ВОЙНА — СЛОВО ЕМКОЕ

В самые последние дни июня сорок второго события приняли быстротечный и драматический для нас характер. Создав на направлении готовящегося удара с оперативной целью продвижения к Волге превосходство в численности войск, бронированной технике и авиации, противник продавил оборону наших армий на Юге. Известно, что в результате этого прорыва ареной жестоких боев в начале августа стал Сталинград, и итог битвы обозначил конец стратегической инициативы противника в ходе всей войны.

Но в дни, о которых речь, отход частей нашей дивизии был труд-

ным. Самолеты с крестами и свастикой, без сколько-нибудь серьезного противодействия со стороны нашей авиации, носились на бреющем полете вдоль дорог в погоне за каждым, кто оказывался вне укрытия. В одном из подобных эпизодов четверо нас, радистов, с материальной частью на подводе, оказавшиеся единственными на обходном проселке, были атакованы со столь малой высоты, что, вместе с другими в прыжке от дороги вжавшись в землю и обратив на мгновенье взгляд в сторону опасности, за стеклами летных очков я встретил нацеленные в меня глаза у прицела пулемета. Машинально отвернулся, и у самых вцепившихся в землю пальцев взвилась частая очередь сопровождаемых упругим стуком столбиков пыли (в последующем не раз, оценивая свой рост, соотносил его с меркой того эпизода, когда 10 или 15 сантиметров еще сделали бы жизнь невозможной).

Продолжением событий описываемого дня, после короткой, под сплошным дождем и без сна ночи, были нарастающий натиск врага и наш отход. И снова небольшая группа нас, бойцов, вынуждена двигаться по открытому полотну дороги, не имея возможности даже в критические мгновения найти укрытие, защиту от глаз врага: у нас повозка с имуществом радиостанции. И догоняющий нас лязг множества танков — это то, от чего мы должны успеть уйти и уберечь бесценное в тех условиях средство связи.

Термин «ковровая бомбежка» в ходе войны возник ближе к ее концу, когда крупные воздушные формирования союзников «утюжили» промышленные районы Германии, проходя их в два конца (известно, что такой обработке подвергались большей частью, если не исключительно, людской и промышленный потенциалы территории, подлежавшей по Ялтинским договоренностям занятию советскими войсками). Мне кажется, именно таким «ковровым» способом, но в меньших масштабах, обрабатывали эскадрильи немецких бомбардировщиков наши позиции на большую глубину уже летом сорок второго года. «Ковровая» полоса смерчем прошла и по району нашего движения. А против нас, уцелевших одиночек и групп на дороге, снова были брошены самолеты оперативного боя. Вот возникает их гул, мы оглядываемся, и ... Среди документальных кадров, донесших до сегодня суровые подробности боев на улицах Берлина, есть такие: динамика сражения, где-то впереди на мостовой возникает фигура нашего воина. В этой же точке вспыхивает облачко разрыва, тут же рассеивается. А фигура исчезла бесследно — только камни мостовой. Так же в нашем эпизоде: оглядываемся и видим метрах в четырехстах на дороге группу — человек десять-двенадцать. Ее настигает самолет, сбрасывает бомбу... Опадает подброшенная взрывом земля, сползает с дороги дым, а на ней

— никого. Никого — там, где только что были люди, их плоти, души, думы, нити, связывающие их с близкими, друг с другом. Были их человеческие сути. И вдруг, в одно мгновение — ничего.

Следующая цель — наша группа. Врассыпную бросаемся на землю, бомба падает сзади. Не задело ни нас, ни лошадь. Гоним ее и бежим, чтобы не отстать вцепившись рукой с винтовкой в борт повозки. Самолетов уже три. Они в азарте входят в вертикальный круг, и каждый на спуске с «горки» сбрасывает бомбу и расстреливает из пулемета. На какое-то время входим в циклы: падаем, вскакиваем, бежим, вновь падаем. Но вот поднялись только двое. Повозочный ближе к лошади, прыгает в повозку и гонит ее от дороги в сторону леса. Я успеваю лишь ухватить ее за край, но подтянуться не могу: слишком быстро она уходит, и рука разжимается. Рядом со мной оказываются незнакомые сержант и солдат. А самолеты в адской пляске беснуются над нами. Один на какое-то время отвлекается за повозкой, но я уже не успеваю спросить себя, что стало с ней. Сержант устремляется к одинокому невысокому дереву, под его листву, зовет и нас. Но отдельно стоящее дерево — четкая и, значит, гибельная мишень. Кричу сержанту: «Нельзя туда, уходи!» Он отбегает, а на дерево падает бомба.

