ШКОЛА, ТРИДЦАТЫЕ

 

Итак, школа, на дворе год тридцать седьмой. Газеты доносят: набирает силу Гитлер, требует аншлюса. А в параллельном классе девочка с фамилией Гитлер. И мы с настороженным любопытством, и не всегда украдкой, рассматриваем ее, временами даже жалеем: она, кажется, хорошая, и как-то виновато улыбается.

Для школ остальных городов, кроме столичных, в силу большей стабильности уклада жизни старшей части населения, характерно нечастое изменение состава учащихся. Так было и с нашим классом: в шестом добавилась одна Надя Попугаева, приехавшая из Тюмени, в седьмом — Жора Бржозовский, годом позже — Фуад Еналиев, возвратившийся с родителями из Кукмора на Каме, да еще Таня Сахарова из другой школы. Поэтому событием из ряда вон выглядело появление первого сентября в нашем 8-ом «Б» сразу четверых. И вовсе неожиданными оказались фамилии новеньких, две из которых были Тухачевская и Якир. Другие двое — Гарькавый и, кажется, Агапов. Говорю «кажется» потому, что знакомство наше было очень кратким: вскоре все четверо не пришли в класс. Учителя, понизив голос, называли кем-то подсказанное объяснение: накануне вечером на 17-ой пристани (помимо причала это и большой парк) все четверо выкрикивали слова антисоветского толка и были задержаны за это. Никто в подобную версию не поверил: мы были уже не совсем дети, и потому же, что не дети, промолчали. И только тремя годами позже, в Московском полиграфическом институте мы — трое бывших одноклассников 8-го «Б» Павел Востоков, Фуад Еналиев и я, от однокурсника и соседа по комнате в

 

общежитии Жени Коханова узнали, что все они были повыдерганы из обычных школ и собраны в спецшколе, организованной за крепкой монастырской стеной.

В событиях первых дней того сентября особенно запомнились двое, названные здесь первыми. Светлана Тухачевская, совсем по-взрослому несшая свою особенную среди сверстников судьбу. Перед  моими глазами — она у доски, русоволосая, в легком, мягко-зеленых тонов платье, всем своим обликом, хочется сказать, удивительно чистая, как-то естественно, без даже тени скрытого торжества или самолюбования, знающая урок. В те несколько дней ее лицо ни разу не осветилось улыбкой, но одновременно, оно и не призывало видеть ее боль.

В Петре Якире был заметен, может быть, внутренний динамизм, сдерживаемый воздействием неких внешних сил. Общительный в своем кругу, он как-то гаснул при контактах с остальными. Был насторожен, встречаясь глазами, готовый найти в них всякое.

Меньше остались в памяти другие двое, хотя могу сказать, что Гарькавый, по меньшей мере внешне, держался весьма уверенно, возможно, жестковато. Не переживал? Или прятал глубоко?

В те же дни случилось мне встретить на улице Светлану с ее мамой, оказавшейся даже на мой взгляд подростка совсем молодой. Сейчас известно, что через год Нина Евгеньевна была расстреляна. Как жена Тухачевского.

Как видим, тридцатые годы всеми своими трагическими чертами обожгли, не миновали даже школы и школьников. Но, оглядываясь в то далекое, за которым можно и не восстановить в памяти иные подробности, я все еще явственно, почти физически ощущаю в себе и в памяти силу идеи, владевшей подавляющим большинством людей моего поколения и старше, их веру, что новый, созидаемый нами мир, непременно придет — наш, первый, возможно, единственный. И чем больше при этом лишений (а они, несомненно, временны!), тем радостнее будет за себя, оказавшегося на этом пути сильным. Мы не могли лишь прочувствовать, осознать необходимость или неизбежность ночного шелеста шин и исчезновений. И жизнь шла, чередуя в себе трагическое со светлым, величественным. Мы росли, учились у замечательных преподавателей, как названный здесь выше С. Л. Рабинович, читавший математику в двух завершающих классах Сергей Васильевич Селезнев. В распоряжении подростков была сеть детских технических станций (ДТС), где мы имели возможность заниматься реализацией любых актуальных и популярных тогда технических идей и решений — конструировать детекторные приемники, модели судов, уп-

 

равляемых по радио или, если это больше по душе, столярничать. Для занятий были на станциях бесплатные материалы или радиодетали, были совет и помощь штатных специалистов-консультантов.

Окончание седьмого класса совпало для меня с открытием в городе чудесного Дворца пионеров в одном из лучших и значительных по размерам зданий города — в белокаменном особняке — дворце, построенном крупным рыбопромышленником Сапожниковым и занимавшем угол квартала на набережной реки Кутум. Незадолго до того узнав от своего приятеля Левы Курузбавера шахматы и скоро ощутив их глубину, с открытием Дворца я нашел в нем свое место в шахматном кружке, руководимом Борисом Николаевичем Бобровым, хорошо владевшим как наукой шахмат, так и умело читавшим души подростков. Говорить о шахматах и не вспомнить их организатора в городе Якова Животовского было бы в высшей степени неблагодарно, поскольку в памяти осталось, что именно он — энтузиаст, очень деятельный и, главное, большой души человек поддерживал атмосферу, в которой шахматы притягивали, объединяли и были нужны Астрахани. Думаю, атмосферу эту было бы создать непросто и без мудрого отношения к шахматам со стороны руководителей города в ту пору страха и тревог. Видимо, правомернее сказать, что эта мудрость распространялась не только на отношение к шахматам — на всю сферу культуры и просветительства.

