ПРИГОВОР

Мне было предъявлено обвинение по статье 58, части 7 и 11 УК УССР.

Никакого расследования по существу обвинений следователь НКВД Шабс не производил. О свидетелях, которых я называл, и документах, на которые я ссылался для установления истины, и слышать не хотел. Применяя недозволенные методы, он вынудил меня признаться в том, что парторг института Файн вовлек меня в троцкистскую организацию. Но тут возник ряд вопросов, на которые я сам никак не мог ответить: почему и как Файн вовлек меня и что я делал по заданию организации? Однако на все эти трудные вопросы следователь легко нашел ответы, изменяя существо фактов или попросту выдумывая новые, цинично заявляя: "Мы оденем факты в новую одежду".

Вовлечение меня в троцкистскую организацию, решил Шабс, состоялось в разговоре с Файном в декабре 1936 года. Этот разговор касался недостатков руководства физкультурным движением, причем я выразил надежду на улучшение физкультработы в связи с назначением на пост председателя Высшего совета физкультуры при ВУЦИКе старого партийца и орденоносца Корытного. Конечно же, в разговоре не было и намека на вербовку, тем не менее он был сочтен отправным пунктом, моментом моего вступления в контрреволюционную организацию — из слов Файна я якобы догадался, что Корытный был ее руководителем.

Разумеется, Файн ничего подобного мне никогда не говорил, и до самого ареста Корытного в мае тридцать седьмого я не думал, что он будет обвинен как враг народа.

Сам Шабс понимал, сколь малоубедительно утверждение, будто Файн сообщил мне о Корытном, то есть раскрыл сразу же руководителя тайной организации. Поэтому во втором протоколе формулировка была изменена: я будто бы сам догадался, что Корытный — глава организации...

Нужно было подвести базу под мое вступление в троцкистскую организацию. Я не был членом коммунистической партии и вообще никогда не состоял ни в какой партии. Свою жизнь я посвятил научной и педагогической работе. К 1937 году я достиг на этом поприще всего, о чем мог мечтать: написал около сорока научных работ, книг и брошюр, двадцать семь из которых были уже напечатаны, представил к защите диссертацию, занимал кафедру в медицинском институте, имел научное звание, общественное положение, отличные материальные условия. Что же могло толкнуть меня в объятия контрреволюционной организации?

Следователь Шабс считал достаточным основанием для этого то обстоятельство, что в студенческие годы я занимался физкультурой в спортклубе ОЗЕ — Общества здравоохранения евреев, который в 1917 году влился в клуб "Маккаби". Последним же руководили тогда сионисты. В протоколе дознания было записано, что Файн знал о моем членстве в "Маккаби" и потому, мол, смог вовлечь меня в троцкистскую организацию.

При этом Шабс напрочь игнорировал некоторые обстоятельства. Во-первых, в те годы я как еврей не мог состоять ни в каком другом спортклубе, кроме еврейского. Во-вторых, я не состоял в руководстве "Маккаби", а был рядовьм членом гимнастической и фехтовальной секций. И, наконец, в-третьих, я ушел из "Маккаби" еще в 1918 году, задолго до его расформирования, организовав фехтовальный клуб имени Вигмана — нашего товарища красногвардейца, убитого петлюровцами в Одессе.

Таким образом, у меня не было никаких причин делать тайны из своего пребывания в "Маккаби", и я писал об этом в спортивных анкетах.

Ну а в течение последующих двадцати лет я неустанно работал на поприще советской физкультуры, внедрял лечебную физкультуру на курортах Одессы и других городов Украины, был организатором научной работы в области физической культуры.

Вменив мне участие в мифической организации и добившись "признания", следователь навязал мне следующие вредительские задания: 1) развал спортивного сектора института; 2) издание контрреволюционного сборника; 3) недогрузка кабинетов врачебного контроля; 4) ухудшение учебной работы с аспирантами и 5) работа по принципу "топтаться на месте" (это из протокола очной ставки с Файном). Мои возражения, понятно, не принимались.

Я потребовал проверки документов и опроса сотрудников и аспирантов института, которые знали меня в работе и опровергли бы обвинение во вредительстве. Шабс даже не занес это требование в протокол допроса.

Смириться со всем этим я не мог. Когда в октябре 1937 года меня вызвали в НКВД для подписания обвинительного заключения, я заявил — и написал на заглавном листе дела — что виновным себя не признаю, что мои показания — это самооговор и что доказательства своей невиновности я представлю любому суду. Этим я испортил уже подписанное и готовое дело...