Мы уже изрядно удалились вправо от дороги, по другую сторону которой протянулось ржаное поле. Бежим по незасеянному полю, но оно расширяется, и все дальше становится лес. А самолеты, кружа, продолжают убивать нас. Замечаем замаскированную сверху «волчью яму» — ловушку для танков. Вот ее край — маскирующие ветки положены так, что оставляют как бы лаз. Невыразим соблазн тут же броситься под их защиту, но предлагаю выждать мгновение, когда углы движения не позволят ни одному из пилотов видеть нас в момент исчезновения в яме. По команде ныряем, и самолеты, недолго порыскав, уходят. Еще минута, и земля уже дрожит от танков. Судя по звукам, их много. Ощущение такое, что они у нас над самой головой. Понимаем, что, если ни вот этот, совсем близкий, то следующая громада металла раздавит нас. На решение — секунды, и мы выбираемся из ямы, чтобы, добежав до дороги, попытаться укрыться во ржи за ней. Каждый из троих знает, как ничтожны надежды пересечь поле под огнем стремительно движущихся в четырех или пяти колоннах машин, изрыгающих металл всеми огневыми точками (а их до десяти), не оказаться сраженными и расплющенными их гусеницами. И сейчас понимаю, сколь неправдоподобными эти строки кажутся читающему. Но мы бежим, словно пересекая Садовое кольцо с несущимся по нему потоком машин, перебегаем дорогу и, углубившись на тридцать-сорок метров в рожь, залегаем, готовые в этот раз поверить в спасенье.

Но над рожью проносится самолет, как видно, замечает нас, делает разворот, повторно проносится уже заметно ниже, выпустив длинную и жесткую, в одну точку, пулеметную очередь. Еще заход. Еще. Приходит в голову, слегка наклонив над собой колосья, укрыться под их шатром. Уловка удается: еще два пролета без стрельбы, и самолет удаляется. Но и это, как оказалось, не означало спасенья: танки пошли и по ржи (как потом можно было предположить, самолет имел задачу выискать и уничтожить возможных истребителей танков). Гул и скрежет, кажется, направлены прямо на меня. Приподнимаясь на локтях, напряженно замираю, и, когда рвущий душу грохот совсем надо мной и почти невозможно удержаться, чтобы не вскочить, не побежать, черная громада возникает левее и проходит в четырех-пяти метрах рядом. Гул и натянутая моя готовность повторяются: проходит второй — также близко, но справа. Третий танк, четвертый, двадцатый... — идут за первым и вторым, не сходя с их следов — должно быть, чтобы избежать мин.

А смерть, кажется, все изощреннее ищет способа коснуться нас: идут танки с пехотой на броне. Каски низко надвинуты на глаза, лица напряженно обращены в происходящее впереди. Они совсем рядом, но судьба начертала мне оставаться незамеченным. Но вот очередная машина справа миновала меня, и тут сидящие сверху зашевелились, заговорили, застучали по броне: «Хальт». Спрыгнули, засуетились — это оказались обнаруженными двое из нашей троицы — сержант с солдатом. Подталкивая, приказали им идти в сторону немецкого тыла. На мгновенье над моим лбом завис сапог сержанта, наши взгляды встретились, и он круто ступил под углом и пошел в сторону от меня. Немец заметил, кажется, его замешательство, но меня не увидел (хотя я успел различить даже контуры его лица). Потребовав быстрого исполнения приказа, немцы взобрались на танк. Последовали говор, гогот, команда водителю трогать и очередь из автомата вслед тем двоим. Исхода этих выстрелов так и не узнал. В густых сумерках, когда шум боя сменился чуткой тишиной, покружил в том месте, где пули могли настичь моих товарищей. Послышались было (или почудились?) едва уловимые шепот и принужденный шелест стеблей, но, замерев, новых звуков уловить не смог. Рискнул едва слышно позвать: «Товарищи!» И только тихий шелест. Или хруст?

