- 24 -

ЦЕЛЛАРИУС И ЕГО СЕТЬ

РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНО-ДИВЕРСИОННЫХ ШКОЛ В ЭСТОНИИ

 

...«Бюро Целлариуса», как первоначально называлась эта организация фашистской военной разведки, созданная по указанию адмирала Канариса, размещалось в красивом особняке на тихой улочке Койдула, около парка Кадриорг. Первоначально это и было небольшое «бюро Целлариуса», но по мере разворачивания разведывательной деятельности и организации разведывательно-диверсионных школ вокруг Таллина бюро превратилось в штаб «Абвернебенштелле-Ревель», в котором размещались различные службы, апартаменты Целлариуса-Келлера и его заместителя подполковника Ганзена. На верхнем этаже находились шифровальное бюро и радиоцентр.

Парадный вход украшали массивные дубовые двери, за ними находился небольшой холл, по боковым стенкам которого стояли жесткие, как на вокзале, дубовые диваны очень красивой резной работы. Затем через три ступени, покрытые широкой ковровой дорожкой с блестящими медными креплениями, находилась площадка, на которой с одной стороны с автоматом на шее стоял часовой-автоматчик, а с другой — за столом с несколькими телефонами сидел унтер-офицер. За ним находились, в тон диванам, двустворчатые с большими витражами двери, занавешенные с внутренней стороны темно-зеленым шелком.

Сопровождавший нас лейтенант кивнул нам на дубовые диваны, а сам, поприветствовав, как обычно, дежурного («Хайль!»), быстро что-то сказал ему по-немецки и, усевшись у стола, достал из своего портфеля засургученный пакет.

Дежурный, ответив на «хайль» нашего лейтенанта и выслушав его фразу, щелкнул каблуками, подбросил правую руку к своей пилотке и, весело сказав: «Яволь, хер лейтенант», начал

 

- 25 -

докладывать по телефону. Выслушав ответ, он так же весело ,росил в трубку: «Яволь, хер обер-лейтенант!» — и, обратившись к нашему лейтенанту и как бы ко всем нам, поднял указательный палец перед своим носом и с улыбкой объявил: «Айн момент!»

И действительно, через пару «айн моментов» на лестнице послышались торопливые шаги, и тут же в двустворчатых дверях перед нами предстал шикарный обер-лейтенант — высокий, стройный, с четким пробором напомаженных черных волос, лицо холеное, щеки выбриты до блеска, глаза веселые голубоватые, улыбка как у опереточной примы.

Начав приветствие: «Хайль...», он, не договорив «Гитлер», идруг бросился к нашему лейтенанту:

— О! Вилли! — и начал с ним быстро говорить по-немецки.

 

...Как впоследствии выяснилось из разговоров с ними же, отцы их работают в главном штабе Абвера у адмирала Канариса, и они знают друг друга с детства. В настоящее время один — для особых поручений при фрегатен-капитане Целлариусе, а другой — при начальнике Центральной разведшколы в Варшаве.

Отдав распоряжение дежурному зарегистрировать пакет и прибывших из Варшавы людей, обер-лейтенант провел нас в здание, где мы спустились в подвальное помещение и оказались и небольшом уютном буфете.

Разговаривая между собой, вспоминая, видно, что-то, друзья достали из бара бутылку французского коньяка и пять маленьких рюмочек.

— Прошу, господа! — широким жестом пригласил всех обер-лейтенант.

Мы, несколько смутившись (такого обращения еще с нами не было), стали неуклюже рассаживаться.

— И не смущайтесь, именно так я и хотел сказать — «господа»! В Варшавской школе в основном учатся офицеры, а офицеры — это господа. Мы все здесь офицеры: немецкие и русские. Мы офицеры немецкой армии, которой много сотен лет, вы офицеры русской армии, временно Красной Армии, которой всего-навсего 24 года, а будет она опять русской армией, которой тоже много сотен лет.

Обер-лейтенант наполнил рюмочки коньяком.

— Мой шеф фрегатен-капитан, — продолжал он, — будет через час-полтора. Мне поручено встретить вас и побеседовать до его прибытия, а так как доставил вас сюда мой давний лучший друг Вилли, эта встреча особенно приятна. Итак, за встречу!

