ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ В ГАЗЕТЕ «СЕВЕРНОЕ СЛОВО».

ПОВЕСТЬ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

 

«Общую беседу» на следующем занятии Григорий Сергеевич начал с моей повести об Ирине.

— Вы помните, — обратился он к курсантам, — Суздальский рассказывал вам о библиотекаре в Юго-восточном лагере НКВД на Дальнем Востоке Ирине Александровне, с которой он встретился там пять лет назад и работал несколько месяцев над изготовлением карт лесонасаждений. Вот в этих тетрадках он изложил ее рассказ о том, как она попала в Юг-востЛаг на ДВК. История безусловно интересная и поучительная. Пересказывать я ее не буду, но сегодня же после занятий отвезу эти тетради в газету «Северное слово» — североскандинавский и балтийский филиал общеэмигрантской русской газеты «Новое слово». Я думаю, что газета непременно примет эту повесть и в ближайшее время начнет ее публикацию. Так что вы узнаете из газеты о тех событиях, которые вас заинтересовали в первоначальном рассказе Суздальского.

Через неделю Григорий Сергеевич после своей «общей беседы» задержал меня в классе и, когда все ушли, повел меня к начальнику школы майору Волкову. Усевшись удобней в кресло, он заинтригованно сообщил Волкову:

— Господин начальник школы, вы, наверное, не знаете, что у вас в школе проходит обучение молодой русский писатель?

— Откровенно говоря, не знаю. Есть у нас моряки — военные и гражданские, есть офицеры, солдаты, а писателей... извините, не встречал.

— А вот он перед вами — Суздальский Павел.

— Да? Не знаю, не знаю. Произведений его не читал и не слышал о них, правда мне здесь как-то докладывали, что он по

 

вечерам допоздна что-то пишет, и это будто по вашему заданию, Григорий Сергеевич. Может быть, вы объясните? Мне что-то не все ясно, да и у молодого русского писателя, вы посмотрите, в глазах какое удивление.

— Сейчас все объясню. Писал он действительно по моему, но не заданию, а поручению, даже, вернее, по моей просьбе. И все им написанное я отвез в редакцию газеты «Северное слово». Редакцию этот материал заинтересовал, в ближайшие дни начнут публиковать, а в завтрашнем номере газеты будет небольшой анонс, и завтра же мы с автором приглашены к главному редактору для знакомства и решения некоторых вопросов. А вот автор-то наш хоть и имеет экипировку французскую, но далеко не презентабельную. Вы же хорошо знаете, что встречают по одежке. Провожать будут по уму, поэтому я уверен, что после беседы отношение к нему будет доброжелательным и справедливым. Однако я-то уже знаю, что кое-кто будет встречать его только по одежке. В редакции много хорошеньких русских девушек, которые уже знают, что у них должен появиться молодой русский писатель, и поэтому необходимо, чтоб при его приятном, симпатичном и всегда улыбающемся лице он и одет был опрятнее. Посмотрите на его чоботы — солдатские ботинки, штаны с вы тянутыми коленками, истрепанную куртку, хоть и француз скую...

— Все ясно, довольно! Сейчас.

Волков вызвал каптенармуса и приказал:

— Переодеть Суздальского из новой партии обмундирования. Чтоб все было новое и по размеру соответствовало фигуре. Ботинки и носки офицерские. Нарядить как на свадьбу, чтоб и встреча и проводы были одинаковы — радушными. Но с девушками осторожнее. Сам понимаешь, ты не только... автор — ты и разведчик! Этот костюм будет только городским, а здесь заниматься в старом, чтоб не выделяться среди остальных курсантов.

В кабинете главного редактора собралось несколько человек — заместитель, ответственный секретарь редакции, дама средних лет в пенсне и очень симпатичная и улыбчивая девушка Таня — помощник главного редактора.

Главный усадил нас с Григорием Сергеевичем около себя и, обращаясь ко мне, попросил:

— Молодой человек, расскажите нам о себе. Кто вы, где родились? Где застала вас война? Вспомните наиболее интересные случаи из своей жизни. Откуда вам известна история вашей героини Ирины?

 

Я начал рассказывать наиболее интересные случаи из разных периодов своей жизни — до войны, начало войны, плен, болезни сыпным тифом и дизентерией во Владимире-Волынском.

— Вы собираетесь еще что-нибудь изложить на бумаге? Вот хорошо бы написать о первой любви, об экзамене к Мейерхольду, начале войны и, конечно, о том, как чуть не умерли от сыпного тифа. Мы сейчас выпишем вам аванс за эту повесть, которая пошла с сегодняшнего номера, и просим по возможности еще что-нибудь написать и передать нам через Григория Сергеевича или сами привозите. Прямо в рукописном виде, лишь бы скорей, а Таня наша перепечатает, тем более что она уже перепечатывала эту повесть и ваш почерк легко читает. А вас, Григорий Сергеевич, просим оказать содействие, чтоб у него было больше свободного времени.

— Да, конечно, я помогу. И на моих уроках он будет свободен, и договорюсь с начальством, чтоб имел больше свободного времени вообще.

Таня угостила всех свежемолотым кофе с ванильными сухариками, после чего я получил в кассе аванс и, распрощавшись со всеми, мы с «дядей Гришей» собрались уходить, но подошла Таня, дала мне пачку писчей бумаги и попросила подождать ее 1—2 минуты, так как у нее есть ко мне несколько советов и просьб.