Июньская ночь торопила, требовала скорых действий, а географическая память мне обещала при уходе на север встречу с железной дорогой. Случись так, казалось, появилась бы ниточка ориентира для выхода к своим. Но рожь кончилась, открылось незасеянное поле, освещенное факелом уничтожаемой огнем деревни. Оставалось идти назад

в рожь. Уже пересечены вновь то ползком, то быстрыми бросками дорога, на которой чуть в стороне негромкий говор и стук по металлу ремонтируемого танка, вчерашнее поле со спасительной «волчьей ямой». Оно идет вниз, затем переходит в круто поднимающийся склон — скорее туда и вверх...

Я лежал ничком в самом начале склона, разбросав ноги и, видимо, не отличаясь позой и неподвижностью от тех, чья последняя минута жизни пришлась на этот участок земли, не привлек внимания немцев. Я лежал поверженный сном после нескольких ночей подряд почти без него. А немцы шагах в тридцати-сорока справа и слева от меня вели стрельбу из орудий: переговаривались, отдавали команды, подносили снаряды.

Солнце изрядно успело подняться, однако еще не выглянуло из-за склона, отчего тот оставался в тени. Я лежал, не меняя положения, не шевелясь — только легкие повороты головы, чтобы видеть происходящее. Оставаться в таком соседстве можно было недолго. Ближе к вершине голого склона росли, тесно сбившись, несколько кустов. Выбрав момент, когда все вокруг погружены в свои занятия, и лица их в мою сторону не обращены, одним броском взбираюсь на склон, прыгаю в кусты. Они тянутся из ямы, заполненной водой. Не замечен! В который раз судьба милостива, я жив и избежал рук врага! Моя яма — очень целесообразно устроенный природой наблюдательный пункт: все поле, рожь за ним — отсюда, как на ладони. Не видно только орудий — они где-то за выпуклостью склона.

Грохочет бой, идут эшелонами бомбардировщики, вдали на вчерашней дороге, продолжают копошиться вокруг неисправного с вечера танка несколько фигур, одна из которых по форме поведения явно принадлежит офицеру. Беру ее на мушку, под орудийный грохот стреляю. Но пуля, как видно, падает, не достигнув цели: фигурки не выразили даже сколько-нибудь беспокойства.

Неподвижность, бездействие, когда содрогаются много часов от разрывов земля и воздух, когда бой, в ходе которого близкие еще вечером позиции наших становятся для меня трудно досягаемыми, делают ожидание вечера мучительно-тревожным. Но до его наступления выход на гребень склона неминуемо привел бы к скорой и бессмысленной гибели. Думаю, каждый, кто знает фронт, так сказать, изнутри, для его описания мог бы привести целый ряд невероятных трагических эпизодов — здесь едва ли чем-то новым можно дополнить характеристику войны. Не пытаюсь сделать этого и я. Подробно рассказываю о пережитом в те два-три дня лета сорок второго, чтобы читающему было

легче представить роковую логику последовавших за тем событий. До них оставались часы.

Перед вечером шум боя как-то ускоренно стал удаляться и к наступлению темноты зазвучал вовсе приглушенно, отдаленно, но достаточно явственно, чтобы по нему можно было безошибочно определить нужное направление движения. Поднявшись за гребень, вскоре достиг новой, хорошо утрамбованной дороги, у южан именуемой словом «грейдер», настороженно пошел вдоль. Навстречу из темноты послышались гулкие шаги. Сошел в траву, затаился. Мимо, размеренно ступая, проследовали двое: патруль. Но не изменит ли мне удача, случись еще одна такая встреча? Решил открытой дороге предпочесть более трудную, но, виделось, менее опасную — через овсяное поле. С первых шагов стало ясно, что двигаться бесшумно, как по ржи, здесь не удастся, тем более, что приходилось почти бежать: время гнало. Однако на дороге риск оказаться обнаруженным был бы выше, и я торопливо продирался дальше, внутренне готовый каждую секунду встретить опасность. Вот и она: за раздвинутыми стеблями — на земле немец, возможно, спит. Отпрянув, замираю. Несколько секунд, и в броске пальцы мои сходятся на немолодой шее лежащего. Но он мертв.