 

- 26 -

Выпив, все закурили. Беседу вел обер-лейтенант. Видно, это входило в его обязанности, вроде политбеседы. Он перебросился несколькими фразами по-немецки с Вилли, который утвердительно кивал, поддакивая.

— Мой отец, — продолжал он, — говорит гораздо лучше меня по-русски, он долго и много работал в России. Хорошо знает Россию. Я, кажется, тоже говорю ясно и понятно, хотя у меня акцент сильный. Вы по-немецки понимаете? — обратился он к нам.

— Нет, не шпрехаем! — ответил, улыбаясь, Федор.

— Неужели никто ни слова? — удивился он.

— Отдельные слова знаем, госдодин обер-лейтенант, — сказал я, — отдельные, наиболее употребляемые в повседневной жизни глаголы: ессен, раухен, тринкен, шляфен, геен, шпаци-рен... Но когда говорят, особенно если быстро, — тогда просто ни в зуб ногой. Слова пролетают, не успеваешь уловить знакомое.

— Ни в зуб ногой?! — обер-лейтенант высоко поднял брови, потом как-то странно выпятил губы вперед. — Что такое «ни в зуб ногой»?

— А это, — пояснил я, — когда человек совсем ничего не может взять в толк и ничего не понимает, про такого говорят: «Ну, браток, ты ни в зуб ногой!»

— Интересно. Первый раз слышу. Ни в зуб ногой! Хм!.. — Он наполнил рюмки снова.

— Давайте еще выпьем. По-немецки выпьем: рюмочка коньяка — хороший разговор, опять рюмочка — опять хороший разговор, и так долго — долго и хорошо. По-русски ведь не так. По-русски: стакан водки — разговор, второй стакан — песня и громкий разговор, третий стакан — еще громче разговор и песня, и пляска, и пойдет такое, что, как говорят у вас, кто во что горазд, и вот тут, наверно, и ни в зуб ногой, и по зубам как попало и чем попало.

Он поднял рюмку:

— Прошу! По-немецки!

Вторая рюмка коньяка еще горячей разлилась по жилам, и в голове стало чуть-чуть теплее. Вероятно, сказывалось, что давно не пили, да и по-немецки — без закуски, с сигаретой.

— А вы знаете, господин обер-лейтенант, — заговорил наш братка-белорус, — ведь и в России не все так пьют, как вы это нам рассказали. Вот мой отец, он был священником, и буквально каждый день ему приходилось быть то на свадьбе, то на похоронах, а иногда в один день и там, и там, и обычно он рассказывал, как и где это было, и я не помню случая, чтобы в его рассказах доходило до «кто во что горазд» и «ни в зуб ногой».

 

- 27 -

— Правильно! — почти воскликнул обер-лейтенант. — Я и не говорю, что это везде и всегда было именно так, а тем более в присутствии вашего преподобного батюшки...

...Несколько разных мыслей было высказано с той и с другой стороны. Несколько рюмочек еще выпито по-немецки. Бутылка опустела. Обер-лейтенант достал новую и, наполнив рюмки, сказал:

— Начиная эту бутылку и пока мы не стали «ни в зуб ногой», я должен вам сказать следующее. В Европе есть два великих народа — немецкий и русский. Если эти два народа найдут между собой общий язык, они будут непобедимы, и жизнь станет пре красной. Сейчас между этими великими государствами идет война. Германия великая, вы это хорошо знаете. Германия — это вся Европа. Наши доблестные войска уже купаются в матушке- Волге. Хочу, чтобы вы поняли, что солдаты фюрера воюют не против великой России, а против коммунистов, комиссаров и евреев, которые завладели великой Россией, превратили ее в каторжное, рабовладельческое, полуголодное общество и хотят завладеть всем миром. Виновата самая верхушка — Сталин и его ближайшее окружение, которое подхалимски воспевает его как великого, мудрого, родного и любимого, а само дрожит за свою шкуру, предавая друг друга, отдавая всех своих родных и близких на растерзание ГПУ-НКВД. Вы, конечно, как и весь ваш народ, ничего этого не знаете. Вот вы ведь не знаете, что жена вашего президента — Всесоюзного старосты Калинина находится в лагерях у Берии. Да и что это за президент страны, который ничего не может решить, не может помочь собственной жене, которая, конечно, ни в чем не виновата. Всех старых коммунистов, ученых, писателей Сталин или уничтожил как «врагов народа», или держит в лагерях. Он, по своей необъяснимой слепоте, на радость нашему фюреру, уничтожил весь свой кадровый комсостав армии, а еще готовился воевать с нами, хотя и договор о ненападении заключил, но секретные карты всей Восточной Европы уже готовил на русском языке, чтоб захватить ее и поработить, а своих карт, карт своей территории, по которой приходится от ступать, ни у кого нет. Сталин не собирался воевать на своей территории, и вот теперь, отступая, никто не знает, что где кого ждет. Где какая река, болото, мост, брод?! Отступающие разрозненные войска пользуются школьными картами. Ведь это же все как анекдот. Ну, в какой армии, когда это было?!