Выйдя на улицу, Таня взяла нас под руки, оказавшись между нами, на что Григорий Сергеевич сейчас же отреагировал:

— Чудесная роза между двух барбосов!

— Вы не барбосы, а галантные кавалеры, а насчет розы, да еще прекрасной, — повременим с определением.

— Так что вы хотите посоветовать молодому автору?

— У молодого автора не все в ладу с орфографией и вообще с русским языком, поэтому даю ему пачку бумаги, пусть не жмется и не жалеет бумаги, поля оставляет пошире и расстояние между строчками тоже побольше. Править и корректировать одновременно с перепечаткой на машинке не очень легко, а так я все быстро прочту, поправлю и отдам на машинку, тем более что я сама печатать не очень люблю. Редактировать, править — это мое, недаром же я окончила филологический факультет Тартуского университета.

— Вот как тебе везет, автор! Прежде чем твоя рукопись попадет в печать, ее рукописный вариант будет отредактирован и выправлен этой замечательной девушкой с университетским дипломом. Благодари Бога за такую удачу. Танечки, покажите

 

молодому писателю здешние достопримечательности, он ведь не видел города. И не забудьте, что отбой у него в десять, в половине десятого надо быть в школе и переодеть «выходное» обмундирование на свое, обычное. Автобус туда ходит каждые полчаса. Вы не должны опаздывать, чтобы не было с первого же раза никаких замечаний. Я отправляюсь по своим делам. Счастливо оставаться!

— До свидания, Григорий Сергеевич! — в один голос ответили мы с Таней.

Оставшись на тротуаре, мы стали друг против друга и, встретившись глазами, как бы замерли.

— А у вас, автор, глаза серо-голубые, и в них искрится улыбка. Симпатичная такая улыбка!

— А у вас, редактор, глаза синие-синие, как море, и в них тоже искрится необыкновенно обаятельная улыбка, еще больше украшающая вас.

И мы оба засмеялись, как дети, у которых смех и слезы чередуются мгновенно.

— Хорошо! Роза берет оставшегося барбоса и показывает ему достопримечательности города, как просил Григорий Сергеевич.

Таня взяла меня под руку, и мы пошли по городу. Она что-то показывала, рассказывала, объясняла, а я вроде слушал и ничего не слышал — все мое внимание было поглощено ощущением ее присутствия рядом со мной, движением ее руки под моим локтем.

— Слушайте, автор! — уже иронично выговаривая это слово, обратилась ко мне Таня. — Мне кажется, вы слушаете и ничего не слышите. Это так?

— Да, вы правы! У меня в одно ухо влетает, из другого вылетает. Я весь во власти ощущения вашего присутствия. И у меня просьба — не называйте меня «автором» — ну, какой я автор! — и не говорите мне «вы». Хорошо?

— Очень хорошо! Я сама хотела предложить вам это. Встретились два по-настоящему русских человека — зачем им так формальничать и официальничать? Наши улыбки и искренний смех говорят сами за себя. Мне почему-то приятно и радостно с вами, нет-нет не с вами — с тобой, русским, симпатичным, с таким русским лицом, широко открытыми доверчивыми глазами, по которым можно читать мысли. Я правильно говорю, Павел? Нет-нет, опять не так: не Павел, а Павлуша! Согласен?

— Господи! Что это происходит? Еще несколько часов назад мы не были знакомы, не знали друг друга, не представляли себе ничего подобного, что наступило сейчас, и вдруг — такой пода-

 

рок, радость неописуемая, наслаждение видеть эти глаза, ощущать прикосновение руки!

Я взял ее руку и замер, прижавшись губами к нежной ладошке:

— Танюшенька! Происходит что-то неземное, что-то сказочное, божественное. Это еще потому так остро и необычно, что я больше двух лет не ощущал женского прикосновения. Была ужасная жизнь, жалкое полуголодное существование на грани жизни и смерти. А сейчас я будто вновь родился и впервые ощутил радость жизни, радость бытия.

Не помню, когда и как оказались мы с Таней на лавочке маленького скверика, сидящими вполоборота друг к другу. Я держал ее руки в своих руках.

— Танюшка хочет услышать от Павлушки, когда он будет теперь в городе? — с игривой интонацией спросила она.

— Затрудняюсь ответить, Танюша. Хотелось бы как можно быстрее увидеть Павлушке Танюшку. — Улыбаемся.

— Наверно, надо скорее написать новую повесть или рассказ, чтобы была причина для увольнительной в город. О чем теперь писать?

— О первой любви — лирика в газете тоже нужна, а еще о сыпном тифе и счастливом выздоровлении.

Мы еще долго разговаривали. Потом она проводила меня на восьмичасовой автобус, и, переполненные нежностью друг к ДРУГУ, мы поцеловались на прощание, как очень старые знакомые.

По просьбе Тани и главного редактора газеты я все свое свободное время занимал творчеством — писал рассказ о моей первой любви, настоящей, романтической.