Овес уже пройден. На моем пути оказывается кабель связи большого сечения и почти неподъемного веса. Раскрыв небольшой складной нож, пытаюсь перерезать. Но он — бронированный, и результата нет. В стороне угадывается силуэт танка, слышна речь. Обхожу его стороной. В метрах двухстах обозначились контуры домов деревни, звуки не улавливаются: возможно, их поглощает гул где-то впереди, где зарево (узнал потом: шел бой за станцию Горшечное). Иду на зарево, но деревня в зоне боев — опасность, вынуждающая сохранять дистанцию. Еще одна опасность, нет, преграда — прямо передо мной: по дороге, направляющейся к оконечности деревни, и, не дойдя метров пятидесяти, под прямым углом меняющей направление на район боя, в режиме затора движется бесконечная вереница автомашин различных форм и назначений. О возможности пересечь дорогу, не приходится и думать. Остается надежда на удачу между дорогой и краем деревни, скрытым стеной густых деревьев, контуры вершин которых вырисованы лунным небом. Пробираюсь ползком, с предельной осторожностью. Кажется, я слился с землей, неразличим на ней. Особенно уверился в этом, достигнув тени от деревьев. Внимание привлек фарфорово-белый квадрат на черной земле. Дотянулся, приблизил к глазам: пустая коробка от сигарет. Отложил в сторону, сделал первое движение... «Хальт!»

Резко дернулся в сторону и на фоне подсвеченного луной и заре-

вом неба, в трех-четырех метрах от себя, увидел пятерых со вскинутыми автоматами: «Хальт!»

Обступили. Коротко посовещались, как поступить. Решил аргумент: «Офицер приказал доставлять в штаб!»

Деревня выглядела спящей либо опустевшей, и я стал решать, как смочь ударить идущего чуть сзади слева по переносице и вырвать автомат, чтобы не попасть при этом рукой по острому козырьку надвинутой на глаза каски. Тем временем слух стал улавливать голоса, а напряженный взгляд — и тех, кому они принадлежали. Тишина оказалась обманчивой, на самом деле почти за каждым домом прятались танк, самоходка. Появился встречный, заговорил с моим немцем, не проявляя к моей особе никакого интереса, что мной ошибочно было оценено как признак спокойного безразличия, при котором возможно, достав из кармана свернутую цигарку, попросить прикурить от его трубки. В ответ перед моим лицом походил извлеченный из кобуры и снятый с предохранителя пистолет, и последовал вопрос, почему со мной возятся. Объяснение содержало ранее уже произнесенные слова «официер» и «штаб дивизион».

В бывшем магазине села пленных было более двух десятков. Здесь находились и легко раненые, и с рукой, по которой по самый локоть прошел гусеницей танк — помощь не оказывалась никому. Предположения относительно нашей участи высказывались самые черные. Мой комсомольский билет у соседа вызвал испуг, да и первоначальное намерение сберечь его сменилось опасением, что он достанется врагу. Соскреб номер, свои данные и опустил в щель в полу.

К вечеру того же дня, после нескольких часов в кузове грузовика, мы стали частью огромной людской массы, заполнившей обширный участок земли, огороженный колючей проволокой. Как узналось потом, место это находилось под Курском. Грузовик, как видно, проходил места, где до недавнего времени стоял фронт: повсюду лежали трупы, в позах, в каких их, сраженных, сковала смерть. Тяжелая и без того картина вызывала тем большую боль, что у некоторых в месте, где был живот, зияла огромная полость, заполненная до краев плотной белой массой больших червей.

