано понять, что подозрение в политическом преступлении не оправдалось, и я сижу по ошибке.

«Поверьте, что нам вовсе невыгодно держать вас в тюрьме. Я С своей стороны стою за ваше освобождение... Но не все зависит от меня... На днях я сделаю доклад о вас на очередном заседании коллегии (Чеки) с моим заключением в благоприятном смысле; но я отнюдь не ручаюсь за положительный исход дела»...

Я сидел и радовался... Испытывал что-то похожее на чувство выдержания экзамена в гимназии.

Надежда окрылила меня, и предчувствие, что она меня не обманет, наполняло душу.

 

Мы пошли обратно с тем же конвойным.

«Я все слышал, как он вас допрашивал... Ну, и Чека! — возмущался он, — Диковинные у них порядки! Я строевой солдат, а не из чекистского батальона, и не знаю их правил. По нашему воинскому уставу строго воспрещается оставлять арестованного. Или уже я должен сдать его под расписку. А то ведь арестованный может и убежать, а я за него отвечай потом. Ведь там еще была другая дверь»...

«Да знаете, — прибавил он конфиденциально, — мы не оставляем арестованных еще потому, что иной чекист над ними чинит насилие. Требуется ему достать показаний, он берет наган да и стучит им по голове арестованного. Да, были случаи... А ведь часовой отвечает и за неприкосновенность вверенного ему арестованного. Нет, я все-таки сидел в соседней комнате и все слышал, как он вас допрашивал», — с видом удовлетворения добавил он.

Опять в тюрьме. Проходят дни. Вот и день заседания коллегии. На другое утро ожидаю с волнением резолюции, которая обычно сообщается в виде телефонограммы. Весь день прождал напрасно. Надежда сменилась печалью: значит, коллегия решила отрицательно. А тюрьма все работает. Принимает новые партии, вызывает на высылку в Архангельск, в Соловки. С трепетом жду своего имени. Тюрьму разгружают к зиме. Служащий в черной сатиновой рубашке, туго перетянутой ремнем, то и дело приносит к столу ордера из канцелярии. Это пресловутый «ангел смерти».

Ордера исполняются немедленно и беспощадно. Профессор Н., чувствуя недомогание, слег в околоток и надеялся, что там «окопается» от угрожающей ему высылки. Приходит ордер о высылке в Архангельск. «Я болен... не могу», — жалуется он. Приходит врач, осматривает его.

«Следовать может», - говорит он официальным тюремным языком.

Протесты заключенного кончаются тем, что солдат просовывает под него приклад ружья и поднимает его с постели.

Вон уж и второй снег выпал и виднеется на зеленых куполах Донского монастыря. Сижу уже от снега до снега. Ах, как хочется домой, к родным и друзьям! Тогда, признаюсь, впервые жгучая боль проникла в мою душу, до того сильная, что стало болеть и тело. (Еще до того, помню, однажды, пережил особенное горькое чувство несвободы: когда смотрел на решетку, — казалось, она впилась не только в тело, но и в душу.)

Я пошел в санитарную комнату, ключ от которой всегда был

 

у меня. Взял с собою Библию.

«Изолью пред Господом печаль мою»... Открываю Слово Божие... Опять та же история Иова:

«Он еще наполнит смехом уста твои, и губы твои радостным восклицанием. Ненавидящие тебя облекутся в стыд, и шатра нечестивых не станет». (8: 21—22).

Эти светлые слова вновь поддержали во мне веру, надежду и бодрость.

Раздается призыв на вечернюю поверку: «По коморам!» Успокоенный иду к себе в свою камеру. После минутного шума, когда все спешат на места, в тюрьме водворяется тишина. Идет поверка. И вдруг прорезывает эту тишину крик от стола:

«106 Марцинковский, на сво-бо-ду!»

Ослепительная молния врывается в мое сознание. Я чуть не подпрыгнул от неожиданной радости. Поистине, «нечаянная радость», сменившая только что посетившую меня скорбь. Слава Богу, что Он словом Своим дал силу пережить уныние и овладеть им. Не всегда ли так бывает, что в ночь искушений тьма сгущается пред рассветом? Потерпи еще... «Еще немного, очень немного, и Грядущий придет и не умедлит. Праведный верою жив будет; а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя». «Господи, Тебе единому слава!» Я иду поспешно к столу. «Пришел ордер на ваше освобождение... Завтра я в первую очередь выпущу вас. В 8 часов утра будьте готовы», — говорит мне служащий (он из заключенных). «Нет, я не тороплюсь... Мне кое с кем надо проститься, так что будьте добры — выпустите меня завтра попозже». «Ну, хорошо, тогда к вечеру»...

Старообрядец, живший со мной, возвратившись из типографии, узнает новость и поздравляет меня.