Даже в самые житейски нелегкие годы в Астрахани не замирала театральная жизнь, благодаря наличию своего весьма незаурядного драматического театра, из труппы которого в разные годы вышли нашедшие признание на столичных сценах и союзном экране Невзоров, Любезнов, Свердлин. И уж как свидетельство подлинного триумфа астраханской школы театра звучат имена Барсовой, Максаковой, Милашкиной. Помимо занимаемого им зимнего здания с классическими интерьерами и планировкой, в долгие месяцы особенного астраханского зноя в довоенное время функционировала и сцена неповторимой красоты, сплошь из кружевных конструкций, деревянного театра в саду «Аркадия», погибшего впоследствии в результате пожара.

В городе были также театр татарской драмы «Вулкан», очень популярный ТЮЗ, вошедший яркими сценами, сюжетами в годы детства. В его репертуаре были и столь значительные спектакли, как «Русалка» Даргомыжского.

Среди зрелищных предприятий видное место в жизни города занимал и цирк «Шапито». Проводимые в нем в рамках цирковой программы встречи по французской борьбе с участием таких имен, как Иван Поддубный, Кожемякин, Циклоп, Раковский будоражили боль-

 

шую часть населения. Оживленно обсуждались выступления иллюзионистов, дрессировщиков. Давал гастроли там и знаменитый клоун еще дореволюционного цирка Виталий Лазаренко, приезд которого предваряли расклеенные по городу афиши — телеграммы с обращением к астраханцам:

 

«Давно я в Астрахани не был —

Ведь я прыгун, не домосед...

Привет заводам, Волге, небу

И рыбным промыслам привет.

Желаю счастья и успеха,

Надеюсь в цирке видеть вас,

Везу с собой вагоны смеха

И шуток месячный запас».

 

И «телеграмма», несмотря на непритязательность формы и содержания, безотказно выполняла свое назначение, нагнетала волнение ожидания и служила успеху, обеспечивая аншлаг.

Не менее справедливо было бы начинать рассказ о культурной жизни Астрахани с кино. Потому что Астрахань — это и известный на всю страну кинотеатр «Модерн», фойе которого представляло собой зимний сад с множеством пальм и огромных лимонных деревьев, зимой и летом в матовой желтизне которых как бы присутствовала некая тайна оберегаемых пришельцев из знойного мира чудес, наполнявшая атмосферу ароматом радости и благоговейности. Допускаю, что впечатление это было субъективным, но с реконструкцией в более поздние годы, при которой стеклянная крыша здания была заметно приподнята, сей шедевр приобрел более холодный облик, лишился души. Возможно, в этом вина прагматичных форм послевоенных строительных идей.

Возможность иметь домашние библиотеки в первые послереволюционные десятилетия была привилегией избранных. Главным образом, такие собрания книг были пришедшими из прежней жизни. А для большинства книгособирательство в силу нелегких условий бытия не могло оформиться как страсть. Тем более, как модная страсть и атрибут успеха, как сейчас, когда возможности удовлетворять ее и потребности интеллекта совпадают не так уж часто. Было принято пользоваться услугами библиотек, которых имелось, помнится, достаточно настолько, что самую признанную книгу возможно было получить без непомерных ожиданий, что, полагаю, с полным основанием можно рассматривать как весьма положительную черту в духовном лице го-

 

рода или, сказать бы, самого времени, не будь на нем же и чудовищных гримас жестокости. Мои возможности как книгочея были вовсе исключительными благодаря тому, что сестра матери Мариам заведовала библиотекой совпартшколы (были такие, назначением которых являлось усовершенствование идеологических знаний и, параллельно, пополнение общеобразовательного заряда у партийных и хозяйственных организаторов предприятий города и села), располагавшей фондом в тридцать тысяч томов. Там нередко я оказывался свидетелем (мне того не полагалось знать: был мал, да и происходило это строго негласно, ввиду чего моя незрелость от возраста могла стать фактором едва ли не смертельной опасности для официально посвященных в акцию взрослых) поступлений сотенных списков на изъятие из абонемента книг, признаваемых верховной властью вредными. Причисленными к подобным оказывались и ставшие явлением в ранней советской литературе произведения Ильфа и Петрова, Бруно Ясенского «Человек меняет кожу», все Есенина и многое других авторов, о которых вследствие запретов абсолютному большинству целых поколений суждено было впервые узнавать лишь много позднее или вовсе через полстолетия, во второй половине восьмидесятых.