Но что было уготовано нам, семи тысячам человек за этой стеной, ощетинившейся колючей проволокой и дулами автоматных стволов?

Палящий зной, голая земля без всяких укрытий, полное отсутствие пищи в течение трех суток, сменившееся одноразовым в день получением (если случаю было угодно снабдить какой-либо емкостью, консервной банкой) черпака кипятка с гречневой шелухой и кусочка хлеба с плесенью. Появление воды для питья, доставлявшейся в бочке

на телеге, приводило лагерь в нервное движение: на ногах или ползком — все стремились к чану, куда с помощью шланга солдат-водовоз перекачивал содержимое бочки, нещадно и с наслаждением нанося резиновым шлангом удары по головам тех, кто пытался дотянуться до чана или струи, прежде чем тот завершит свое занятие. Чан пустел в одну минуту, и когда толпа, точнее, наиболее несчастная в этом эпизоде ее часть медленно откатывалась от чана, нередко кто-то оставался на земле навсегда.

Гибельные обстоятельства для тысяч людей другим служили материалом для развлечений. Трое-четверо офицеров часто подходили к ограждению с куском-двумя хлеба, мгновенно привлекая внимание находившихся по другую сторону проволоки поблизости. Через несколько секунд, когда образовывалась небольшая толпа, где каждому хотелось верить в свою удачу, кусок вбрасывался ей под ноги. Возникала борьба, вызывавшая счастливый хохот у офицеров, один из которых успевал с десяток раз щелкнуть затвором фотоаппарата.

На одиннадцатые сутки несколько сотен пленных, в число которых попал и я, были отконвоированы в Курск и закрыты на ночь в строениях, должно быть, бывших складов, в окраинной части города. Многие из нас ко времени того марша были до крайности ослаблены голодом и зноем, и с огромным перенапряжением сил выдерживали ускоренный шаг колонны, какого требовал конвой. Дать повод конвою увидеть, что идти не можешь, могло означать смерть — об этом говорили выстрелы, звучавшие в хвосте колонны.

Пишу об этой подробности не потому, что хочу привлечь внимание к факту: немцы стреляли в пленных. Бывало, как известно, в частности, из воспоминаний Н. С. Хрущева, стреляли и наши («Мы приказали командующему 51-й армией и, кроме того, специально вызвали командира дивизии, которому поставили задачу... если будут пленные, то вести себя с пленными корректно, с тем чтобы не оставлять следов, которые мог бы использовать противник... Он говорит: «Хорошо. Я выполню.» И в следующем абзаце: «Он захватил много пленных, но пленных расстрелял. Когда мы это узнали, то критиковали его. Он говорит: «А что? Куда я их дену?» Это, конечно, были неправильные действия.» «Огонек»» № 34, 1989 г., стр. 9, 10). Свою задачу вижу в том, чтобы как можно полнее отобразить все, что надлежало нам преодолеть, перемочь, чтобы оценка последующих событий могла бы строиться на подробном знании всего, что вобрало время от начала моей войны в одиночку, затем вдвоем до дня последнего.

Утром мое внимание привлекли шум голосов, громкая немецкая речь и брань, доносившаяся со стороны ворот. Там происходило непо-

нятное: часть пленных была построена в колонну, другие пытались влиться в их число, но тут же, с ожесточением избиваемые палкой, изгонялись из строя. Остающиеся говорили, что отобранных переводят в рабочий лагерь для разборки разрушенных домов, и что там будут кормить. Подумалось, что оттуда возможен и побег. Мой стремительный бросок через площадку к строю остался незамеченным, и вскоре вместе с другими я оказался за воротами.