Началось это в 1937 году, когда мы, я и моя однокурсница Мария, учились в Московском лесотехническом техникуме на станции Правда Ярославской железной дороги. Техникум занимал большую территорию, на которой располагались лесной участок, лесопарк искусственного насаждения, стадион, клуб, спортивный зал, учебный корпус, 4 двухэтажных корпуса общежития, столовая, подсобное хозяйство, механические мастерские. С первых же дней учебы я начал активно участвовать во всех видах общественной жизни — в драматическом коллективе, в духовом и джазовом оркестрах, в кружке изобразительного искусства. Духовым оркестром руководил один из моих лучших друзей — Саша Шаров, который уже отслужил в армии (в духовом оркестре наркомата обороны). Оркестр был очень известным на станции Правда и, как было принято говорить, постоянно

 

«халтурил» — обслуживал вечерние танцы в домах отдыха (а их на Правде было 5 или 6), похороны в близлежащих деревнях и селах и т. д. Студенты-оркестранты зарабатывали на этих музыкальных «халтурах» больше, чем потом, работая лесоспециалистами.

Вообще условия жизни в этом техникуме были намного лучше тех, в которых жили студенты всей страны: недорогое питание, хорошие условия для занятий спортом, бесплатный просмотр кинофильмов три раза в неделю. Библиотека техникума, кроме специальной, лесотехнической, имела много художественной литературы и разных журналов. Педагогический состав был высококвалифицированным и сильным по своему культурному развитию. Все педагоги жили здесь же, поблизости, в так называемом педагогическом поселке техникума. Треть педагогов-мужчин были кадровыми офицерами царской армии. В 1938—1939 годах многие из них были репрессированы.

На первом и втором курсе мы, студенты, были еще просто детьми, ведь в середине 30-х годов не было той сексуальной революции, которая охватила земной шар в конце XX столетия. 14—15-летние свое свободное время проводили за обычными тогда занятиями: спорт, художественная самодеятельность, музыка, чтение книг, экскурсии и т. п. Конечно, начинались уже уединенные прогулки по нашему лесопарку с сидением допоздна на многочисленных скамейках. Зимой, по этому же парку — лыжные прогулки или в клубе танцы после последнего сеанса.

Участвуя почти во всех общественных делах техникума и не расставаясь с гитарой (кроме учебного времени), я постепенно стал желанным гостем любой компании. Кроме того я, как уполномоченный студенческого коллектива по распространению театральных билетов, каждую неделю ездил в Москву, в Центральную студенческую театральную кассу, за билетами и имел за это еженедельный пропуск на два лица на дневной спектакль в воскресенье в любой театр Москвы.

И вот в это бурное студенческое время начались у меня лирические взаимоотношения с одной из самых красивых девушек техникума, моей однокурсницей Марией. Такое мнение о ее красоте было не только у меня. Это открыто признавали и все ее друзья, а втихаря и недруги. Ухаживали за ней все модные и видные парни техникума. А в конце четвертого курса, когда Мария из хорошенькой девчонки превратилась в настоящую русскую красавицу с длинной косой, из которой иногда она сооружала на голове подобие короны, оторвать взгляд от нее

 

было невозможно. Если около глаз и губ появлялись еле заметные морщинки и она начинала улыбаться, — человек очаровывался, а уж когда полные, нежные, красивые губы приоткрывались и обнажали жемчуг ее зубов, белых и блестящих, то был полностью покорен ее красотой!

У меня с Марией еще с первого курса установились полудетские-полуюношеские взаимоотношения: то дружба, то грызня, то помощь в уроках, то злость друг на друга по разным пустякам.

В начале третьего курса при нашем клубе организовался кружок модного танца, куда я, конечно, тоже записался. Руководить этим кружком приезжала пара преподавателей модного танца из Москвы. Они сами составляли пары, строго подбирая их по росту — партнерша должна быть на полголовы ниже партнера. Редким, очень уж влюбленным друг в друга парам разрешалось заниматься в кружке с нарушением разницы в росте.

Моей партнершей по указанию руководителя оказалась Таисия Афанасьева с нашего же курса, но из параллельной группы. Вот эту свою партнершу я и возил по воскресеньям в разные театры Москвы. Приезжая в общежитие, она с упоением рассказывала подружкам о спектаклях и операх. Так продолжалось несколько месяцев, за которые моя партнерша Таисия стала такой завзятой театралкой, что все ей завидовали, а она, уже действительно зная репертуар московских театров, давала советы — куда пойти и что смотреть или слушать.

Имея приличный заработок от оркестровых «халтур», я купил гитару, и мои лирические песнопения имели постоянно растущий успех. Перед женским праздником 8 Марта курсы модного танца заканчивали обучение, и был устроен конкурс для всех двадцати пар. Каждая пара должна была пройти по два круга в пяти танцах: вальс классический, вальс-бостон (медленный, плавный), танго, медленное танго, фокстрот. В жюри вошло около десяти человек, которые по пятибалльной системе оценивали каждую пару. Главными судьями были, конечно, педагоги из Москвы, но и местные члены жюри представляли собой значительных людей, которые понимали толк в танцах: преподавательницы русского языка и литературы, немецкого языка, молодой обаятельный историк, представители профкома и комитета ВЛКСМ. Председателем жюри был избран директор техникума Алексей Васильевич Звездов, который сам был прекрасным танцором и на многих студенческих вечерах неоднократно показывал свое искусство. Заседало жюри недолго, минут десять-пятнадцать. Решение объявил педагог из Москвы:

 

— Первое место — Стась Кислицкий и Ольга Кремнева, второе место — Павел Стефановский и Таисия Афанасьева, третье место — Игорь Родин и Елена Орская. Должен заметить, — продолжал он, — первое место могло оказаться спорным — обе пары танцевали отлично, но... у Кислицкого с Кремневой во всех танцах на лице была улыбка, а Стефановский с Афанасьевой почти не улыбались. Вероятно, у первой пары знакомство давнее, и, танцуя, они наслаждались танцем сами и создавали настроение зрителям. У Стефановского Афанасьева стала партнершей по нашему выбору, и у них не видно личной симпатии, что явно отражалось на их лицах — они все время были серьезными. В танце всегда надо улыбаться — да и вообще в жизни. Улыбка украшает человека.

