ЗАПИШИТЕ МЕНЯ НА ВОЙНУ

Итак, студенческие билеты, дающие право приобретать билеты железнодорожные на Москву, куда без разрешающих документов возможность поездки была исключена, мы сменили на астраханские. Это произошло в конце сорокового года. Наступал столько грозного и трагического таивший в себе сорок первый — год нашей воинской зрелости, восемнадцатилетия. Тем не менее, вызов нас на призывную комиссию двадцатого июня был неожидан и ставил вопросы. Ответ прозвучал через два дня. Оставленные от призыва до особого распоряжения, мы обивали пороги Кировского райвоенкомата с настойчивыми просьбами отправить на фронт: там шли сражения, масштабы которых было нелегко осмыслить — ежедневные потери сторон только в самолетах составляли до трехсот и более единиц. Наводило на противоречивые мысли то обстоятельство, что тысячекратно обещанное в речах, статьях, песнях скорое перемещение боев на территорию агрессора никак не просматривалось. Но допустить, что нас могут ожидать долгие поражения и потери, мы не могли. А цифры же взаимно наносимого урона в технике, казалось нам, давали основание предположить, что

столь интенсивный ход войны сделает ее недолгой, не более двух-трех месяцев. Зрело опасение, что можно не успеть на нее, что она может завершиться без нашего участия. И мы продолжали ходить в военкомат.

Но вот ушли (и не вернулись) брат матери двадцатисемилетний Зиннур, один из наших друзей, студент-второкурсник местного пединститута Назым Апарин. Призвали Фуада Еналиева. Наступило 11 августа, и уже провожают меня. До отплытия парохода «Красноармеец» в сторону Каспия остается час. Маршевая команда вместе с родителями собралась в музыкальном салоне. Кто-то из отъезжающих сел за пианино. Родители внутренне напряжены, но держатся. И вот уже отданы швартовы. На причале не может спрятать слез мой отец. А нас не отягощают ни опасности впереди, ни предчувствия.

Назавтра, в полдень, «Багиров», принявший нас на свой борт на взморье, встал на рейде Форта-Александровска (ныне Форта-Шевченко), представлявшего собой скопление приземистых, цвета выжженной земли, на которой они стоят, строений. В поле зрения ни единой зеленой точки, а между пароходом и берегом застывшее зеркало знойной воды под замершим воздухом (трудно поверить, что сплошь зеленый сегодня город Шевченко — обладатель первой в стране оросительной установки и тот пасынок пустыни — близнецы, рожденные союзом пылающего неба и безмолвной спекшейся земли, и стоят почти рядом, как бы взявшись за руки). После краткой стоянки — снова в море, к единственной на нашем водном пути ночи, уготовившей нам жестокий шторм. Большое многопалубное судно, то, подброшенное, как бы взлетает, наполовину отрываясь от воды, то проваливается между волн, вздымающихся по бокам выше мостика, и тогда волны перекатываются через палубу, и среди беснующихся в штормовом угаре масс воды на открытой корме, чтобы не могли смешаться с пассажирами, сидят двенадцать человек (человек!) под неусыпным оком конвоира, выбравшего для наблюдения место ближе к укрытию. Известно, что молодости меньше знакомо чувство сострадания, но бесчеловечность в этом эпизоде была столь явственна и изощренна, что рубец на сердце оставила на всю жизнь.

Ранним утром нас встречали на удивленье тихий рейд и конечная цель нашей поездки — Махачкала, училище с краткосрочной подготовкой летчиков-истребителей. Однако вскоре авиация решительно заявила, что она — не моя судьба. Медицинской комиссией я был признан негодным по зрению с диагнозом «скрытое косоглазие», и разрешение повторного прохождения комиссии, после моего обращения к генералу, ее заключения не изменило.

Уже на шестой день после прибытия мы, несколько неудачников,

были направлены в 22-й отдельный запасной полк связи в Новочеркасске, занимавший самое внушительное здание города (до революции принадлежавшее областному Войсковому управлению), на Подтелковской улице, в двух шагах от Соборной площади, и зачислены в радиороту. Обучение проводилось по ускоренной программе, благо что наше подразделение было почти сплошь укомплектовано студентами до четвертого курса высших учебных заведений. Последнее обстоятельство было причиной, я бы сказал, ожесточенного отношения к нам уже немолодого старшины Подмогильного («шибко грамотные стали!»), но справедливость обязывает заметить, что часто не безвинны здесь были и наши скорые на реплики языки. Другая сторона нас «обламывала» через: «Надеть противогазы! Бегом! Ложись!»