Предположения частью оправдались: из огороженного жилого дома со строгой охраной бежать было непросто, но за многочасовую работу на разборке руин здесь доставалась какая-то еда. Планы побега с места работы постоянно рушились: объекты менялись каждый день. Возможно, по этой причине почти за месяц не было ни одной попытки уйти — ни через проволоку, ни с места работы. Хотя ради полноты правды должен сказать, среди пленников лагеря не все жили помыслами вырваться из него. Случилось быть мне свидетелем и предъявления пленными начальству из комендатуры немецких листовок, призывающих сдаваться в плен, что, по мнению предъявителей, давало им право рассчитывать на привилегии. Когда же была предложена привилегия получения немецкой формы и зачисления в солдаты, изъявил готовность воспользоваться ею только один. Примерно через месяц часть нас повезли в неизвестность. Путь в сторону севера или чуть восточнее оказался долгим, по железной дороге, на грузовых машинах. Это несколько снижало тревогу (если задумывалось самое худшее, зачем отвозить так далеко?). Но неизвестность есть неизвестность, да еще в нашем положении. Кончилось тем, что нас стали небольшими группами разбрасывать по деревням. В одной из таких в середине августа сорок второго оказался и я вместе с военнопленным около моих лет — Николаем М., жителем Валуек. Мы двое пилили и валили строевой лес, немцы его на подводах отвозили. По возвращении вечером снаружи у двери нашего чулана-сарая с соломой на полу возникала фигура солдата-охранника. Мы были едины в решимости бежать, расхождения касались лишь цели побега — бежать, чтобы?.. «Перейти через линию фронта к своим»,— однозначно заключал я. Николаю хотелось домой, в Валуйки (в ту пору они были за линией фронта, у врага). В возможности и успехе побега Николай был уверен полностью, полагаясь на свой особый опыт: несмотря на ранний возраст, утверждал, что был уголовником и имел восемнадцать побегов из советских лагерей.

Время уходило, близилась осень, а дело дальше признания необходимости уходить и скоро не шло: мы всякий раз останавливались у порога наших расхождений относительно дальнейшего. Решаться же уходить без совместно продуманного хотя бы в основных своих элемен-

тах плана означало бы идти, целиком доверившись удаче. А возможность разброда делала надежду на нее ничтожной. Рассчитывать на содействие населения мы не могли: проявлять в какой-либо форме свое отношение к нам оно избегало. В то же время исчезновение наше не могло сколько-нибудь долго оставаться незамеченным: на пилении леса немцы были рядом и вокруг, а в остаток дня и ночь охранник неоднократно, с громыханием отомкнув амбарный замок, ощупывал нас лучем фонаря и произносил угрозы, потрясая кулаком или автоматом.

Плана же, даже продуманного вчерне, все не было. Не сойдясь в важном, каждый ограничивался рассуждениями общего характера. Наше несогласие не отражалось на отношениях между нами: они оставались ровными, равно как и без претензий на дружбу. Но в один из дней, когда после работы в чулан была принесена для нас еда, за нашей очень краткой трапезой мы слегка повздорили. Даже не повздорили, скорее, обменялись по какому-то поводу (он не сохранился в памяти, но осталось чувство, что поводом был сущий бытовой пустяк) замечаниями в адрес друг друга. Николай попросился у охранника выйти. Я, огорченный, копался в происшедшем разговоре, когда за мной пришли и жестко скомандовали следовать. В тревоге поспешно перебирая на ходу варианты всего, что могло послужить причиной происходящего, увидел Николая, идущего навстречу в сопровождении двух офицеров. Поравнявшись со мной, он со злым ехидством произнес: «Сталинская сволочь, туда хотел!» Офицерами были отданы распоряжения, после чего телега с четырьмя солдатами и со мной тронулась в путь.

Отношение ко мне в дороге сопровождающими выражалось с помощью кулаков, плети, а то и просто жестов, изображающих затягивание петли на шее и высунувшегося при этом языка. В одной из деревень меня принял на ночлег добротно срубленный сарай, и, тем не менее, приставленного для охраны солдата-громилу опасения, что я могу уйти, не оставляли в течение всей ночи, и он ежечасно, погремев замком, направлял на меня луч фонаря, с силой пинал кованным ботинком, выкрикивал ругательства и угрозы.