Ольге Кремневой надели на голову золотую корону, Таисии Афанасьевой — серебряную.

И вдруг в танцевальный круг вышел директор техникума Алексей Васильевич и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал:

— Дорогие девушки и юноши! Воодушевившись вашим замечательным танцевальным конкурсом и вспомнив свою молодость, я решил осуществить внеконкурсное выступление. Среди вас у меня нет постоянной партнерши, да и курс обучения у таких замечательных мастеров я не проходил, но если партнершей становится девушка, любящая танцевать и хорошо чувствующая намерения партнера в танце, то танец получится отличным. Поставьте мне вальс-бостон, а я выберу партнершу.

Почти все места первого и второго ряда занимали девушки. Алексей Васильевич осмотрел всех из центра круга, потом обошел по кругу всех сидящих и, остановившись против Марии, протянул ей руку:

— Ну-ка иди ко мне, русская красавица!

— Ой, Алексей Васильевич, а если я не смогу и только опозорю вас?

— Сможешь, сможешь! Я по глазам вижу. Ты должна быть умной и послушной ученицей-партнершей. Давай твою правую ручку, клади ее на мою ладонь, а левую клади на мое правое плечо. Выпрями свой позвоночник, приосанься. Не обнимать левой рукой, не прижиматься к партнеру — так, знаю, положено и так учили здесь.

Зазвучал вальс-бостон, и они буквально поплыли по кругу. Торжественно, красиво, грациозно. Хорошо, что Мария была на

 

каблуках — и то на голову ниже партнера оказалась. Все смотрели с удивлением, вниманием, восторгом.

Музыка кончилась. Алексей Васильевич подвел партнершу за руку к ее месту, опустился на одно колено, поцеловал ей руку и посадил на место. Буря аплодисментов наполнила зал. Алексей Васильевич поднял руку, останавливая аплодисменты. Когда стало тихо, он спросил:

— Все видели?

— Да! — ответ хором.

— Все поняли?

— Да!!! — еще громче ответ. Дождавшись тишины, он громко сказал:

— Вот, юноши! Такими галантными кавалерами вы должны быть со своими девушками. А с такой партнершей-красавицей затанцует и медведь. Ясно?!

— Ясно!!! — заревели все, и буря аплодисментов потрясла зал. Мы все любили и уважали нашего директора. Он был строг в меру, но справедлив, по-отечески добр и всегда приветлив.

За этот вечер-конкурс я (с помощью директора техникума) как-то по-новому увидел Марию. Увидел ее красоту, ее способность держать себя просто и возвышенно. Невольно исчезли сами собой наши прежние полудетские взаимоотношения.

После окончания вечера танцев я с друзьями еще некоторое время музицировал с гитарой на крыльце женского общежития, выполняя просьбы исполнить некоторые модные в то время песни. Проходя мимо, Мария остановилась и довольно язвительно заметила:

— Что же ты, лауреат, не улыбался? Получил бы золотую корону для своей возлюбленной.

— Вот потому и не улыбался, что она не возлюбленная, а назначенная для прохождения курса обучения. Была бы ты на полголовы ниже и была бы моей партнершей, я б не только улыбался, а... хохотал бы во все горло... от радости.

— Ты что, научился комплименты говорить? Я за тобой этого не замечала, раньше ты все дерзости да грубости адресовал мне.

Раньше мы были полудети, поэтому и ругались, и чуть ли не дрались. Помнишь, на первом курсе я случайно наступил на твой белоснежный тапочек, а ты рассвирепела, как пантера, и, схватив меня за ухо, дергала его, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе!» Ухо мое горело, как в огне. Потом ты еще заставила и тапочек твой вытирать, вдоволь насмеявшись надо мной. Помнишь?

 

— Не помню. Насмешек не помню.

— Ишь ты, «не помню»! Я помню! Надрав мне ухо, ты поста вила ногу мне на колено и приказным тоном заявила: «Вытирай носовым платком, да чтоб платок был не грязнее моих тапочек!» — «Да чистый он, свежий и душистый». — «Знаю, какой душистый. Небось тройной одеколон». — «Нет, не тройной, а «Ландыш»!» — «Если «Ландыш» — вытирай, только аккуратней и нежней». И я вытирал. Аккуратно и нежно. Левой рукой держал твою ногу за щиколотку, а правой вытирал.

— И ты все это помнишь, лауреат? Почему?

— Не знаю. И плохое, неприятное помню, а уж если что приятное, вроде истории с твоими тапочками, тем более помню прекрасно.

— Так тебе было приятно тогда?

— Конечно.

— А почему мне тогда ничего не сказал?

— Стеснялся.

— А теперь вспоминать и рассказывать не стесняешься?

— Нет. Теперь и ты стала какой-то другой, повзрослела, похорошела. Особенно этот танец твой с Алексеем Васильевичем прямо преобразил тебя. И я, пожалуй, в Большой театр повезу теперь тебя!