Обер-лейтенант замолчал. Посмотрел на нас. Улыбнулся. Вероятно, в наших глазах было такое выражение, что он улыбнулся. Кое-что было действительно так, мы это испытали, отсту-

 

- 28 -

пая в 1941 году. Действительно, карт для отступления у нас не было, не считая высокого начальства, которое кое-что имело из картографического материала своей территории. В сейфах же, которые приходилось уничтожать, на самом деле хранились карты Восточной Европы на русском языке. Что-то в его речах было правдой, что-то, возможно, выдумкой или просто геббельсовской пропагандой. Все равно, невероятно было то, что он говорил, и нами это так просто и ясно не воспринималось.

— Ну, так что, русские офицеры?! Вам понятно состояние вашей великой, непобедимой Родины, которая не будет воевать на своей территории, как болтал ваш первый офицер Вороши лов?! Украины нет, Белоруссии нет, всей Прибалтики нет, Крыма нет, Северный Кавказ наш, Сталинград завтра будет сметен с земли — и Волга наша, а следовательно, нефть тоже будет наша, уголь уже наш, Ленинград при последнем издыхании. Сталину людей не жалко. Он бросает новые миллионы в мясорубку войны, часто совершенно не обученных людей, так называемое народное ополчение, многие из которых и винтовку-то в руках не держали. Ну, разве может никогда не воевавший и не умеющий стрелять человек противостоять танковым механизированным войскам нашего фюрера?!

— Господин обер-лейтенант, многое из того, что вы рассказываете, мы сами испытали, как говорится, на собственной шкуре, но многое просто невероятно. Неужели жена Калинина в лагере? Откуда это известно?!

— Вот в этом и трагедия вашей страны, — убежденно продолжал обер-лейтенант, — народ ваш ничего не знает, народ верит Сталину, да не просто верит, а зачастую любит его и вот сейчас с его именем идет в атаку. За прошедшие после смерти Ленина 18 лет Сталин так искусно построил жизнь, что пропаганда всей окружающей системы работает как часы. Эта пропаганда имеет два основных направления: первое — пропаганда беззаветной и всеобъемлющей любви к Сталину и Родине. Любовь к Родине — это совершенно естественно, это характерно для любой страны земного шара, но у вас эта любовь связана со Сталиным. В первую очередь Сталин, а потом все остальное. Родина у вас немыслима без Сталина. Вся пропаганда пронизана одной воспитательной идеей — это любовь к Сталину, причем такое воспитание начинается с самого раннего детства, впитывается чуть не с молоком матери. Я не помню, какой ваш писатель, кажется, Авдеенко или Авдеев, в одном своем выступлении в Кремле до того дошел в своем подхалимстве, что заявил,

 

- 29 -

обращаясь к Сталину: «Когда у меня родится сын и научится говорить, то первое слово, которое он произнесет, будет — Сталин». Это рабское, подхалимское поведение большинства советских людей, особенно всего вашего руководящего состава, связано с другой стороной этой особенности поведения человека — предательством. Недаром говорят: подхалим — первый предатель. Тот, кто не поддается этой первой пропаганде подхалимства и предательства, тот подвергается второй пропаганде, это устрашение и подчас последующее за этим уничтожение. Или люби и молись, бездумно, беспрекословно или погибай. У первой пропаганды в основном слова и лозунги. Лозунги о любви везде: во всех газетах, журналах, пьесах, фильмах, на стенах, заборах — везде. Вторая пропаганда — это воспитание страха, подлости, предательства. Во второй пропаганде почти нет лозунгов и многословия, там сплошные действия: коварные, вероломные, беспощадные действия. На десять процентов — устрашающие, на девяносто — уничтожающие.