Продолженный на рассвете путь вскоре завершился сдачей меня в лагерь для военнопленных на станции Студеное Орловской области, в момент, когда люди были построены перед выводом на работу. Как было ведено, встал в строй, и комендант, держа в руке сопроводительный документ и указывая на меня, инструктировал конвой стрелять без предупреждения, если на шаг выйду из строя. Находившийся при нем офицер, обращаясь ко мне, но вовсеуслышание, повторил приказ по-русски. Строй стоял в молчании.

Работа состояла в рытье противотанковых рвов. Утром следующего дня инструктаж конвоя в отношении меня и перевод его содержания повторились. И так еще дня два-три. А я напряженно продумывал способы ненадежнее уйти. Изъявили готовность идти со мной и пятеро моих сверстников из Калмыкии, сказав о полном доверии мне: «Веди нас, мы пойдем за тобой.» Четыре дня наблюдений давали повод для надежды. Убежать из лагеря на глазах у охраны, через двойное проволочное ограждение с козырьком и размотанными между стенами витками колючей проволоки — выглядело затеей безнадежной. А вот за пределами лагеря такая возможность, виделось, была. Дело в том, что с приближением обеденного часа, после построения и строгого счета, мы направлялись по железнодорожной насыпи назад в сторону лагеря и, пройдя полпути, там, где находился необорудованный переезд через полотно дороги, по переезду пересекали тянущийся вдоль насыпи ров и располагались над его краем в ожидании дрезины с бидонами армейской кухни. После приема пищи следовали снова построение и движение к месту работы, но не было в этой схеме существенного звена — повторного счета. На использовании этого обстоятельства и строился мой план. Две части рва, разделенные переездом, соединяла бетонная труба диаметром сантиметров в восемьдесят. Оставалось незаметно для конвоя перед обратным построением проникнуть в нее, и, после ухода остальных, свобода могла быть обретена. Пятерым, решившим идти со мной, предлагалось следом поступить подобным же образом.

День пятое сентября, пятый мой день на Студеной, выдался солнечным, а в полдень почти палил зной. Обед заканчивался, вот-вот могла последовать команда на построение. Пытаясь держать в поле зрения одновременно весь конвой, решительно направляюсь к трубе. Поблизости на склоне рва вразброс сидят несколько пленных, а занятый санитарной обработкой своей гимнастерки немолодой, мне показалось, грузин — и вовсе близко от устья моего убежища. Предупреждаю: «Смотри, молчи!» «Иди, иди — будь спокоен», — тихо отвечает «санитар». Проворно юркнув в чрево трубы, на случай обнаружения решаю расположиться недалеко от входа в нее, но так, чтобы нельзя было увидеть, не заглядывая специально, и прикинуться спящим. Остальных из группы в трубе пока нет. Начинается построение, сопровождающееся криками конвоя. Совсем близко звучат рявкающие слова его начальника, непонятные из-за особенностей его дикции или диалекта. Вот он рявкает, кажется, совсем рядом. Продолжаю оставаться неподвижным, не открываю глаз... и тут голову сотрясает жестокий удар. Выбираюсь в ров и, понимая, что спасение только в этом, всеми силами пытаюсь безошибочно сыграть роль растерянного, только что

очнувшегося от сна и не понимающего, что происходит, человека. По лицу стекает струйка, смахиваю ее и удивленно смотрю на пальцы — на них кровь.

Глаза всего строя сфокусированы на мне и начальнике конвоя. Он стоит на склоне выше меня, поэтому, нагибаясь, заглядывает, еще раз рявкая, мне в глаза. Потом отбрасывает пятидесятисантиметровую гильзу от снаряда — орудие удара — и, круто повернувшись, уходит. Строй принимает меня и бредет к месту работы.

Дойти до своего участка не хватило сил: при безмерном истощении и относительно небольшая потеря крови оказалась едва ли не роковой. По этой причине не энергична в моих руках лопата, что замечено конвоем, и я получаю от него тычки прикладом и сухие комья глины в голову. Но как бы вечером не случилось худшее, если о происшедшем будет доложено коменданту. Оставался и вопрос: как поведут себя несостоявшиеся мои товарищи по побегу (потом неучастие в действиях по намеченному плану объяснили неблагоприятными деталями обстановки).