МНЕ БЕЗ ВАС ОДИНОКО

 

Неболыпая стопка конвертов и открыток. Но, сколько воспоминаний, мыслей и чувств они во мне воскрешают!

Они написаны близким и родным мне человеком, Софьей Васильевной Каллистратовой. Человеком деятельной любви и открытого сердца. Человеком, бывшим для знавших ее высоким нравственным примером. Человеком, воистину ставшей для меня названной матерью, чьей многолетней любовью и дружбой я горжусь.

Эти письма обращены ко мне. Но каждый раз чужие, враждебные глаза читали их раньше меня. Чужие люди листали их, стремясь проникнуть между строк, выискивали скрытые намеки, быть может делали выписки или копировали. И только потом, в распечатанном виде, отдавали их мне.

Первое из них дошло до меня в феврале 81-го года. Адрес на конверте: "Саранск Мордовской АССР. Учр. ЖХ-385/12". И красны-

 

ми чернилами в углу кем-то приписано: "10 отряд".

...Прошло чуть меньше двух недель, как меня привезли в этот лагерь и я снова обрел право отправлять и получать письма. Только утром меня из карантина определили в 10-й отряд и сегодня в первый раз вывозили на работу. И вот вечером, по возвращении в барак: — Письма! Три сразу. От жены, от родных и третье — от Софьи Васильевны.

...Мы познакомились, должно быть, году в 70-м. Сказалось ли тут присущее Софье Васильевне душевное обаяние? Ее деятельная доброта и несогласие мириться с чинимой несправедливостью? Некое душевное сродство? Перст судьбы? Или все это вместе? Только очень скоро и как-то незаметно Софья Васильевна стала для меня — и для всей моей семьи — близким, своим и совершенно родным человеком.

В то время я работал рентгенологом в одной из московских клиник. Года за два до знакомства с Софьей Васильевной я вступил на диссидентскую стезю, подписав несколько правозащитных писем. До поры меня не трогали. Допросы, "беседы", обыски — все эти "предупредительные звоночки" были еще впереди.

Софья Васильевна была на четверть века старше меня. Блистательный и известный адвокат, она за свои смелые и независимые выступления на судах была лишена возможности участвовать в процессах с политической подкладкой. И тем не менее осталась "коронным" адвокатом правозащитников. Каждый из нас, у кого возникали проблемы, спешил к Софье Васильевне "на огонек", чтобы там, "на Воровского", в ее никогда не запиравшейся комнате в коммуналке услышать

 

за чашкой чая четкий юридический разбор своего "случая", получить мудрый совет, составить нужную бумагу. И просто почувствовать столь необходимые всем нам сочувствие и поддержку.

Сочувствие и поддержка стократ необходимы в лагере. Так важно знать, что на воле о тебе помнят, беспокоятся, заботятся. И вот я достаю из конверта письмо — и теплая волна нахлынула на меня от первых же его строк:

"Дорогой мой названый сын Леонард, здравствуйте!

Горькая радость — но все-таки радость (!) читать Ваши строки после такого длительного перерыва, после полной разлуки с Вами.

Дал бы Бог мне дожить до радости встречи с Вами и с Танечкой..."

(Дожить до встречи нам довелось. Мне — в апреле 83-го. А с Танечкой — Татьяной Великановой — мы снова встретились лишь в начале 87-го, когда она, уже отбыв свой лагерный срок, приезжала из ссылки в Москву для встречи со своей безнадежно больной сестрой.)

"Я уверена, что Вы будете вести себя достойно, но благоразумно. Я всегда держалась того мнения, что вернейшим способом сохранить чувство собственного достоинства является пунктуальное соблюдение всех формальных, т.е. законных правил режима".

Увы, пунктуальнейшее соблюдение правил режима часто не помогает. На собственном лагерном опыте мне не раз пришлось убедиться в этом. Стоит администрации захотеть — "постановления" и взыскания посыплются как из рога изобилия. И все-таки Софья Ва-

 

сильевна права — не следует заводиться или конфликтовать по пустякам. Сочетание выдержки, дисциплинированности и соблюдения достоинства в лагерных условиях оптимальны.

"Ваша Людмила держится гораздо лучше, чем я ожидала (...) Стремится всем помочь, чем только может. У нее действительно большая, добрая, отзывчивая душа..."

(Я знаю, это воистину так. Дай, Боже, тебе сил и терпения, моя милая!)

"Много хотелось бы сказать Вам, но... Вы. знаете, я не умею писать писем! Посидеть бы за моим столом, попить бы чайку, поговорить бы.... Я бы на Вас за что-нибудь покричала, поругала бы, как мать ругает непокорного и слишком самостоятельного сына. (...) Но ведь это была всегда ругань с любовью в сердце, а не со злобой.