— А как же партнерша?

— Курс обучения закончен, естественно, и контракт на партнерство закончен. Начался антракт. В антракт мы и поедем с тобой в ГАБТ. Согласна?

— Надо подумать. У меня назначенных партнеров нет. Я их выбирала сама. Но подумать надо, предложение твое заманчиво.

— Ну, думай! Ночь твоя, а на заре — помнишь «Девушку и Смерть»? — завтра дашь ответ.

— Договорились! — ответила она с усмешкой.

В воскресенье в ГАБТ мы не попали, но зато во МХАТе смотрели «Воскресение» с Качаловым от автора, а Катюшу Маслову играла Еланская. В антракте, как-то неожиданно мы оказались в буфете, где с удовольствием угостились эклерами с крем-содой.

По дороге в техникум я что-то все время рассказывал и серьезное, и смешное. Мария улыбалась, а иногда громко смеялась, что вскоре было замечено всеми пассажирами вагона электрички. Народу было немного, и перед нашим выходом на станции Правда одна веселая компания бросила нам:

— Ну что, красавцы, медовый месяц?

 

— Нет! — с улыбкой ответил я. — Пока не медовый, а театральный!

По дороге от станции до техникума Мария больше молчала, потом серьезно спросила:

— А почему ты в вагоне бросил этой веселой компании фразу: «Пока не медовый»? Что значит «пока»? Ты что, собираешься проводить со мной медовый месяц?

— Пока... медовый не собираюсь. А театральный, как я и в вагоне сказал, мы сегодня с тобой начали с замечательного мхатовского «Воскресения». И мы начали с тобой не месяц, а год. Примерно через год с небольшим у нас с тобой кончится «контракт» с нашим замечательным техникумом и... может быть, будет медовый месяц, а может быть, разойдемся, как в море корабли, разлетимся птицами по белу свету. У каждого человека своя судьба, и куда она забросит, никто не знает. Во всяком случае, повторяю, сегодня мы с тобой начали театральный год, и он, конечно, многое определит в наших с тобой отношениях. Еще хочу просить, чтоб ты не сердилась на то, как я тебя величал на первом курсе. Ты помнишь?

— Нет, не помню. Что-то было обычное и простое.

— Я тебя часто называл «Машка-Маруська», а ты меня — «Пашка-замарашка»: я вечно был чем-то испачкан — то масляными, то акварельными красками, так как я помогал оформлять еженедельную стенгазету техникума и подхалтуривал в домах отдыха разными малярными работами. Теперь я буду величать тебя романтично — Мара, Марочка. Хочешь?

— Хочу. Действительно романтично — Мара! Мне нравится. Ты знаешь, лауреат Пашка-замарашка, тебя я тоже буду величать, как ты выражаешься, романтично. Хочешь?

— Интересно, как можно Павла звать романтично? Меня друзья все больше величают: Павел, Павло, Павлуха — иди сюда, дам тебе в ухо!

— Нет, нет, они прозаичны, а мы-то с тобой романтики. Ты для меня теперь будешь Пауль!

Мы засмеялись и остановились около скамейки, уже вблизи техникума, в нашем парке, где нами же, студентами, было установлено много скамеек для гуляющих парочек.

— Давай посидим в нашем парке. Мы ведь теперь романтики. Отдалимся от суеты, от повседневных забот, тем более что как многие утверждают: студенческие годы — самые лучшие годы жизни. Ты согласен, Пауль? — с интригующей интонацией и чуть насмешливо спросила Мария.

 

— Ты знаешь, Марочка, все относительно. Смотря относительно чего идет сравнение. Ну, вот, например, есть понятие, вернее чувство человеческое, — счастье. Оно ведь очень разно образно. Есть счастье спортивных успехов или счастье наслаждаться изумительной музыкой, от которой в глазах появляются слезы. Есть счастье материнства, которое обязательно бывает у настоящих, достойных женщин. Есть счастье... обжорства. Есть такие люди и среди мужчин, и среди женщин, которые только и мечтают хорошо и вкусно пожрать. Но есть счастье самое главное — это счастье любви! Взаимной, вплоть до самопожертвования, счастье любви мужчины и женщины друг к другу. И эта любовь, и это счастье тоже бывают разными. Ну, например, встречаются парень с девушкой, знакомятся где-то — у друзей, на танцплощадке, на свадьбе или вообще в трамвае, автобусе, в метро, — и у них начинается продолжение этого знакомства. Перечислить все это трудно. Они больше узнают друг друга, бывая вместе в разных местах, и симпатия у них переходит в любовь, в потребность постоянно видеть друг друга, быть всегда вместе. И чем дольше это совместное бытие продолжается, а доверие и преданность увеличиваются, тем сильнее становится любовь и больше счастья. Настоящая любовь, настоящее счастье! А бывает так: встречается пара — иногда молодых, иногда постарше, иногда и в возрасте. Переглянулись. Искра из глаз в глаза промелькнула. Молния блеснула. Кровь забурлила. Сердце застучало чаще. Взялись за руки. Воспламенились и быстро охладели. Разошлись — и никогда потом не встречались. Это любовь? Животная похоть. Да и не у всех животных так. У них, у животных и птиц, — свадебные игры, пляски, песни. Когда глухарь или тетерев токует весной, призывая подругу для продолжения рода, он в своем любовном пении забывает все и не слышит ничего, хоть руками бери его.

