В МОСКОВСКОМ ГПУ
В середине декабря вдруг приходит ко мне в Одессу телеграмма: «Выезжай немедленно прямым поездом Москву».
Внезапное беспокойство овладело мною: не мать ли умерла?
Предаю все на волю Божию и сейчас же снаряжаюсь в путь.
Всю дорогу готовлюсь внутренне ко всяким возможностям.
С бьющимся сердцем приближаюсь к Москве.
На вокзале меня встречает одна знакомая и тихо говорит мне:
«У вас был обыск... Могли арестовать вас в Одессе. Поэтому мы вызвали вас телеграммой в Москву, чтобы избавить вас от
этапных переездов и т. п. осложнений».
Дома мне сообщают, что агент ГПУ*, производивший обыск, искал меня и успокоился лишь тогда, когда ему обещали вытребовать меня немедленно из Одессы.
Прошел день, два... Мы начали успокаиваться... Может быть, обыском дело и ограничится.
Во время обыска были взяты мои письма, и среди них то письмо, в котором заграничные друзья приглашают меня на Запад. Это вызывало у нас особенное беспокойство, так как опять открывалось поле для всевозможных подозрений в связи с заграничной перепиской.
Через несколько дней после моего приезда вдруг слышим среди ночи тихий стук в дверь — такой деликатный, карандашиком.
Отворяем — ... он, в шлеме со звездой, стоит, придерживая одной рукой велосипед.
— Гражданин Марцинковский дома? Это вы? Вот, пожалуйста, прочитайте и распишитесь. — И он протягивает мне книгу для расписок.
«Предлагается гражданину Марцинковскому явиться в ГПУ, Лубянка N 2, комната N такой-то, с предъявлением данной повестки... к 12 часам такого-то дня декабря 1922 г.».
Ну, вот начинается... И в доме опять возникает волнение, беспокойство, строятся предположения.
К этому времени наша внешняя жизнь уже стала входить в нормальную колею. Я опять жил в моей маленькой комнатке. По вечерам мы собирались там вместе у маленькой горящей печки, пили чай, дружно беседовали и в заключение всей семьей молились на сон грядущий... И вот опять тревога... «Что день грядущий мне готовит?»
В назначенный день и час иду на Лубянку. У дверей караульные тщательно просматривают мой пропуск. Поднимаюсь наверх. Ох, эта бесконечная лестница! Недаром сказал Данте: «Тяжело подыматься по чужим лестницам».
Попадаются навстречу служащие с портфелями, «советские барышни», т. е. служащие здесь же телефонистки, машинистки; иногда видишь медленно спускающуюся фигуру священника.
Вот и требуемый этаж. Дальше бесконечные коридоры. В них легко заблудиться. Наконец, вот и дверь с нужным мне номером.
* Государственное Политическое Управление, созданное на место Чеки.
Это в отделе по «особо важным делам», — стол, который на местном языке называется «поповско-сектантским». Вхожу... И не знаю, выйду ли обратно.
Карманы моего зимнего пальто сильно оттопырены: в них вещи, необходимые для тюремной жизни — железная чашка, деревянная ложка, крохотная подушечка, зубная щетка, мыло и полотенце — все, что в случае ареста необходимо в первое время, «до передачи».
За несколькими столами сидят люди в форме защитного цвета... К одному из них направляют меня. Это мой следователь, человек лет 30, бледный брюнет, с добродушной усмешкой на лице. Говорит со мной вежливо и мягко.
Начинается допрос. Сначала снимаются формальные сведения (где, когда родился и т. д.).
Потом выясняются мои убеждения.
Особенно подробно выспрашиваются мои взгляды на войну и военную службу.
«Вы толстовец?» — «Нет... Мы выступали иногда вместе на публичных диспутах, и потому, вероятно, вы нас смешиваете».
«Чем же отличается ваша вера?» — «Мы исповедуем целое Евангелие, мы веруем не только в мораль Нового Завета, но и в Самого Христа, распятого, воскресшего и паки грядущего». — «Что же вы можете сказать о толстовцах?»
— Об этом пусть они вам скажут сами.
— Как вы относитесь к военной службе?
— Как христианин, я отрицаю ее.
— Вы отрицательно относитесь ко всякой войне?
— Да.
Дальше начинаются прения по этому вопросу. Следователь представляет мне разные случаи самообороны, защиты слабых, в частности, защиты «завоеваний русской революции».