Целую Вас крепко, обнимаю от всего сердца. Всегда душой с Вами.

Ваша мама Соня".

Вот и получены первые письма. Прошел еще день из отмеренного мне трехлетнего срока. Позади суд, этап, карантин и, наконец-то, я прибыл на место. Вот он — мой барак, вот — моя бригада. Завтра-послезавтра предстоит знакомиться, свыкаться с окружающими людьми. Какая это в большинстве своем молодежь! В сыновья мне годятся. Вот — ряды коек в два этажа. Ту, верхнюю, отвели мне, на ней сегодня предстоит спать. А вон в головах тумбочка. Ее верхняя половина — моя. Туда я сейчас положу полученные письма, вот только перечту их еще раз. Я радуюсь, что родные

 

и друзья уже знают, где я, что между нами уже протянулась тоненькая ниточка.

Я не догадывался в тот миг, что вижу все это в последний раз. Что поздно вечером меня снова "дернут" на этап и оборвут тонкую ниточку, и снова "Столыпиным" повезут в Москву, в тюрьму "Матросская тишина". Ибо в лагерь я был отправлен неправильно, до вступления приговора в законную силу. И до самого кассационного разбирательства, на которое меня все равно не вызовут и которое, разумеется, подтвердит мой приговор, мне предстоит сидеть в уже знакомой мне "Матросской тишине". А там меня опять повезут "Столыпиным" в другой лагерь, который тоже окажется не последним в моей судьбе.

 

Новый адрес: г. Тольятти. Учр. УР-65/8-3. Июнь 81 г.

"Дорогой мой Леонард!

Ужасно рада Вашему письму. (...) Письма Вы пишете чудесные. Очень Вы похожи на нашу Танечку. Все у Вас хорошо или, в крайнем случае, "нормально", и полны Вы заботой о других, о близких, только не о себе. Впрочем, не случайно же Вас все любят".

И дальше:

"Между прочим, несмотря на оптимизм Ваших писем, хорошо понимаю, что Вам трудно".

В том же письме весьма благонамеренная декларация:

"...я человек дисциплинированный и законопослушный, и так как я хочу, чтобы. Вы. получали все мои письма, то буду строго ограничивать их содержание делами семейными (включая и семьи близких друзей)".

 

А спустя пару страниц — и сам рассказ про эти "семейные" новости:

"Верочке привет Ваш передала, а вот ее мужу не хочется ничего передавать ни от себя, ни от Вас. Ведет он себя по отношению к жене и близким друзьям не очень порядочно. (...) По-человечески его можно понять и по-христиански простить, но прежнего теплого отношения к нему уже нет.

Другое дело Толя К. — он хотя фактически и бросил жену с тремя детьми, но, как Вы знаете, его упрекнуть ни в чем нельзя, и судьба у него нелегкая. Я мало знала Анатолия и вряд ли удастся мне с ним снова встретиться. Но всегда сохраню к нему приязнь и уважение".

Все понятно, Софья Васильевна. Жаль только, что новости Вы сообщаете нерадостные. Что арестован "муж Веры" (мой сотоварищ по "Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях"), я догадался еще по предыдущему, первому письму, прочтя, что "Верочка очень скучает без мужа". Только не ожидал я, что он не выдержит, поддастся, сломается (наговаривает на друзей? кается? Как иначе понять — "ведет себя непорядочно"?).

Зато Толя (Корягин, другой член "Рабочей комиссии", врач-психиатр) — молодец. Ясно, что он тоже сел (раз "фактически бросил жену с тремя детьми"). Но он не сдается, держится.

Но вот — совсем непонятные строки:

"Помните, мы обсуждали (и даже спорили) применение Указа 1972 г. Но я тогда спорила неразумно, т.к. текста указа не читала. На днях я подробно

 

ознакомилась с текстом и все свои возражения снимаю, соглашаясь с Вами".

Какой указ? Не помню, чтобы мы о каком-то указе спорили. Долго, очень долго я ломал над этим голову. И только много времени спустя я понял Софью Васильевну. Указ 72-го года давал право прокуратуре и КГБ делать официальные предупреждения гражданам об "антиобщественном" характере их деятельности. Когда-то такое "предупреждение" делалось и мне. "На днях я подробно ознакомилась с текстом указа..." — могло означать лишь то, что и Софье Васильевне сделано такое "предупреждение". Недобрый симптом.

Еще одна прогулка по этапу. И вот я уже в Омске — заключенный учреждения УХ-16/8. На сей раз — до конца срока.

