УХОД БЛИЗКИХ

Но даже в этот, самый благополучный период судьба не избавила меня от страданий — неизбежных, впрочем, для каждого человека. "Скорбь и радость чередой ткут для нас покров земной", — как сказал поэт. Все мы смертны и в свое время должны уйти в иной мир, большей частью предварительно отдав дань болезням и мукам.

В эти годы я потерял трех близких мне людей — дорогую подругу жизни Верочку, ее сестру Дуку — Дину Григорьевну Румянцеву и свою сестру Базилию Иосифовну. О каждой из них мне хочется сказать последнее доброе слово.

Первой, в 1973 году, умерла Дука. Она была старше Верочки на четыре года. Природа щедро наградила ее — она отличалась ясным умом, добротой, принципиальностью, верностью слову, надежностью, привлекательной внешностью и изяществом.

 

После окончания гимназии Дука училась в Одесской зубоврачебной школе. Однако по специальности не работала — помешало раннее замужество. В 1914 году у нее возник роман с молодым врачом — греком по фамилии Барбариго. Хотели пожениться. Но отец заявил, что выдаст дочь замуж только за единоверца. В те годы слово родителей было весомым... В 1915 году Барбариго по всем правилам принял иудейскую веру, и Дука вышла за него замуж. Вскоре он был мобилизован.

После демобилизации в 1917 году Барбариго работал врачом в больнице на Слободке, и мы снимали комнаты у одной хозяйки на улице Пастера. Все шло хорошо, но вдруг Дука узнала, что ее муж вступил в связь с медсестрой. Решение Дуки было однозначным: развод, и немедленно. Она пошла работать в канцелярию, а каждую свободную минуту посвящала чтению.

В 1924 году она познакомилась с очень симпатичным человеком — участником гражданской войны Георгием Матвеевичем Румянцевым и вступила с ним в брачный союз, продолжавшийся до его смерти от рака печени в пятидесятых годах.

Я уже писал, что, когда меня арестовали, Румянцев был помощником военного прокурора в Одессе. К счастью, мой арест не повлек за собой, как бывало нередко, преследований родственников.

После смерти мужа Дука страдала тяжелым пороком сердца и жила одиноко в полученной Румянцевым квартире на улице Петра Великого. Ее Навещали знакомые, искавшие совета в личных делах.

Сюда после моей реабилитации приезжали мы с Верочкой, когда добивались в жилотделе получения полагающейся нам жилплощади взамен отнятой в 1937 году квартиры. Тогда Верочку выселили за 72 часа, а властям Одессы потребовалось 4 года, чтобы предложить — нет, не квартиру, а комнату в коммунальной квартире на третьем этаже. Я согласился на эту комнату лишь потому, что она находилась в доме, где в двух комнатах коммунальной квартиры, в бельэтаже, жила сейчас Румянцева.

В основном мы пользовались гостеприимством Дуки, так как Верочка не могла подниматься на высокий третий этаж. Такая неустроенная жизнь тянулась три года.

Дука предложила нам обменять нашу комнату на ее две. Она имела мужество, несмотря на одышку, изредка подниматься на третий этаж. Мы с Верочкой постарались максимально удобно и

 

уютно обставить ее комнату, и я каждый день доставлял ей все необходимое. Этот обмен в ущерб себе лучше всяких слов характеризует Дуку.

Между тем порок сердца все больше давал о себе знать. На столике возле ее кресла я постоянно оставлял лекарства, которые она принимала по мере надобности.

В недобрый февральский вечер 1973 года к нам прибежала соседка Дуки и сказала, что у нее сильная одышка. Я тотчас вызвал специализированную кардиологическую "скорую помощь". Мы с Верочкой поднялись к Дуке. Она из-за одышки не могла говорить. Я побежал в аптеку за кислородом.

Приехала "скорая", но врач сокрушенно развел руками. Дука с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом судорожно хватала трубку кислородной подушки. Ни холодный воздух, ни кислород не помогали. Мы успокаивали Дуку: "Сейчас, сейчас станет легче...". Так продолжалось два с половиной часа. Но вот дыхание оборвалось, и Дука поникла у меня на руках. Все было кончено.

Я пошел на телеграф — известить друзей.

После смерти отца в 1933 году я перевез сестру с матерью в Одессу. Здесь сестра преподавала в консерватории до начала войны, когда вместе с Верочкой и Дукой эвакуировалась в Тюмень. Годы в эвакуации были очень тяжелыми. Подходящей работы не нашлось. Голодали, мерзли.