Все ближайшее окружение Сталина — это подхалимы и предатели. Как могут Калинин или Каганович возразить Сталину, когда они родственники «врагов народа»? А по вашим законам все родственники «врагов», от малых детей до глубоких стариков, подлежат если не уничтожению, то ссылке или лагерю — все равно с последующим уничтожением. У Кагановича два брата наркомы расстреляны, третий, тоже нарком — авиационной промышленности, не стал ждать участи братьев — застрелился сам. Ворошилов предал всех своих друзей и сослуживцев. Лучший ваш авиаконструктор Туполев со всеми своими помощниками и сотрудниками сидит в тюрьме и там конструирует военные самолеты. Все это не просто рассказы и басни, а жуткая, небывалая в истории человечества инквизиция.

Обер-лейтенант опять замолчал. Наполнил рюмки: «По-немецки!» Все выпили. В мозгах действительно все стало как-то туманно и трудно воспринимаемо. Затянувшись сигаретой, он продолжал:

Вы можете подумать, что я вам читаю лекцию по пропаганде, но мы ведь с вами не в системе доктора Геббельса, а в системе адмирала Канариса. Абвер пропагандой не занимается. Абвер занимается конкретными сведениями, фактами, действия ми. Повторяю — конкретными. Лучше даже сказать — абсолют но точными. Вас учили, чтобы каждое донесение имело ответы на «6 W»? Попробуем повторить. Ну, кто хочет?

— Давайте я!.. — воскликнул наш братка-белорус. Ему не терпелось проявить себя. Настоящие фамилии и имена наши никто по-настоящему не знал. Они были известны только рот-

 

- 30 -

мистру — начальнику школы. Он с каждым при вербовке беседовал лично и оформлял новую фамилию — кличку-псевдоним. Только те, кто знал друг друга до вербовки, иногда помнили настоящие имена и фамилии. Имена часто оставались настоящими, а псевдонимы, обычно по желанию агента, обязательно начинались с той же буквы, что и настоящая фамилия. Мой псевдоним — Суздальский — мне подсказал мой замечательный старший товарищ Кашин-Калинин. О нем отдельно можно рассказать много интересного и поучительного, коротко же: офицер царской армии, перешедший сразу после революции на сторону Красной Армии. В 1937 году в звании комдива командовал дивизией. Вместе с Рокоссовским был репрессирован, вместе с ним освобожден Сталиным для подготовки Красной Армии к войне. В 1941 году попал в плен в окружении Южного фронта. В Варшавскую школу был завербован чуть раньше меня. Перед беседой-вербовкой с ротмистром он мне сказал: «Вот, Павел, какие дела. Вербуешься? Не тушуйся. Бери псевдоним Суздальский — это исконно русское, древнее, честное и правдивое. Будь русским! Всегда, везде — понял?» И он смотрел мне в глаза, положив свои большие, сильные и красивые руки мне на плечи. Глаза говорили лучше слов. Мы друг друга понимали легко и быстро. Лицо его было обезображено на допросах в 1937—1938 годах — перебита переносица, и нос весь как-то сплющен и перекошен.

— Давайте я! — повторил братка. — Каждая радиограмма или донесение должны содержать ответы на «6 W». Первое: Wohin? Куда — то есть на чье имя донесение или позывные радиоцентра. Второе: Wem? Кому — то есть уточнение, кому именно. Третье: Was? Что — самая сущность донесения или информации. Четвертое: Wo? Где — месторасположение или место пребывания сущности разведанных данных. Пятое: Wann? Когда — время происходящего или разведываемого события, происшествия, действия. Шестое: Wer? Кто — подпись агента, условный знак, пароль и так далее, — отрапортовал братка, довольный собой.