На новом месте в августе и в ноябре от Софьи Васильевны — короткие открытки. Она жалуется на "непонятный психологический "зажим" — не могу никому писать. Не пишу даже Танечке".

Декабрь 81-го. Еще одна открытка — новогодняя. И посреди поздравлений и пожеланий:

"Спасибо за Ваше теплое (даже горячее!) сыновье письмо. Правда, обстоятельства сложились так, что я едва успела его прочесть, а хотелось бы еще и еще перечитывать".

"Едва успела прочесть" и не имеет возможности перечитать снова. Мне ли не понять, каким образом у правозащитников исчезают самые невинные бумаги?! Декабрьский обыск был у Софьи Васильевны третьим за год. Грозное предзнаменование! И было "предупре-

 

ждение". И были допросы. Все это так часто предшествует аресту.

За что же всесильная власть так круто ополчилась на Софью Васильевну — вышедшую на пенсию, очень больную, почти семидесятипятилетнюю женщину? Конечно, не только за ее прошлое участие в политических процессах. Не только за ее домашние консультации правозащитников. А за то, что как раз в это время Софья Васильевна — своим словом и пером — встала поперек дороги творящей произвол и беззакония власти.

За несколько лет до того, весной 76-го, Софья Васильевна ушла на пенсию. Но не на покой. Ибо после ухода с работы для Софьи Васильевны пропал резон блюсти формальное неучастие в правозащитном движении. Ведь возможность профессиональной защиты в суде несправедливо преследуемых все равно была утрачена. И не случайно, что как раз с этого времени Софья Васильевна открыто и окончательно связала себя с движением за права человека.

Перечислю — кратко и неполно — важнейшее, что сделала Софья Васильевна на разных этапах своего участия в движении. До выхода на пенсию Софья Васильевна выступала в ряде политических процессов — защищала В. Хаустова, В. Делоне, И. Яхимовича, Н. Горбаневскую, генерала П. Григоренко. Это она спасла тюремные дневники объявленного сумасшедшим генерала. Это она передала В. Буковскому несколько актов судебно-психиатрических экспертиз своих бывших подзащитных. Тех актов, без которых было бы бессмысленным обращение Буковского к зарубежным пси-

 

хиатрам, положившее начало борьбе со злоупотреблениями психиатрии в СССР.

Об этих отважных поступках Софьи Васильевны в борьбе с судебным беззаконием и психиатрическим террором, поступках, за которые она рисковала поплатиться не адвокатской карьерой, а головой, до недавнего времени приходилось молчать.

А помощь Софьи Васильевны академику Сахарову? Кто хотя бы слышал о ней? До ссылки в Горький Андрей Дмитриевич получал множество писем с жалобами на притеснения и преследования, с мольбами о помощи от людей, отчаявшихся найти справедливость в официальных советских учреждениях; он буквально тонул в этих письмах. По просьбе Андрея Дмитриевича Софья Васильевна в течение полутора лет разбирала эту "жалобную" корреспонденцию и подготавливала ответы на них.

Но, несомненно, первейшее и главное — пятилетнее активное и самоотверженное участие Софьи Васильевны в работе московской группы "Хельсинки" — почти от ее начала и до самого конца.

Эта общественная группа была создана профессором Юрием Орловым в мае 76-го. Идея ее проста. Подписав Хельсинкские соглашения, СССР принял на себя ряд обязательств, в частности — по соблюдению в нашей стране прав человека. Группа ставила целью способствовать выполнению Советским Союзом этих обязательств. Для этого группа "Хельсинки" составляла документы по всем ставшим ей известным случаям нарушений прав человека в СССР и делала их достоянием гласности.

 

Что привело Софью Васильевну в группу "Хельсинки"? Думаю, прежде всего тот нравственный императив, который заставляет защищать гонимых, а не преследовать их. То подлинное уважение к праву и закону, которое группа стремилась привить всем согражданам, на какой бы ступени общественной лестницы они ни стояли.

К отстаиванию провозглашенных — но попираемых — прав наших соотечественников можно свести всю деятельность Хельсинкской группы. Могла ли остаться в стороне Софья Васильевна — защитник по призванию, адвокат "милостью Божьей"? Ведь по внутренней сути своей профессии истинный адвокат — непременно ПРАВОЗАЩИТНИК.

Группа "Хельсинки" всегда действовала открыто и в рамках закона. Но опасное это занятие — отстаивать правовые принципы в неправовом государстве. Принятые в Хельсинки обязательства в гуманитарной сфере наши власти времен "застоя" и не думали выполнять. Разоблачения группы были для них как кость в горле.