Должен сказать, что все это составляло, так сказать, лишь внешний антураж взаимоотношений с нашим старшиной — малообразованным, но обязательным и требовательным службистом в хорошем смысле слова. В сути же своей мы были дисциплинированны, упорно и небезуспешно постигали свою специальность. А наличие среди нас одесской прослойки, особенно Левы Струлевича, очень скорого на хохмы, нередко без учета обстоятельств места, времени и армейской иерархии, на короткие минуты уводило нас от тяжелых мыслей, хотя и стоило неусыпное остроумие одесскому Льву многих нарядов вне очереди и даже гауптвахты.

А мысли были все тягостнее: враг продвигался на восток, и к началу октября сорок первого в сводках боев звучали названия городов самых восточных районов Украины.

Мы учились уже второй месяц — радиоделу в классах или с переносными станциями и строевой подготовке, растекаясь по улицам. Ежедневные марширования дали возможность составить представление о городе, имевшем очень характерное, колоритное лицо. Оказавшись здесь сорок лет спустя, я нашел его разросшимся, широко, во все стороны вышедшим в окружающую степь за счет новых строений, в том числе промышленного назначения, заметно размывшим то неповторимое, историческое, что прежде концентрированно рисовало его облик. В год же, когда на его улицах, образно говоря, наши «грохотали сапоги» (сапоги заменяли ботинки с обмотками), как мне представляется сейчас, его границы были жестко очерчены линией основания высокого холма, облюбованного им для своих кварталов, представлявшего собой по форме правильную полусферу. Вершину холма венчал собор с фигурой Ермака рядом. Основу планировочной идеи города составляли лучеобразно, как полоски арбуза, расходящиеся от вершины холма к его основанию, как бы «несущие» улицы, на четких линиях

которых, возможно, ближе к середине, были возведены триумфальные ворота — сложные, разнообразно и богато решенные архитектурно сооружения, судя по различию замысла их форм и декора, должно быть, посвященные различным событиям в жизни русского государства или казачества донского, функции столицы которого и выполнял Новочеркасск исторически.

К середине октября сложилось, по крайней мере у нас, солдат, впечатление, что замыслы противника, направившего острие удара на Таганрог, могут означать обход и окружение Новочеркасска с юга. Наши опасения, оказалось, не так уж далеки от реального развития событий, так как уже 17-го числа полк был построен, не только в полном боевом снаряжении, но и со спальными принадлежностями на плечах, и, спешно оставив казармы, направился к станции, на путях которой стоял, казалось, предназначенный для нас состав. Однако, недолго потоптавшись у вагонов, мы получили команду продолжить движение сквозь станцию, за город, в степь. Начался изнурительный форсированный марш с переходом через Дон и дальше по Сальским степям. Не более чем десятиминутные привалы днем и двух-трехчасовые для ночлега позволили к концу четвертого дня достичь калмыцкого города Башанта (ныне — Городовиков), преодолев расстояние в 220 километров. Сушь в пути и утоление жажды из сомнительных скоплений воды, как видно, были причиной заболеваний, не миновавших и меня. Так на шесть дней марш для меня был прерван, а по решению комиссариата Ставрополя, вместо Георгиевска, куда, как оказалось, проследовал полк, мне было предписано отправиться в 24-ю отдельную стрелковую бригаду в городе Прохладном.

Служба здесь для меня заключалась в учебе и участии в проведении занятий по радиоделу, да обеспечении радиосвязи вместе с Захаром Макаровым в течение месяца, до 21 декабря 1941 года, строительства оборонных укреплений.

Руководил обслуживаемым нами участком строительства производивший своей спокойной деловитостью весьма положительное впечатление грек по происхождению Линакис. Запомнилась также сотрудница по фамилии Сосна — с одной стороны, какой-то не подчеркиваемой мудрой интеллигентностью, с другой — деликатностью обращения с нами, ни в малой степени не ставившей под сомнение нашу гражданскую взрослость, что нередко было слабостью тех, кто вдвое старше.

Бригада регулярно формировала маршевые группы на фронт, однако мои, ставшего здесь уже девятнадцатилетним, просьбы на этот

счет результата не имели, и лишь, 23 апреля сорок второго года с очередной маршевой ротой я покинул Прохладный.