— Все правильно! — улыбнулся обер-лейтенант, — но... Это тоже, в общем-то, теория. Раз вы, допустим, даете радиограмму, то, по сути, надо отвечать на три вопроса: что? где? когда? А остальные три ответа уже в вашей радиограмме имеются. Это и ваши позывные, и ответы условные, засекреченные для каждого из вас знаки.

Обер-лейтенант затянулся сигаретой, посмотрел с некоторой иронией на братку и продолжал:

 

- 31 -

— А вот основные три ответа на вопросы: что? где? когда? — должны быть максимально точны, по возможности кратки и без всякой фантазии и домыслов. Данные Абвера всегда и точны, и документальны. Вот вы спрашиваете, откуда известно все, что происходит в вашей стране. Из точных данных, поступающих к нам из вашей страны: и из ГПУ-НКВД, и из МИДа, и из Генерального штаба, и из Совета Министров, и из Верховного Совета, и даже из вашего ЦК ВКП(б) — у вас везде есть наши «глаза» и «уши». Мы все слышим и все знаем. А вот ваш народ ничего не шает и живет как во сне, под гипнозом сталинского дурмана. Такого состояния ваш народ никогда за всю свою большую и сложную историю не испытывал. Немцы в вашей истории всегда играли немаловажную роль. Вспомните, кто из ваших царей был умным и прогрессивным?

— Петр I, — не очень твердо сказал Федор Раков-Рыков.

— Правильно. Петр I, конечно, был умным, прогрессивным и смелым. А с чего он начал? Думаете, сразу с Полтавской битвы?! Нет! Он начал сам учиться и боярских сынков стал посылать учиться. А куда? В Европу, и в первую очередь в Германию — а сколько умов из Германии он перетащил в Россию! Немцы помогали Петру учить и строить новую по тому времени Россию. И женой-то его стала Екатерина — немка из Эстонии, и сколько потом вашими русскими царицами были бывшие немецкие принцессы! Не будем вдаваться в эти исторические глубины и подробности, возьмем последние 15 лет. Кто помогал Советской власти строить новые заводы и фабрики? Иностранцы, и прежде всего немцы. А под каким знаменем борются сейчас Советы?

— Под красным! — уточнил братка.

— Правильно! — улыбнулся обер-лейтенант, — под красным, а не под зеленым или синим. А как оно у вас называется?

— Знамя Ленина, знамя Сталина! — продолжал блистать братка.

— Не совсем так, — поправил обер-лейтенант, — под знаменем марксизма-ленинизма, под водительством Сталина! А что это за знамя марксизма-ленинизма? Это учение Маркса и Энгельса о построении социализма и коммунизма. Кто такие Маркс и Энгельс? Немцы. Стало быть, ваш Ленин взял немецкое учение и начал его проводить в России. Так? Вот если бы ваш Ленин еще пожил, ну хоть 5—7 лет, у него, может, что-то бы еще и получилось, а ваш Сталин прибрал всю власть к рукам, поуничтожал не только своих противников, но и всю лучшую, передовую, мыслящую часть народа, уничтожил своих помощников-ис-

 

- 32 -

полнителей, которые слишком много знали о его делах. Мы об этом уже говорили...

...В это время послышался шум подъехавшей машины.

— О! Шеф! — торжественно объявил обер-лейтенант. — Ахтунг — внимание! — И он быстро поднялся по лестнице. Мы все встали. Через минуту в приоткрытую дверь вошел высокий, приветливого вида морской офицер. По его выправке было заметно, что он очень внимательно следит за своим физическим состоянием. Стройная фигура, гордо поднятая голова с гладкими черными блестящими волосами, зачесанными на левый пробор, лицо ухожено и чисто выбрито, губы тонкие, надменные. Глаза вопросительно всматривающиеся. Это был фрегатен-капитан Целлариус.

— Хайль Гитлер! — щелкнул каблуками наш лейтенант, и мы все вслед за ним, не очень, правда, стройно, повторили:

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — спокойно, не спеша, ответил Целлариус и приподнял небрежно ладонь. Не спускаясь с лестницы, он внимательно взглянул на каждого из нас сверху.

— Приятная беседа? По-немецки? — обратился он то ли к нам, то ли к обер-лейтенанту, стоящему навытяжку рядом с ним.