— Откуда ты это все знаешь? Твоя жизнь только начинается, а ты рассуждаешь, словно прожил больше половины ее?

— Марочка, можно и до старости дожить и дураком остаться, а можно и в молодости успеть набраться ума. Я не хочу бахвалиться перед тобой, что я ах какой умный. Это никому не нужно. Но прочитал я уже порядочно. И это все в мозгу накапливается. Только Пришвин да Тургенев о лесных делах, о зверях, о птицах написали, Бог знает сколько. Конечно, Гегеля и многих других философов и мудрых людей я не изучал, но Станиславского прочитал всего, а у него столько умного, столько интересного и поучительного, что невольно в башке многое остается. А в ре-

 

зультате начинаешь наблюдать жизнь, по-другому видеть то, чего другие не видят, чувства и ощущения становятся острее и тоньше. Вот, например, с тобой: была Мария, Маруся, Маша, а теперь вдруг — Марочка. Раньше знал тебя как простую деревенскую девчушку, и взаимоотношения наши были просты и естественны. Мы и дружили, и цапались иногда как кошка с собакой. А соприкосновения... Я уж напоминал об ушах своих — как они ощущали твои «прикосновения». А сейчас... Это даже трудно объяснить. Вот ты, приглашая сесть на скамейку, дотронулась пальцами до моей руки. Это же было что-то совсем иное, и мое ощущение от этого оказалось тоже иным. Прикосновение показалось необыкновенно нежным и ласковым, а ощущение от него... сладостное. Ведь это все что-то новое! Никогда раньше не испытанное. Ты меня понимаешь, Map? Честно?

— Понимаю, понимаю, мальчик мой! Ты был мальчишкой, забиякой и часто очень грубым, а сейчас я вижу и чувствую в тебе столько нежности и ласки, которые так и переполняют тебя, особенно сегодня, в этот какой-то необыкновенный день. Еще утром, когда мы встретились в парке, чтобы ехать в театр в Москву, я уже почувствовала удивительную перемену в твоем поведении, в твоем отношении ко мне. Ты как-то запросто взял мою руку, положил ее на свою, и мы пошли по нашему парку по направлению к станции. И хотя это было просто и естественно, но ощущения при этом были не просты. Все казалось возвышенным и даже торжественным. Нежным, обходительным и ласковым. Я бы даже сказала — любовным. Мальчик мой, Пауль ласковый! Ты что, полюбил меня?

Я остановился. Взял ее руки в свои и, близко глядя в глаза — такие красивые, такие блестящие, словно искорки или звездочки на небе темно-синем, — сказал:

— Марочка, красавица моя! Ты хочешь услышать мое признание в любви к тебе? Мы сегодня первый день заговорили с тобой о любви вообще и о наших с тобой взаимоотношениях в частности. Что это? Что произошло в наших отношениях, которые из детских, иногда грубых, дерзких, недружелюбных, пре вращаются в лирические, нежные, прямо романтические? Что это — начало любви или уже любовь? Не знаю. Давай проверим друг друга. Едем в театр. Едем в романтику. Едем в жизнь, и она покажет, подскажет, определит, соединит или разлучит.

И мы поехали в Москву, в жизнь, наполнившуюся для нас романтикой. Сидя сейчас на скамейке в нашем парке, после дня, проведенного в Москве, после мхатовского «Воскресения», мы

 

уже окончательно поняли, что жизнь наша устремилась в новое русло, где кроме учебы в течение недели будет интересный отдых, заполненный посещением культурных центров Москвы. Не было театра, в котором мы не побывали бы с ней, не было музея или выставки, которые мы не посетили бы. За год, с марта 1937 до марта 1938 года, мы действительно настолько были переполнены всем этим, что студенты техникума (за исключением первого курса) называли нас «московские театралы и искусствоведы». Личные взаимоотношения, полные нежности, поцелуи во время прогулок по парку и танцевальных вечеров после киносеансов наполняли нашу жизнь счастьем. Дальше этих, по сути платонических, взаимоотношений Мара не допускала, уговаривая не торопиться и не спешить до окончания техникума.

В конце марта весь четвертый курс, то есть две группы по 20 человек, был направлен на так называемую преддипломную практику в Архангельскую область. Вся область занимает около 26 миллионов гектар, из них 17 миллионов покрыто перестойными (старше ста лет) лесами, но по качеству они очень ценные — тонкослойные (лето короткое) и упругие. Основная часть заготовленного леса идет на экспорт, большое количество сосны идет на авиастроение. Всем этим лесозаготовительным процессом в области заправлял трест «Северолес», куда мы и прибыли на практику.

Отбором студентов в леспромхозы занимались отдел кадров треста и директоры или главные инженеры ЛПХ, которые были вызваны в трест на областное совещание. Когда уже больше половины студентов было отобрано, вдруг появился сравнительно молодой главный инженер Приморского леспромхоза Михаил Львович (так он отрекомендовался) и громко объявил:

— Кто хочет в сосновый лес Холмогорского района, на родину Михаила Васильевича Ломоносова, прошу подойти ко мне.

Я захотел на родину Ломоносова и подошел к нему. Записав меня, он посмотрел на остальных и опять громко обратился:

— Надо бы еще одного — у нас два участка.