Сознавала ли Софья Васильевна весь риск своего вступления в "Хельсинки"? Еще бы! В то время, когда она окончательно вошла в группу, уже были арестованы ее основатель Юрий Орлов и ее члены — Александр Гинзбург и Анатолий Шаранский, а Людмила Алексеева под угрозой неизбежного ареста была вынуждена эмигрировать. И в дальнейшем группа оставалась на острие репрессий. Угрозы, допросы, обыски. В конце 77-го одному из основателей группы, генералу Григоренко, было дано разрешение поехать для хи-

 

рургического лечения в США. Но вернуться не дали — как только он с женой уехал в Штаты, почти сразу был лишен гражданства.

В 78-м году был осужден Владимир Слепак; в 79-м году — арестован Виктор Некипелов. В марте 80-го к пяти годам ссылки была приговорена шестидесятидвухлетняя Мальва Ланда.

— Всех нас скоро пересажают,— сколько раз слышал я от Софьи Васильевны. Так неужели она сама стремилась к этому? Нет. Разумеется, нет. Но тогда в чем же дело? А в том, что существуют такие вечные понятия, как честность, гордость, человеческое достоинство. И они в огромной мере были свойственны Софье Васильевне. Честность мысли не позволяла обманывать себя, оправдывать обывательскими трюизмами молчаливое потворство творимому беззаконию. А гордость и достоинство не позволяли капитулировать перед угрозами.

...Писем я получал много. И не только от Софьи Васильевны. Я мог догадываться о том, что происходило на воле. Уже в заключении мне стало известно о новых арестах членов нашей "Хельсинки" — Тани Осиповой, Вани Ковалева, Феликса Сереброва. Кто следующий?

В ноябре 81-го я впервые получил личное трехсуточное свидание с женой и дочерью. Вот тут-то я узнал в подробностях обо всем и обо всех. И об — увы! — сгущавшихся над головой Софьи Васильевны тучах.

Вскоре я написал ей большое письмо. Его-то в числе прочих бумаг и загребли у нее на декабрьском обыске. Было жаль письма, но беды тут никакой не было.

 

Письмо шло через цензуру и не содержало в себе ни малейшего криминала. Мне просто хотелось своим письмом поддержать Софью Васильевну в ее трудных обстоятельствах, сказать, как я — и все мы — ее любим, выразить хотя бы отчасти, что она для меня значит!

Софья Васильевна ответила на то мое отнятое письмо в январе:

"Вы, как всегда, меня переоцениваете и преувеличиваете мои достоинства (и этим ко многому, кстати, меня обязываете!). А я — в общем-то, старая и не очень здоровая женщина и пессимистка к тому же. Вот если придется проехаться, например, к Мальве в гости (а к этому дело идет), то вряд ли мне это будет по силам (я имею в виду физические силы)".

"Преувеличиваете мои достоинства и этим ко многому меня обязываете". Неужели же вы, Софья Васильевна, настолько не поняли моего письма?! Разве я пытался к чему-то "обязывать" вас? Разве я не понимаю, что то, что по плечу нам, мужчинам, к тому же относительно молодым, для вас — непосильная ноша? Мальва — в ссылке, и ей там тоже нелегко, а ведь она на 11 лет моложе вас. Вам не то что до ссылки не добраться, но и ареста не перенести. Вы выйти из дома одна не в состоянии. Помню, я как-то провожал вас в сберкассу. Пути-то всего до угла, но за те полчаса вы раза три глотали нитроглицерин. Зато упорно не позволяли вести себя под руку. А восемнадцать ступенек до площадки лифта (вот они, старые дома!) каждый раз были для вас серьезным испытанием.

"Умудрилась схватить воспаление легких. (...) На днях была на рентгене. Там без Вас как-то неуютно.

 

Суждено ли мне снова увидеть Вас если не там, так где-нибудь в другом месте? (...) На днях говорила по телефону с тетей Зиной и ее мужем".

(Перевожу: с Зинаидой Михайловной и генералом Григоренко, а звонили они из Штатов.)

"Они скучают до слез (буквально). Вам шлют персональный привет. Остальные приветы от родственников Вам, очевидно, передает в письмах Людмила".

Да, не позавидуешь горькой доле изгнанников. А что слышно о наших "горьковчанах"? Почти в каждом письме вы передаете мне приветы "от Люси и Андрея" (читай: от Сахарова и его жены), —значит, связь с ними пока не совсем потеряна. (Участие в моей судьбе Сахарова не ограничивалось "приветами". Уже после выхода из заключения я узнал, что и запертый в ссылке Андрей Дмитриевич продолжал выступать за освобождение "узников совести", в числе других называя и мою фамилию.)