С ним было интересно поговорить. По-видимому, и со мной он о многом говорил ради «чистого искусства» — может быть, и для того, чтобы поупражняться в диалектике и защите своих взглядов, а может быть, чтобы лучше выяснить мою позицию; во всяком случае, не думаю, чтобы он рассчитывал меня переубедить, хотя в тоне его чувствовалась и эта тенденция.
«Считаете ли вы возможным открыто призывать солдат бросать оружие?» — «Этого я никогда не делаю. Я воздерживаюсь от политической пропаганды антимилитаризма... Считаю это нецелесообразным. Если солдат бросит оружие, не желая защищать
отечество, а затем дома будет угощать побоями свою жену — то такой пацифизм я считаю противоестественным и вижу в нем просто шкурничество. Если же человек действительно переродился духом и стал ко всем питать любовь и всепрощение, начиная со своих домашних, то он, без всякой пропаганды, будет стремиться исполнять евангельский завет о любви к врагам и не пойдет убивать»...
— Да, по Евангелию это так... — сказал следователь.
— А как вы вообще относитесь к государственной власти? Расскажите об этом более подробно.
— Я признаю власть, я не анархист... Пока существуют зло и грех и люди не возродились через Христа — власть необходима для порядка в обществе. Я различаю три состояния общества: 1) варварское, когда господствует произвол низших инстинктов и насилие; это, так сказать, свобода без дисциплины; 2) государственное — это дисциплина без свободы, точнее, при этом состоянии дисциплина ограничивает злоупотребление свободой; 3) благодатное, когда люди, возрожденные благодатью через Христа, сами устраняют или ограничивают свои дурные желания, хищнические инстинкты, порождающие насилие, эксплуатацию и т. д. Это Царство Божие, состояние, когда в человеке властвует Сам Бог, и потому тогда уже не нужна никакая милиция, никакое вмешательство государственной силы и внешнего закона. Закон уже написан в сердцах людей — и они сами хотят добра и в состоянии его творить...
Следователь, человек, по-видимому, простой, не очень образованный, прекрасно понял мою мысль.
— Значит, вы, христиане, хотите всех людей перевести в это третье состояние, в Царство Божие?
— Именно... А пока этого нет, необходима государственная власть. Принцип власти установлен Богом. Без нее в обществе царил бы хаос и торжество грубой силы...
— Итак, вы признаете необходимым подчиняться власти?
— Да... Но в пределах христианской совести...
— Где же эти пределы?...
«Ну вот, например, когда советская власть посылала нас на принудительные работы — чистить улицы, железные дороги от снега, я шел это делать, ибо это полезная для общества работа.
Но когда тот или иной представитель власти запрещает мне проповедовать Евангелие, я не повинуюсь ему, ибо «надо больше повиноваться Богу, чем человекам». Даже ради интересов самой власти я не должен повиноваться таким приказам, ибо религия
вообще лежит в (khobc всякого общественного порядка. И власть, которая, будучи в принципе установленною Богом, идет против Бога, подрывает сама себя, свой авторитет...
Точно так же я не могу пойти по приказу власти убивать моих ближних. Это тоже противоречит моей христианской совести».
Допрос кончается. Наступает решительный момент.
«Можете идти домой». — «А я уж думал, что вы опять меня засадите... Вот видите, захватил с собой вещи для тюрьмы»...
Следователь улыбается.
— Если бы это была Чека, то, может быть, тем бы и кончилось... Но так как это ГПУ, то вы должны только дать подписку о невыезде из Москвы. Вот эти ваши письма и бумаги вы можете забрать.
Я вижу среди бумаг заграничное письмо, то, в котором меня приглашают за границу, и прошу вернуть его мне, но следователь не соглашается и говорит: «Оно для нас важно».
Я с чувством некоторого удовлетворения иду домой. Кончилось гораздо лучше, чем мы ожидали.
Но — увы! Через несколько дней опять карандашик тихо стучится в дверь...
И с тех пор пошли постоянные ночные ожидания этого стука.
— Вы куда? — спрашивают меня знакомые на улице около 12 часов дня.
«На службу»... — говорю я. «То есть? Где же вы теперь служите?»
— А вот служу... в ГПУ... — смеюсь я: — В присутственные часы должен быть там.