В этом месте рассказа, прежде чем окончательно расстаться со школьными годами, хотел бы сказать добрые слова о школе, о нашем десятом «Б» — бесхитростно дружном, решаюсь утверждать, нравственно чистом и предрасположенном к знаниям, что доказывается и высоким процентом выхода из его состава в последующем образованных специалистов. Это и уже названный здесь Фуад (Сунгатович) Еналиев, известный ныне как пионер лечения в нашей стране близорукости хирургическим методом, полковник медицинской службы. И удивительно светлой души, около десяти лет назад ушедший из жизни Зиннур (Абубекерович) Ляпин, врач, а в школьные годы сирота. Младенцем он был принят в большую семью своего деда — кузнеца, обязанности молотобойца при котором после уроков в школе лежали на Зин-нуре с подростковых лет. Дружбой был связан я тоща с Павлом (Анатольевичем) Востоковым. Сын врача, брат хирурга Глеба и военного летчика Федора стал он военным, а затем до последнего своего часа — мелиоратором.

Это и Люся Костюк — красавица, с большими и ясными глазами, всегда как-то мягко уравновешенная, ставшая год спустя одной из первых жертв войны, на границе, где служил ее брат. Еще одна жертва войны — Толя Шапиро, неброский внешне, скромный, но с талантом ровной непритязательной дружбы.

Невозможно представить тот класс, без органичной интеллигентности Жени Булаевой и Лизы Ротблат (взрослая — врач), без сердечности Дины Загорянской (врач Виндерман), приветливой улыбки участливой Люси Новосельцевой, без чуть по-взрослому сдержанной, что делало ее как бы загадочной, Тани Сахаровой, стеснявшейся редкой тогда акселеративности своей Жени Звездиной, часто немногословной, но всегда благожелательной Зои Колегановой, мечтательной Любы Кранц, первой среди нас вступившей в брак Муси Торбан, обязательного во всем Жоры Бржозовского, старательного Изи Вишневецкого, упорного Толи Полякова, славного, общительного Димы Белякова, очень доброго Вити Вахлюева, тихого и честного Лавринова, в противоположность ему всегда слышного и очень динамичного Семенова.

Самые добрые слова должны быть адресованы и моим друзьям —сверстникам вне школьного класса. Это и духовно глубокая Злата Баталова, и тонкая, музыкальная Ира Кромская, способный пианист и общительный, искренний Додик Портнов и, конечно, умный и верный друг Назым (Сайярович) Апарин, которому удачливости на войне хватило лишь до сорок третьего года.

К сожалению, судьбы многих названных здесь мне неведомы по причине, которая из описания последующих событий станет очевидной.

Здесь хочу привлечь внимание к некоему феномену тех лет. Порыв, выражавшийся словами «...мы новый мир построим...», породил невиданную тягу к знаниям очень многих, чьи деды в свое время невозможность прикоснуться к грамоте воспринимали как естественный свой удел. Этот процесс во всей полноте проявился и в большинстве семей наших родных, где дальние и близкие мои братья и сестры получили высшее образование и стали хорошими специалистами и большими тружениками. Стали врачами Анвер и Сара Саляйкины, Хамид Тумыркин, после фронтовых ранений стал журналистом Шамиль Умеров, преподавателями Ахмед Умеров и Сания Тумыркина, еще один Умеров, Хамид — военным.

О моем поколении (как, должно быть, о каждом) можно было бы рассказывать еще и еще. Но считаю себя просто должным в дополнение к тем немногословным характеристикам, с помощью которых попытался передать, каким каждый запомнился мне, привести еще одну, общую для всех и весьма емкую черту — высокую интернациональную культуру нашего школьного класса. Достаточно взгляда на гамму имен в нем, чтобы прочесть его национальный срез: русские, евреи, татары, украинка, белорус. И за все годы ни одного случая национального высокомерия, претензии на превосходство или попытки умаления данных другого по национальному показателю. Однако, буду, верно, не прав, относя эту черту только к своим одноклассникам. Скорее всего, она была свойственна в те годы многим, особенно, в интеллигентной среде. Причин тому, полагаю, было две. Астрахань в двадцатые и тридцатые годы, как и многие десятилетия прежде, была городом едва ли не всех национальностей страны, что уже во внешних ее очертаниях бросалось в глаза: невдалеке от православной церкви оказывался остро нацеленный в небо минарет татарской мечети, рядом с синагогой уживались костел и, на соседней улице, кирха, а далее — персидская мечеть. Здесь жили казахи, калмыки, армяне, ногайцы. И все они были в Астрахани - у себя дома. Наверное, долгие годы притирания обычаев, культур сблизили, объединили население. Но, несомненно, была и другая причина. Она состояла в том, что с установлением советской власти проводилась нацеленная и хорошо организованная работа (помните, выше: «Коммисариат по мусульманским делам в Астраханском крае» — это в восемнадцатом году!) по утверждению равноправия наций. И более того, настойчиво внушалась мысль, что национальные меньшинства столь долго терпели имперский гнет, что нормы порядоч-