"Ради Бога, ведите себя спокойно и мудро. Целую Вас, очень хочу верить, что у Вас еще будут светлые дни".

На это письмо я ответил сразу. Я написал Софье Васильевне, что, когда через год с небольшим выйду на волю, я очень хочу увидеть ее в Москве, обнять и расцеловать. Что ей надо всерьез заняться здоровьем, что для этого ей надо оставить все прочие дела и "уйти на пенсию". Что никто не вправе, зная ее возраст и состояние, упрекнуть ее за это. Я просил не поддаваться хандре и пессимизму и снова ей, пенсионерке, повторял совет — "уходить на пенсию".

"Ваше письмо от 31/1 получила только что и так растрогалась от выражения Вашей любви и заботы,

 

что отвечаю с ходу. Мою хандру Вы несколько преувеличиваете. Не так уж я подавлена, как это показалось Вам по моим последним письмам. Ваши советы, наверно, разумны с общежитейской точки зрения. Но у меня своя точка отсчета, и "на пенсию" сейчас я не пойду. Не потому, что боюсь чьего-либо осуждения, а потому, что в моем возрасте самое важное — это остаться самою собой. Слишком близко и неразрывно душой я связана с людьми, которые сейчас на пенсию уйти не могут. Я спокойна за себя, пока я хоть сколько-нибудь (к сожалению, очень немного) могу помочь людям. А кроме этого, никаких целей себе не ставлю".

Но дальше опять о "жизненной усталости". И — "обстановка с тех пор, как мы с Вами расстались, очень изменилась".

Да, понимаю, изменилась и посуровела. Кто остается еще на воле из нашей "Хельсинки"? Вы, Елена Георгиевна, Наум Мейман? Сколько продлится еще ее агония?

И все-таки я не представлял, насколько все было беспросветно. Не знал, что Мейман (у которого умерла от рака жена) поотошел от практического участия в работе группы. Что "Хельсинки" из последних сил тянут две пенсионерки, две очень больные самоотверженные женщины, одна из которых вынуждена разрываться между Горьким и Москвой, а другая почти не в состоянии одна выйти из дома. Что на них обеих уже стряпают уголовные дела, а они между тем продолжают составлять документы о несправедливых осуждениях других, выступать в чью-то защиту.

 

Они везли этот воз всю зиму 82-го, и весну, и лето. Но двое ли, трое — это только два или три человека, это, в сущности, уже не группа. Положим, люди, готовые пополнить ее ряды (как я слышал), — еще имелись. Но принимать новых членов становилось все более невозможным нравственно. Ибо каждый принятый в группу становился верным кандидатом на скорый арест, с неотвратимостью обрекался жерновам тюрем и лагерей.

Последние "хельсинкцы" сколько можно — и сверх того — старались оттянуть неизбежное. И, наконец, в сентябре 82 г. был составлен последний документ группы. В нем говорилось, что в обстановке непрекращающихся репрессий, когда почти все члены группы арестованы и осуждены, нет больше никакой возможности продолжать ее деятельность. Что Хельсинская группа поэтому прекращает свою работу.

"26/Х-82 г. Не сердитесь на меня, ради Бога, милый Леонард! Все эти месяцы у меня состояние было очень неопределенным и решительно не писалось. Теперь неопределенность стабилизировалась, и я вынуждена последовать Вашему совету и уйти на пенсию.

Я всегда люблю и помню Вас и считаю дни до нашей встречи".

Что это за "неопределенность" и как она "стабилизировалась", я узнал в подробностях, только когда весной 83-го вышел на волю. Узнал, что "за клевету, порочащую советский строй", против Софьи Васильевны было возбуждено уголовное дело. По этому делу ее несколько раз вызывали на допросы. Добираться без чьей-либо помощи в следственное управление Софья Василь-

 

евна уже не могла. Поэтому кто-то из родных, друзей или моя Людмила отвозили ее туда на такси, провожали до дверей следственного кабинета, а после допроса отвозили домой. Следствие ("неопределенность") тянулось несколько месяцев. Дело не прекратили даже после самороспуска "Хельсинки". И только в самый последний момент, во время ознакомления Софьи Васильевны с материалами дела (которое предшествует его направлению в суд), оно было "приостановлено". Но не закрыто. Т.е. могло быть возобновлено в любой момент и по любому поводу. Или без повода. Под этим занесенным над ее головой топором Софье Васильевне предстояло ходить еще шесть лет. Уже в разгар "перестройки" она получила извещение из прокуратуры, что ее дело прекращается — "в связи с изменением обстановки и утратой совершенными ею действиями общественно опасного характера". Т.е. что преступление Софья Васильевна, конечно, совершила, но сегодня блюстители закона готовы ее — в духе "нового мышления" — великодушно простить.