Он стал вглядываться в лица ребят и вдруг, наморщив лоб, остановил взгляд на моей Марочке с ее короной из косы на голове:

— Хорошо бы дивчину! Вот вы, девушка с косой, вы украинка? Как ваша фамилия?

— Ой! Это ведь далеко от города?

— Да нет, недалеко, и рейсовый автобус до Холмогор ходит. Давайте!

 

— Я уже не мог стоять спокойно. Мысли мчались мрачные, быстрые. Неужели расстанемся на месяц?! И не выдержав, подошел к ней:

— Марочка! На родину Ломоносова. Как интересно-то! Давай записывайся, чего раздумываешь? Больше туда, может, и не попадем никогда!

— Молодец парень! Правильно рассуждаешь. Такой случай раз в жизни бывает! Ну?

В глазах у моей Мары начинают блестеть слезинки. И хочется и колется. Не знает, что делать. Чувствует — момент решающий. А другой-то вариант каков? Где лучше?

— Все, довольно раздумывать. Вам предоставляется лучший вариант области, — заговорил Михаил Львович совсем веселым тоном, — с такой красивой косой и такая нерешительная! Записываю. Марочка — это значит Мария, а фамилия?

— Мачичева, — еле слышно проговорила она.

— Ну вот и хорошо! Подождите меня здесь, я сейчас вернусь. Запишу только в отдел кадров ваши фамилии, и пойдем на автобус. Я уже звонил, чтоб нас встретили на остановке.

Шустрый Михаил Львович ушел, а я подошел к моей Марочке и с удивлением и некоторой обидой стал ее успокаивать — видно было, что она волнуется.

— Что с тобой, Марочка? Почему ты волнуешься? Почему так долго раздумывала? Или ты хочешь целый месяц быть где-то одна? Да одна и не будешь. Почти все группами в два-три человека. Может быть, ты не хотела со мной ехать в один ЛПХ?

— Да что ты, Павлик, милый! Я не знаю, что со мной происходило, какое-то затмение нашло. Все! Уже все решено! Едем к Ломоносову вместе!

Поцеловав меня в щеку, она стала упаковывать свой чемодан. Вскоре пришел Михаил Львович, и мы пошли на автобусную станцию. Народу собралось много, и сидеть сначала пришлось в разных местах, но в пути Михаил Львович договорился с соседями, и остальной путь мы сидели рядом. Дорога была неважной. Зима в области еще держала все в своих объятиях, особенно по ночам, и кочки на дороге давали о себе знать, заставляя автобус трястись и подпрыгивать. Уже стемнело, когда мы сошли с автобуса и пересели в сани-розвальни. На одних санях были мы с Марией, на других — Михаил Львович с председателем профкома, который нас встречал. В каждых санях было по два тулупа. На один, расстелив его на сене, мы уселись, а другим хорошенько укрылись сверху. Санная дорога была ровной и мягкой, без

 

всякой тряски. Примерно через час мы прибыли на место назначения. Это была деревня Косково на высоком берегу реки Северная Двина. Река еще была закована крепким льдом. В этой деревне размещалось управление косковского механизированного пункта Приморского леспромхоза.

Поднявшись на второй этаж в контору, Михаил Львович представил нас председателю профкома:

— Вот, Аким Савельич! Представляю тебе молодых специалистов, студентов из Москвы, которые будут у нас проходить свою преддипломную практику. Сейчас уже почти полночь, надо организовать для них ночлег, а завтра они направятся непосредственно на лесозаготовительные участки. Прошу тебя, организуй!

— Пошли со мной, ребята. Дайте-ка ваш чемоданчик.

Он взял у Марии чемоданчик, и мы пошли на ночлег.

В середине деревни мы подошли к большому дому с мезонином и вошли в него, сразу почувствовав деревенский уют и запах чего-то испеченного, по аромату вкусного.

— Михайловна! Принимай гостей! Вот приехали к нам из самой Москвы. Молодые студенты-специалисты, на преддипломную практику. Не откажи в ночлеге. Общежитие наше переполнено, а им только одну ночь переночевать, а завтра Михаил Львович направит их на лесосеки (непосредственное место лесоповала-лесозаготовки). Ты всегда выручаешь нас, а профком, сама понимаешь, в долгу не останется. В конце месяца мы всегда аккуратно расплачиваемся.

— Господи Боже мой! О чем говоришь, Савельич? Как можно отказать? Да еще в эту пору-то, ведь ночь на дворе. А уж молодые-то, как в сказке народной — красавчики румяные. Коса-то у девицы похлеще, чем у наших девок. Чтоб в Москве такую косу сохранить — это редкость! Парень как сокол ясный: глаза светлые, добрые. Хороший будет человек. Расхвалила я вас. Разболталась. Ничего не поделаешь — такой уж я человек. Встречу нового кого — сейчас же в глаза и выскажу ему свое мнение. Не всегда это хорошо, и не всегда это добром кончается. Помнишь, Савельич, ты как-то тоже в полночь привел переночевать какого-то там контролера, то ли ревизора. Замухрышка весь, вонючий до противности. Начал разуваться — и такая вонь от его ног пошла! Я ему скорей тазик с теплой водой и мылом — ополосните, мол, ноги-то, запотели они. А он, как поросенок, захрюкал чего-то: поняла только, что завтра пойдет в баню на лесосеке и там ополоснется. А баню-то топят только по субботам, он ночевал во вторник, как сейчас помню, стало быть, почти всю неделю

 

людям противность свою распространял. Ой, разболталась я с вами! Тебя как звать-то, красавица?

