ГИБЛОЕ МЕСТО — КОТЛАС

 

Начался шестидневный этап в столыпинском вагоне, в клетке-купе которого (три яруса полок, со сплошной второй) нас все дни было двадцать девять, а от вечерней остановки в Сухобезводном до утра — 34 человека. Чтобы поверить в возможность такого, необходимо представить себе третьи полки, на которых, почти сложившись вдвое и уперев ноги в край противоположной полки, навстречу друг другу с каждой стороны находятся по-многу часов по шесть-семь человеческих существ.

Дорога эта закончилась пересыльным лагерем в Котласе, точнее, там, где начинается город, когда поезд, оставив позади Вологду, Коношу, достигает Северной Двины и, гулко преодолев железные фермы моста через нее, сворачивает влево, и слева же вдоль направления его замедляющегося движения возникает длинный ряд заполнивших пространство до самой реки складских строений. Сказал: «Возникает», хотя проезжая те недоброй памяти места в семьдесят седьмом, обнаружил уже немногое, что оставили время и рука не слишком хозяйственного человека.

Котлас сорок третьего на долгом моем «северном пути» занял лишь месяц, но его лагерь и жизнь заключенных в нем являли собой типичное, почти эталонное образование НКВД, имевшее назначение не столько для содержания людей, как для уменьшения их числа.

Так вот, в глубине огороженной колючей проволокой территории складов, почерневшие срубы стен которых тяжеловесным однообразием вызывали у оказавшегося среди них ощущение обступившей его мрачной и неодолимой силы, за еще одними, более изощренно устроенными проволочными стенами, таилась зона лагеря.

Название «пересыльный» официально определяло роль лагеря как промежуточной, распределительной ступени, развилки на пути в многочисленные лагеря (Карлаг, Печорлаг, Воркутлаг...), ОЛПы (отдельные лагерные пункты), лагеря-командировки (лагеря-спутники со вспомогательными или сезонными функциями) и подчиненные им подкомандировки, обозначавшиеся тысячами вышек на пространстве от Архангельска до Полярного Урала.

Действительность, определяемая условиями содержания заключенных, была такова, что пересылочный потенциал лагеря не обеспечивал и десятой части «проектной мощности», задуманной основавшим его ведомством. Из более чем двухтысячного «населения» лагеря лишь около трехсот узников держалось на ногах и, следовательно, мог-

 

ло «пересылаться». Остальные почти тысяча восемьсот были поражены жестоким спутником северных лагерей с их нечеловеческой эксплуатацией, голодом и авитаминозом — пеллагрой, у большинства сопровождавшейся «кровавым пеллагрозным поносом», и заполняли тринадцать бараков больничного стационара, без надежды возвратиться в рабочий барак. Во всяком случае, за месяц пребывания там мне не случилось встретить ни одного излеченного. Зато специализированная на рытье могил бригада из десяти заключенных — крепких мужиков (неминуемая необходимость и обеспеченный объем работы вынуждали начальство сколько-то увеличивать норму питания и держать их «в силе») с суровым, и в то же время щадящим слух названием «особый груз», принимала на свои плечи и сопровождала в мир иной в среднем в день по тридцать человек столь дорогой ценой получивших право покинуть зону обитателей стационара, чьи места на больничных нарах без промедления замещались. Режим, работа сверх всяких сил, голодный паек, наполовину отбираемый организованными уголовниками, чей произвол и террор в лагере не ограничивались, молчаливо поощрялись администрацией и чинами НКВД, наконец, условия быта, недостойные даже животных — все методично и интенсивно работало на пополнение больницы неиссякающим потоком новых жертв пеллагры, крайних форм дистрофии, других заболеваний. Более того, этот поток постоянно подпирал находившихся в больнице. Полноту его поддерживал и коварный нрав пеллагры, исключающий лечение без активного медикаментозного воздействия. Характерная для него утрата всякого интереса к еде, даже отвращение к ней, лишают сил для противостояния болезни, и она неотступно прогрессирует. Одновременно появляется изматывающее чувство жажды, тогда как несколько глотков сырой воды почти в ста процентах случаев стоят больному жизни. Но жажда, кажется, испепеляет все внутренности, и нередко эти глотки оказываются несмотря на запрет сделанными. В таких случаях трагический финал является уже предрешенным и наступает не позднее нескольких следующих дней.

Понимаю, что приведенные несколькими строками раньше оценки лагерных условий и порядков сами по себе убеждают, но без свидетельски-достоверного, по возможности протокольного описания происходившего теми, кто знает все не по рассказам, кажется, теряют в остроте возможного восприятия читателем.