Это словоблудие Софья Васильевна отвергла с порога. Она письменно заявила прокуратуре, что с подобной формулировкой прекращения дела категорически не согласна. Что ничего противозаконного она никогда не совершала. Что документы и заявления, подписывавшиеся ею, носят правдивый, а не клеветнический характер. Что она намерена доказать свою правоту и требует в этой связи открытого судебного разбирательства.

Прокуратура очутилась в незавидном положении. Согласиться на проведение процесса она не могла.

 

В свете ставших общеизвестными фактов суд по "делу" Софьи Васильевны не только подтвердил бы полную несостоятельность обвинения. В новых условиях гласности он мог привести к разоблачению самих "органов".

Оставалось одно — признать правоту Софьи Васильевны и тем избежать открытого разбирательства. Что и было сделано. Заместителем прокурора г. Москвы Софье Васильевне был отправлен новый ответ, что ее дело прекращается — на этот раз "за отсутствием состава преступления".

Так была поставлена завершающая точка. Софья Васильевна одержала победу, выиграв последний процесс — по своему собственному делу. Реабилитирующее постановление прокуратуры Софья Васильевна получила в декабре 88-го, меньше чем за год до своей смерти^*.

 

Я думаю: что спасло Софью Васильевну от гибели в смрадной пасти ГУЛАГа? В высшем смысле, несомненно, Провидение. Есть сходство между человеком и его судьбой, — об этом в одном из писем писала мне Софья Васильевна. И было бы едва ли не святотатством, если бы Софью Васильевну — нашу земную Заступницу — не оградил от погубления незримый По-

 

кров. Но спасение не приходит само, "Царство Небесное силою берется" (Мф. 11, 12). И, спустившись ступенькой ниже, можно разглядеть тому и ряд земных, вполне человеческих причин.

Кто и чем помог Провидению в это критическое для Софьи Васильевны время? Многие из ее окружения с риском для себя бросали свои малые лепты на колеблющиеся чаши весов. И каждая из них могла оказаться решающей. Но все-таки главное смогла сама Софья Васильевна — своим стоицизмом, решимостью пойти хоть на гибель, но не отречься от самой себя.

Ее спасло не то, что она женщина, — славные "рыцари"-чекисты храбро воюют с ними, наряду с мужчинами; процессы Т. Великановой, Т. Осиповой, М. Ланды и многих — наглядное тому подтверждение.

Не семидесятипятилетний возраст — совсем незадолго до того советский суд не постыдился приговорить восьмидесятитрехлетнего адвентистского проповедника Владимира Шелкова к пяти годам строгих лагерей, где он вскоре и умер.

Не известность — у нас или за границей, — у академика Сахарова, например, она была несравненно большей.

Так что же помешало "органам" расправиться с Софьей Васильевной? Пожалуй, тут сказалась уголовная психология КГБ. Его сотрудников не проймешь жалостью, им дела нет до твоей правоты, но силу они отчасти уважают! Да, если им прикажут, они схватят и того, кто их не боится, накинутся — вдесятером на одного — и на того, кто им не поддается. Но с особой охотой они бьют лежачего.

 

О, если бы "работавший" с Софьей Васильевной следователь учуял бы слабину! Если бы комитетчики надеялись, запугав и посулив снисхождение, вырвать у нее покаяние!

Но своей неуступчивой решимостью Софья Васильевна поставила КГБ перед ясной дилеммой: либо спустить ее дело на тормозах, либо — брать, судить и сажать. Чтобы потом расплачиваться еще одним громким скандалом, расхлебывать позор судебного убийства больной и старой женщины. А возможный баланс плюсов и минусов Комитет все-таки подсчитывал.

 

Изо всех друзей и знакомых Софьи Васильевны именно я — по обстоятельствам — ничем не мог ей помочь. Но я был уверен: Людмила и мои друзья никогда не оставят ее в беде, поддержат и сделают все, что только в их силах, чтобы уберечь и спасти. Что так это и было, подтвердили первые же письма Софьи Васильевны:

"Саша и Имочка трогательно внимательны и заботятся обо мне неустанно. Я уже не говорю о Людочке. Каждый день, как на врачебном обходе в клинике, я слышу ее голосок: "Как Вы себя чувствуете?" (Июнь 81-го.).