— Яволь! Хер фрегатен-капитан! — ответил за всех обер-лейтенант и что-то еще пояснил по-немецки быстро-быстро, а под конец развел руками ладонями вверх и отчетливо и медленно выговорил по-русски: «Ни в зуб ногой!»

— Was? Was? — брови Целлариуса как бы соединились. — Что это такое — «ни в зуб ногой»?

Обер-лейтенант опять быстро-быстро заговорил по-немецки и под конец опять, но уже с другой интонацией, почти тоскливо:

— Ни, — и, как бы выдыхая воздух, покачивая отрицательно головой, — в зуб ногой?! — и засмеялся.

Целлариус тоже слегка засмеялся, а потом полуутвердительно-полувопросительно сказал:

— О!.. Ни в зуб ногой?!. Знаем мы, как у русских бывает ни в зуб ногой! — И сжав губы, покачал головой — вверх, вниз...

— Ну, хорошо! Посмотрим. До завтра. Завтра будем работать. Хайль! — И он ушел.

Обер-лейтенант спустился к нам. В бутылке еще оставалось, чтобы наполнить рюмки.

— Еще по одной! — так у вас говорят. Давайте! — Все выпили.

 

- 33 -

— А теперь пошли, я покажу вам вашу комнату. Можете поговорить, покурить, подумать. Можете спать. Встанем завтра рано.

 

...Предоставленное нам помещение, по сути, являлось подобием четырехместного номера гостиницы.

— Ну что, братушки мои! А Таллин-то, виноват, — Ревель, — усмехнулся братка, — встречает нас лучше, чем провожала Варшава, а?!

— В Варшаве ты был курсант, а до Варшавы просто гефанген — пленный, а здесь ты уже сотрудник адмирала Канариса, агент Абвера. Там откормили, научили, а здесь, — Федор многозначительно посмотрел кругом, потрогал указательным пальцем кончик высунутого языка, постучал этим же пальцем по своему лбу — всем стало ясно: все может прослушиваться (Федор всегда был осторожным и предусмотрительным), — а здесь ты должен работать, отрабатывать. Понял, братушка?! — и Федор постучал им своему лбу. — Вот сыпанешься завтра в работе на ключе, ты всегда куда-то торопишься и ошибаешься, и шуранут тебя в какую-нибудь зондер-команду обслуживать или заслуживать! Вот и будет тебе «Белоруссия родная, Украина золотая»!..

 

...Следующий день целиком прошел в проверке наших знаний и способностей в составлении и шифровке донесений, радиограмм, работе на ключе.

Проверявший нас человек в штатском (обер-лейтенант представил его нам как Николая Петровича) дал каждому по тетрадке и клетку и предложил составить радиограмму-донесение о передвижении к фронту стрелковой дивизии, отметив ее возможные особенности. (Каждый из нас будто находится в населенном пункте, через который она проходит.) Эта проверка проходила в маленьком шестиместном радиоклассе на третьем этаже. Каждый сидел за отдельным столом. Разговаривать не разрешалось. Однако фантазировать о предполагаемой работе даже рекомендовалось. Свою версию о разведке следовало кратко изложить перед донесением. Кто первый закончит, может выйти в коридор покурить, сдав предварительно работу — донесение. Первым через 40 минут закончил Раков, через 55 минут — я, через 1 час 10 минут — братка.

Просмотрев наши донесения, Николай Петрович вернул их, предложив далее каждому подсчитать количество слов в донесении и сократить это количество на треть, выкинув слова, не имеющие значения по существу. Когда все было выполнено, он предложил текст зашифровать в пятизначные цифровые группы

 

- 34 -

шифром, изученным нами в Варшаве, и передать на ключе, который был у каждого из нас на столе с правой стороны. После окончания работы Николай Петрович объявил перерыв и, забрав тетрадки с нашими версиями, донесениями и шифровками, вышел из класса.

Через 30—35 минут к нам пришли Николай Петрович, Целлариус и новый обер-лейтенант, у которого вместо правой ноги примерно от колена был протез.

Целлариус окинул нас внимательным взглядом и, обращаясь к Николаю Петровичу, спросил:

— Альзо! Что получается?