Сестра, отдававшая матери последний кусок, болела пеллагрой с крайней степенью истощения. У нее обострилась трофическая язва на правой голени. Нужны были ежедневные перевязки. Только сильная воля и страх за судьбу матери держали ее.

После эвакуации они приехали ко мне на Ветлосян, где уже был построен домик с отдельной комнатой для них. Здесь сестра начала поправляться и работать — сначала в канцелярии, а затем в ухтинской музыкальной школе. Она быстро показала себя преподавателем высокого класса, стала заведующей учебной частью. Ей дали комнату в Ухте возле школы, и понемногу жизнь наладилась.

Мать умерла в 1952 году, в возрасте 78 лет. Сестра перенесла всю свою любовь на меня. Друзей у нее было немного — она отличалась высокой требовательностью к людям. Она много внимания уделяла музыке, стала чаще выступать на концертах вместе со своими ученицами. Работа была главной радостью в ее жизни, отравленной постоянными тяготами из-за трофической язвы.

 

В 1961 году сестра одновременно со мной переехала в Одессу. Ее очень тепло провожали сотрудники музыкальной школы, а Министерство культуры Коми АССР наградило ее грамотой за долгий безупречный труд.

В 1975 году у сестры появились признаки быстро прогрессирующего артериосклероза, и через два года она умерла, не приходя в сознание последние дни.

Она прожила трудную, безрадостную жизнь, посвятив себя заботе о матери, не использовала в полную меру свои незаурядные способности и практически не знала личной жизни.

Самой тяжелой утратой была для меня кончина моего верного друга и жены Верочки.

Мы успели в тесном кругу друзей отметить шестидесятилетие нашего брачного союза. Сейчас, оглядываясь вспять, я не могу вспомнить ни одной семейной ссоры, потому что характер Верочки не допускал этого. Даже на коммунальной кухне, где сосуществовали четыре-пять хозяек разной степени культуры и разного характера, ссоры возникали крайне редко, так как Верочка умела избегать конфликтов.

Правда, был один пункт, в котором мы не сходились. Речь идет о неприязненном или, точнее, сдержанном отношении к моим родителям, которое она не могла преодолеть, даже зная, как меня это огорчает. Дело в том, что когда возник вопрос о женитьбе, нам было по двадцати одному году и я учился на третьем курсе. Мои родители считали, что жениться мне следует только после окончания института, когда я стану самостоятельным, не нуждающимся в родительской помощи. А отец Верочки хотел пораньше устроить жизнь дочери, и я был наиболее подходящим претендентом на ее руку с "жениховским стажем" более года. Вопрос решался месяца два, и за это время у Верочки возникло убеждение, что мои родители вообще не хотят видеть ее женой своего сына. Впоследствии жизнь показала ошибочность этого мнения, но Верочка уже не смогла его изменить. Конечно, внешне все было вполне благопристойно. Но меня огорчало именно глубоко скрытое чувство.

Верочка была прекрасной хозяйкой, умело поддерживала уют в доме. Она удивительно вкусно готовила, а ее торты славились среди наших гостей, которые до сих пор — спустя 30—40 лет — хранят добрую память о гостеприимстве хозяев.

Первый сигнал о серьезном нездоровье Верочки я получил,

 

когда она не смогла пойти на заседание и банкет в честь моего восьмидесятилетия. Это было преддверие склеротического расстройства, которое быстро усиливалось. Многие месяцы я ухаживал за ней дома, а последний год жизни она провела в больнице. Я ежедневно приезжал, привозил обед и кормил ее, просиживая до позднего вечера. И больная, она оставалась той же тихой, спокойной, милой Верочкой. Однако болезненный процесс прогрессировал, и она быстро угасла.

Предпоследнюю свою ночь она беспрерывно звала меня по имени, но меня с ней не было — я не знал, что близится ее конец. Потом я долго не мог простить себе этого.

Последние сутки я провел возле Верочки, но она уже была в беспамятстве.

В день похорон было тепло и солнечно. Я долго сидел у открытого гроба, думал о нашей прошедшей жизни. Явились могильщики, стали забивать гвоздями крышку гроба. Каждый удар молотка отзывался в сердце. Конец...

На моем рабочем письменном столе по-прежнему — вот уже 80 лет — стоит портрет Верочки. Она снята в костюме маркизы, в котором была в тот вечер, когда я влюбился в нее с первого взгляда. Это первый портрет, подаренный мне Верочкой. Я с ним не расставался ни в лагере, ни в ссылке.

Я часто вспоминаю слова поэта:

О милых спутниках, которые сей свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не вспоминай с тоской: "Их нет!",

Но с благодарностию: "Были".