Но что в этом примечательного? Моя Людмила и друзья — Александр Недоступ и Имма Софиева — врачи. Кому, как не им, печься о здоровье своей давней и доброй знакомой и пациентки, навещать ее, дарить заботой и вниманием? Но привычная ненормальность реалий тех лет искажала и смещала понятия, колебала и опрокидывала естественные человеческие оцен-

 

ки. Слава Богу, что мы начинаем сегодня забывать об этом. А тогда чрезмерная (с точки зрения властей) забота о преследуемом ими человеке расценивалась как нелояльность. И обстоятельства госпитализации серьезно больного, но неугодного "органам" человека могли стать не только предметом служебного разбирательства, но и повлечь "оргвыводы". И иные врачи — увы! — делали из этих обстоятельств свои выводы.

Мои друзья умели подавить естественную боязнь за себя (именно в преодолении чувства страха и состоит, по-моему, подлинное мужество). И, пренебрегая возможными последствиями, поступали так, как должно. При всяком ухудшении здоровья Софьи Васильевны они спешили к ней, организовывали электрокардиограмму на дому, назначали лечение, давали советы и рекомендации. И всегда, когда было нужно, без колебаний помещали Софью Васильевну в ту или другую клинику, где работали. Снова и снова с гордостью за них я читал в письмах Софьи Васильевны:

"Саша меня не забывает" (ноябрь 81-го). "Имочка и Саша меня лечат синхронно и успешно" (январь 82-го).

Весна, начало лета 82-го. Едва ли не разгар следственно-кагэбэшной кампании против Софьи Васильевны. Напряженная, нервная атмосфера, тут может сдать и молодой, здоровый организм.

"Почти полтора месяца провалялась в больнице (на этот раз в 70-й)..." — значит у Иммы.

"...и, как водится, мне "пришили" новый диагноз — хроническая пневмония. Сейчас я на все лето уехала из Москвы и, если ничего не стрясется, вернусь только в сентябре" (июнь 82-го).

 

Эта полуторамесячная передышка, несомненно, помогла Софье Васильевне еще раз собраться с силами. А может быть, и остудила немного азарт следовательской гоньбы. Перед выпиской Имма составила развернутую медицинскую справку, где были подробно и скрупулезно перечислены все заболевания Софьи Васильевны, сказано об очень плохом состоянии ее здоровья. Эта выписка, отданная следователю, наверное, тоже подтолкнула инстанции к решению "приостановить" дело.

Медицинская опека моих друзей над Софьей Васильевной продолжалась до самого конца. Именно в палате, смежной с кабинетом Александра Викторовича, Софья Васильевна и умерла от рака в декабре 89-го года.

.. .А моя Людмила? Она в те годы лечащим врачом уже не работала. Но постоянно следила за здоровьем Софьи Васильевны и, часто заезжая к ней, старалась чем могла помочь по дому. А когда ее тоже вызвали на допрос по делу Софьи Васильевны, она отказалась отвечать на вопросы следователя. И письменно заявила, что, хорошо зная Софью Васильевну как безупречно честного человека, убеждена, что она неспособна к клевете. Что ей, как врачу, доподлинно известно критическое состояние здоровья Софьи Васильевны; что арест, заключение или ссылка, безусловно, окажутся гибельными для нее.

 

Приближался конец моего трехлетнего срока. На последнем личном свидании с Людмилой мы обсуждали планы моего жизнеустройства после освобождения. Помню, я говорил, что хотя мой образ мыслей не из-

 

менился, я хотел бы "остановиться, оглянуться", сделать паузу в своей общественной активности. Но декларировать это намерение — во всяком случае, перед властями — я не собирался. Вышло иначе.

В самом начале 83-го по намекам в письмах жены я понял, что моих сотоварищей по правозащитному движению — Валерия Абрамкина и Вячеслава Бахмина — не выпускают по окончании срока. Что им "шьют" дутые лагерные дела. По множеству признаков я все явственнее видел, что такая перспектива вырисовывается и для меня.

В этих обстоятельствах мне показалось нелишним дать понять лагерному начальству, что свою правозащитную деятельность я возобновлять не намерен. Но как? Не идти же с этим на прием?

И вот в своих подцензурных письмах (в том числе и Софье Васильевне) я написал, что собираюсь впредь жить частной семейной жизнью, избегая всякой "общественности".

Софья Васильевна поняла и не осудила меня. В середине февраля я получил от нее последнюю открытку:

"Дорогой Леонард! Получила Ваше разумное письмо от 23/1. Ваши планы о спокойной семейной жизни полностью одобряю. Надеюсь, что апрель будет теплым и ласковым и Вы будете в старинном русском городе Рязани. Целую. С.В.".

Апрель не обманул наших ожиданий. Но опасно давать дьяволу даже мизинец. Сделанная — казалось бы, незначащая! — уступка часто влечет следующую. Мне удалось удержаться от худшего, но письменные заверения в том, что я не буду впредь заниматься пра-

 

возащитной деятельностью под недвусмысленной угрозой нового срока мне дать "инстанциям" все-таки пришлось. Но это уже иная тема.