ности и гуманности ныне требуют сделать все возможное, чтобы компенсировать отсталость, создавать для них условия максимального благоприятствования и оберегания от возможных ущемлений достоинства.

Нужно сказать, не обходилось здесь, как и во всяком новом, без издержек, без крайностей. Мне было лет одиннадцать-двенадцать, т. е. происходило это ближе к середине тридцатых годов, когда случилось быть свидетелем эпизода, поразившего своей абсурдностью. Близ остановки трамвая у перекрестка улиц Кирова и Свердлова, т. е. в самом центре города, днем, группа юнцов хищно вилась вокруг одного русоволосого, лет семнадцати — рослого, с благородными, как подумалось мне, чертами лица. Намерения задир были очевидны, потому юноша был напряжен, но, похоже, готов к отпору, и шестеро держали расстояние. Но вот после короткого шушуканья от группы отделился невысокий с явной азиатской внешностью, подошел к русоволосому и ударил. Тот замахнулся, чтобы ответить, но остальные бросились, выкрикивая: «Нет, не трогай: он нацмен!» И русоволосый опустил руки. Так глубоко сидела в сознании людей установка, что трогать нацмена безнравственно. Было, думается, и небезопасно вступать в конфликт с нацменом, поскольку закон к тому времени успел показать себя способным распорядиться судьбой каждого весьма своенравно, произвольно присваивая любому поступку политический ярлык.

Предупреждая вопрос, не испытывал ли я за десятилетия жизни трудностей ввиду нерусской своей фамилии, со всей определенностью могу сказать: «Нет». Никогда, ни в школе, ни на войне, ни на работе. Разве что украинка Мария Якимовна Чернета, узнав из письма дочери, что та выходит за меня замуж, коротко погоревала: «За якысь-то татарина!» Но за все следующие годы после 55-го со стороны родни в Днепропетровске, что важно, и соседей, семьи Павла, брата жены (старший, Иван погиб при форсировании Днепра), ее отца Ивана Николаевича, кадрового рабочего-металлурга, как и самой Марии Якимовны, я не имел случая почувствовать и взгляда, чтобы в нем можно было прочесть, что во мне видят сколько-нибудь чужака. Так же по-доброму была принята жена-украинка на моей родине в Астрахани.

Привожу эти свидетельства единственно, чтобы еще раз сказать о культуре души народа, непременным атрибутом которой, по глубокому моему убеждению, является интернациональность.

Но, если быть протокольно точным, «отдельный» случай обратного толка, пусть косвенно, однажды проявился на работе в конце семидесятых, московских, когда заведующий одним из научно-исследовательских отделов, не имея ресурса аргументов, а возможно, субъектив-

ного права оперировать деловой логикой, спасаясь от должностных притязаний своей сотрудницы, не придумал ничего другого, как заявить, что на пути повышения ее в должности стою я (на деле, абсолютно непричастный), и что, «... пока не кончится не сумевшее оценить ее творческих возможностей татарское иго, ставить вопрос о продвижении бессмысленно». Эта прямая речь была процитирована, когда руководство института оказалось вынуждено разбирать с участием сторон взаимные претензии заведующего и коллектива.

Меньше повезло моей внучке, синеглазой с льняными волосами Катеньке, уже в свои семь лет встретившей откровенное порицание за фамилию неусыпно инспектирующими жизнь подъезда московского дома старушками. Разумеется, старушки те — не модель общества, ввиду чего верю, что общий разум народов, в том числе тех четырех, чьи гены несет в себе внучка, окажется неизмеримо выше.