— Предложен вариант: составить донесение о стрелковой дивизии, которая через населенный пункт следует по направлению к фронту. Версии таковы:

Первая. Раков. Работает после ранения на почте населенного пункта. Просматривая всю почту, а в основном это солдатские треугольнички домой и офицерские письма, собрал интересную информацию, которая хоть и не дает полной картины о дивизии, тем не менее, позволяет выявить важную особенность — дивизия сформирована в основном из выздоровевших солдат и командиров. Все они уже были на фронтах, хорошо обучены. Основной состав дивизии находится на отдыхе в прифронтовом тылу, туда и движется это пополнение. Командиром дивизии назначен молодой полковник Окунев, тоже после ранения. Общий объем радиограммы — 368 знаков, скорость передачи — 125 знаков в минуту. Эфир занял 3 минуты 5 секунд. Передача твердая, уверенная. Скорость может быть увеличена.

Вторая. Суздальский. После ранения, контузии комиссован на шесть месяцев. Работает фотографом в местной фотографии. Фотографирует. Беседует. Берет адреса, куда отправить фотографии, — и домой, и в войсковую часть. Дивизия сформирована из молодых призывников в Серпухове полгода назад. Младший и средний комсостав наполовину участники войны, боевые. Укомплектованность техникой на 50—60 процентов. Командир дивизии — пожилой комбриг, был в окружении в 1941 году, еле-еле вышел. В 1938 году был репрессирован, случайно остался жив, освобожден в 1940 году, служил в штабе армии. Объем радиограммы — 392 знака. Скорость на ключе — 130 знаков в минуту. Эфир занял 3 минуты 2 секунды. Передача отличная, вероятно, может быть и ускорена. Текст предельно краток.

Третья. Мотыль («братка»). Временно, по болезни, работает подсобным рабочим в продмаге. Завмаг — одинокая женщина,

 

- 35 -

еще, как говорят, «в соку». Сама из Белоруссии, а Мотыля по-земляцки приголубила. Днем — подсобным, ночью — основным. Кроме законной продажи, идет и подпольная. Особенно самогон. Мотыль всем друг, брат и сват. С кем выпьет, с кем закусит, покурит. Беседует со всеми. У него душа нараспашку, и ему душу открывают, особенно приезжие военные, после рюмки, второй, а кому, как и сколько поднести, Мотыль сразу определяет, точно и четко. Информация обширна. Объем радиограммы — 476 знаков. Скорость передачи — 135—140 знаков в минуту. Эфир занял 3 минуты 55 секунд. Передача быстрая, но нервозная и нечеткая. В тексте — многословие.

Николай Петрович доложил и выжидающе посмотрел на Целлариуса.

— Ну что ж, — после короткого раздумья ответил Целлариус, — все как у всех и как всегда — у каждого свои плюсы и минусы. — И, обернувшись к Николаю Петровичу, спросил: —Где зафиксировано? Везде?

— Так точно! Надо только еще проверить работу на прием по рации и еще раз зафиксировать хорошенько почерк на ключе.

— Гут, — сказал вставая Целлариус, — продолжайте, — и, обращаясь к нам, представил нового обер-лейтенанта: — Вот ваш начальник — обер-лейтенант Бах. Все дальнейшее будет с ним. Хайль!..

...В тот же день к нам добавили еще трех человек из разведшколы Кейла-Иоа, предложив хорошенько познакомиться и по своему желанию разбиться на пары — «работать» придется парами.

Из этой добавленной к нам тройки разведчиков мне как-то сразу приглянулся Володя Фомин-Борисов, примерно моего же возраста, такого же роста и телосложения, родом из Ленинграда. Он, как и большинство советских людей, военных и штатских, которые находились на островах Эйзель и Даго в Балтийском море недалеко от Эстонии, сразу же, в начале войны, оказался в тылу у немцев.

Между нами с первых же часов установился какой-то теплый, доверительный контакт и полное взаимопонимание. Причем в этих беседах и не было еще «открытого текста» своих мыслей, откровенного рассказа о своих желаниях и надеждах, однако понимание было полное.

Володя Фомин-Борисов стал моим напарником. Позже нас многое связывало — и опасное, и хорошее, и тяжелое. Вместе с ним мы «работали парой» на Ладоге, вместе прошли четыре разведшколы Целлариуса под Таллином и пятую в Финляндии (город Рованиеми).