После освобождения, бывая наездами в Москве, я часто виделся с Софьей Васильевной. В 86-м году меня наконец прописали к семье и я смог по-настоящему вернуться домой. А вскоре наступили новые времена.

Помню, каким счастьем было для Софьи Васильевны освобождение Сахарова, а вслед — и других узников совести; как печалилась она, что Толя Марченко — да и не только он! — не дождался чаемых перемен. Как радовалась публикациям в журналах бывшего самиздата и, наконец, — подумать только! — самого "Архипелага". Как досадовала на непоследовательность и противоречивость процесса перестройки.

Еще были дни рождения "на Воровского" со множеством гостей. Были хлопоты по делу погибшего в 73-м году Илюши Габая, увенчавшиеся его посмертной реабилитацией. Были статьи Софьи Васильевны в "Московских новостях" и в журнале "Родина". Были ее выступления на конференциях "Мемориала", на "Московской трибуне", на вечерах правозащитников. Как ее слушали! Удивительная молодость духа отличала Софью Васильевну даже в старости. Но жизнь ее неумолимо катилась к своему концу...

Сегодня мне самому под шестьдесят. И, оглядываясь назад, я вижу, что все выпавшие на мою долю невзгоды с лихвой вознаграждены счастьем многолетнего и близкого общения с Софьей Васильевной, ее неизменной дружбой и любовью.

 

...И вдруг мне бросается в глаза неприметная раньше фраза. В короткой поздравительной открытке к моему дню рождения. Всего десять слов. Они притягивают меня и словно светятся внутреним светом. Как я мог не замечать их раньше?!.

Они будят во мне давнишние воспоминания; воспоминания смешиваются и переплетаются с нынешней явью, с моими сегодняшними мыслями и заботами. И причудливой фантасмагорией проходят перед внутренним взором.

...Вот я опускаю в автомат "двушку", набираю номер, который помнил наизусть все свои три лагерных года.

— Софья Васильевна!

Я сразу чувствую, что сегодня она в добром настроении. Потому что, узнав мой голос, говорит в трубку не усталое "Слушаю", а радушное "Эге!".

— Я забегу?

— Забегайте.

Арбатская площадь. Пройдя почтамт и завернув за угол, я издали вижу светящийся фонарь окон второго этажа. Поднимаюсь. Звоню. Кто-то открывает мне дверь, и я иду вправо вперед по короткому коридору. Стучусь, прохожу в комнату. Софья Васильевна за пасьянсом в своем любимом кресле. Я подхожу, наклоняюсь и прикасаюсь губами к ее щеке.

— Здравствуйте, Леонард,— слышу я знакомый, с хрипотцой голос заправской курильщицы.— Сейчас будем пить чай и беседовать. Ну, что нового у вас?

Что нового? Мы дожили наконец до новых времен. Жить и сегодня нелегко, хотя трудности нынче иные. Мы говорим, пишем и читаем что хотим, и сажать нас за это пока вроде никто не собирается. Зато я не смог бы сегодня купить для Вас в Новоарбатском гастрономе не то что творожных сырков или ряженки, но даже сыру, даже конфет или печенья к чаю. Сигареты — и те по талонам. Хотя нас всегда больше волновал хлеб духовный.

 

 

— А наша Оля, Ваша крестница, третий год в Америке. Прошлой

весной мы с Людмилой отправились к ней в гости. Илюше, нашему внуку, уже пятый год.

— У Тани Осиповой и Вани Ковалева — дочка. Я был у них в Нью-Йорке. Вместе с Ваней заезжал к тете Зине. Ей тяжело жить без нашего генерала, она тоскует и часто вспоминает Вас.

— А Андрея Дмитриевича уже нет с нами. Последний раз я видел его за неделю до смерти, на Ваших похоронах. Он так тепло говорил о Вас...

— А на днях мы — родные и друзья — заезжали к Вам на Востряково. Ваши верные доктора — Саша и Имма — тоже были с нами. Люда Алексеева как раз приехала из Вашингтона. Все вместе мы постояли немного у ограды и положили цветы на Вашу могилу...

Боже! Почему только мысленно я могу встретиться с Вами?! Почему нельзя увидеться, поговорить, ну, хотя бы помолчать вместе?

Тогда, в 81-м году, Вы написали мне... сегодня я возвращаю Вам Ваши слова:

"ЕЩЕ ОСТАЛИСЬ ДРУЗЬЯ, НО ВСЕ РАВНО МНЕ БЕЗ ВАС — ОДИНОКО".

Декабрь 1990 г