- 67 -

ПЕРВЫЕ ДНИ В ТЮРЬМЕ

Подошел второй день пребывания в одиночке. Я по-прежнему находился в неизвестности. Росло беспокойство и возмущение. Неотвязно сверлила мысль: так в чем же дело? Речь ведь не только обо мне, мой арест должен отразиться на положении Жоржа — Георгия Матвеевича Румянцева. Может, и его уже арестовали? Он рассказывал мне о разногласиях с шефом, главным военным прокурором Одессы, на почве выдачи санкции на арест. Надо сказать, я относился к Жоржу с уважением и симпатией. Он был глубоко порядочным человеком — справедливым, честным, добрым. Бывший моряк, он состоял в партии с восемнадцатого года.

Ну а если он остался на работе, как будут относиться в НКВД ко мне? Может быть, меня не вызывают, потому что согласовывают с ним мой вопрос? Хотелось надеяться. Но почему прокурор втайне от него подписал ордер на мой арест? В том, что Румянцев не знал об этом заранее, я не сомневался*. Ладно, все выяснится при встрече со следователем. Но почему следователь не спешит? Занят? Или это такая тактика воздействия на арестованного, на его психику? Ну что ж, мне волноваться нечего. В моем случае явная ошибка. Нужно набраться терпения. Жаль, нет книг.

И еще одно — питание. Денег я взял мало. Уже на третий день пришлось испробовать тюремную баланду. Надзиратель, раздававший завтрак (400 граммов черного хлеба на день, два куска сахара, кружка чаю и ложка каши), иронически хмыкнул, когда я вернул ему пустую миску: ведь в первые два дня я гордо отказывался от тюремной пайки, питаясь колбасой. Но когда нет ничего другого, покажутся съедобными и противная похлебка и пустая каша в обед...

Меня угнетали безделье, одиночество, отсутствие информации. Стояла жара, и окошко камеры было открыто. С Водопро-

* Как выяснилось потом, Румянцев после моего ареста пришел в партком и положил партийный билет со словами: "Если Каминский — враг народа, то я не член партии". К счастью, дело удалось замять; Румянцев был переведен в Ленинград, служил в действующей армии, был удостоен ордена Ленина и других наград. В мою виновность он никогда не верил и неоднократно с женой навешал меня в ссылке.

- 68 -

водной улицы доносились шум проходящих трамваев, гудки автомашин. Там шла обычная жизнь. Здесь же тишина лишь изредка прерывалась лязгом открываемого где-то засова.

А ведь у меня столько работы в институте! Нужно было редактировать статьи, идущие в очередной научный сборник. Одних моих работ там три, да еще три — моих аспирантов. Я пытался сосредоточиться на мысленной проверке написанного. Это было трудно и малоэффективно — в голову лезли дела текущие, тюремные... Решил побольше спать, но оказалось, что с семи утра до десяти вечера заключенные не имеют права ложиться и даже сидеть с закрытыми глазами: Надзиратель следит за этим через глазок и сразу же стучит в дверь, требуя соблюдать режим. Вскоре я понял, зачем ввели это нелепое на первый взгляд правило.

Дело в том, что допросы в НКВД велись по ночам, и у обвиняемого, лишенного сна (ночью — допрос, днем — режим), было меньше сил сопротивляться нажиму следователя. Последнему ведь нужно было любыми средствами добиться "признания" невиновного человека.

Никогда я не забуду особой угнетающей атмосферы ночного НКВД. В большом здании было множество маленьких кабинетов, выходивших окнами в прямоугольный внутренний двор. Летом при открытых окнах все звуки сосредоточивались внутри дома и во дворе, а окна, выходящие на улицу, хранили благопристойное молчание. Следователи кричат на обвиняемых, обвиняемые кричат от негодования или от боли — и стоит сплошной громкий гул с резкими вскриками. Сюда примешивается звон разбиваемой посуды, грохот падающих стульев и других предметов... В этой, мягко говоря, беспокойной обстановке трудно сохранить ясность ума, особенно если вам не удалось поспать. Да, все тут продумано: спать не дают именно в следственном корпусе, бытовикам — можно...

Но мучительней всего была тревога за Веру Григорьевну: как она переживет этот удар? Найдет ли сочувствие и помощь у друзей? Или все сразу отвернутся от жены арестованного "врага народа"? Жена Файна жаловалась мне, что знакомые избегают встреч и, завидя ее, переходят на другую сторону улицы. Боятся... Хорошо, что вместе с нами живет мать Веры — все-таки она не одинока. Может, Жорж что-нибудь узнал и сказал ей?

На четвертые сутки в камеру внесли еще одну кровать. Значит, я буду уже не один.

Новоприбывший — крупный мужчина — замкнулся в себе. Я понимал его состояние и не задавал лишних вопросов. Только представился и спросил, кто он. Оказалось, был секретарем районного комитета партии.

Вошел надзиратель и, спросив у меня фамилию, бросил: "Выходите! К следователю". Наконец-то!