— Мария.

— А тебя, добрый молодец?

— Павел.

— Ну, вот что, Машенька и Павлушенька, садитесь-ко за стол. С дороги-то молочка топленого да шанежек свежих хорошо. Знаете, что это за угощение — шанежки? Это наши северные пирожки так зовутся. Угощайтесь, а я приготовлю все ко сну.

— Садитесь, ребята, перекусите с дороги, угощайтесь, — сказал нам Савельич, — завтра я зайду за вами.

Минут через 10—15 вернулась Михайловна.

— Ну как, перекусили, ребятишечки вы мои? Уж не обессудь те, разносолов особых нет, тем более на ночь, а вот топлененькое молочко с шанежками — куда лучше!

— Спасибо, Михайловна! Спасибо! Такого молока, как у вас, не помним, — начали мы благодарить чуть не в один голос. — А шанежки — ну как пирожные!

— Не надо врать-то — пирожные! Не люблю неправду. Пирожки они и есть пирожки, только у нас их называют шанежки, а то пирожные! — с каким-то неудовольствием протянула Михайловна. — Ладно, пошли со мной в горницу. По-вашему это называется «мизанин», што ли-ча?

Мы поднялись на второй этаж. Большая просторная комната. Настоящий мезонин с большим окном на Северную Двину. Дом стоит в самой середине деревни, которая от него в обе стороны спускается к реке, а вся деревня растянулась по высокому берегу Северной Двины. Вид из окна красивый — широкая река и за нею необозримые северные леса.

Михайловна взяла Марию за руку и подвела к углу около входа, который был огорожен занавесками.

— Вот тут, Машенька, небольшой умывальничек. На табурете в ведре теплая вода, под табуретом небольшой тазик. Ножки свои помоете. Вытирайте нижним полотенцем, для ног оно. Одеяльца наши небольшие. Одного на двоих мало. Я положила два, чтоб не перетягивали друг с друга. Все поняла?

— Поняла, Михайловна. Спасибо!

— Ложитесь, отдыхайте. Уже полночь.

Она обняла Мару, поцеловала в лоб, погладила по плечу и ушла.

Мы остались вдвоем. Большая комната. Большое красивое окно, в котором виден молодой месяц. Большая широкая постель

 

с двумя одеяльцами (лучше бы с одним большим). Мара подошла к окну. Задумчиво посмотрела на месяц. Я подошел к ней, положил руки ей на плечи и прислонился грудью — сердцем своим — к ее спине. Так мы стояли и смотрели на месяц несколько минут, думая каждый о своем, а скорее всего, оба об одном — что дальше?

Я ждал, когда она первая что-то скажет. Она повернулась ко мне, положила руки мне на плечи и, глядя в глаза, спросила:

— Ты все понимаешь? Осознаешь, что происходит? Они, с подачи Савельича, приняли нас не только как молодых специалистов, но и как молодых молодоженов.

— Понимаю, Марочка! Обстоятельства складываются так, что независимо от того, хотим мы или не хотим, нам предстоит плыть с тобой в одном потоке. Ни назад, ни в сторону повернуть невозможно. Наша лодка, наш кораблик понесет нас с тобой только вперед — по течению этого жизненного потока, в котором мы оказались. Я вижу, ты озабочена, может быть, даже не знаешь, как быть. Отдаться течению или бороться с ним, стараясь вы плыть — но куда? На какой берег мы теперь можем выскочить? Каждый по отдельности? Это значит расстаться. Как сложится судьба каждого из нас? Пока судьба нас с тобой объединяла. Мы тянулись друг к другу. Старались чаще быть вместе. Любовь, почти платоническая, давала нам наслаждение, и теперь судьба- индейка создает новые, прекрасные, романтические условия для жизни. Ведь уже весна, апрель пошел — второй месяц весны, и хотя здесь север, и все просыпается позже, но и солнце уже другое, и птицы поют по-весеннему, веселей.

— Да, ты романтик! Абсолютный романтик! Но пойми, если мы отдадимся в эту ночь друг другу, то завтра и послезавтра физиология человеческих отношений, став неотъемлемой частью нашего бытия, разрушит романтику нашей любви. Быт, обыденность и будничность засосут нас.

— Что ты, Марочка!? О какой будничности ты говоришь?! Моя романтика — это ты. Ты — мой восторг, мое божество. Вот сейчас иди умойся, почисти зубки свои жемчужные — я знаю, ты это ежедневно, как молитву, исполняешь, — умойся, но... ноги сама не мой. Ноги тебе сегодня буду мыть я — твой романтик!

— Интересно, что ты такое придумал? Ноги мыть?!

— Вот именно — пусть будет интересно. Романтично! Сказочно романтично!

Через две минуты Мара выглянула из-за занавески:

— Так, что, действительно, мыть ноги или нет?

 

— Ни в коем случае! Если помоешь, я их чем-нибудь загрязню, испачкаю и буду снова мыть. Иди сюда, садись на кровать. Сейчас я приготовлю тазик с водой. Не ерзай и не капризничай. Сейчас тебе будет и приятно, и интересно. Не помню, где-то читал, что, если любящий мужчина моет ноги любимой женщине, ей это будет очень приятно, она будет улыбаться, а если ей будет немного щекотно, она будет заливаться смехом, веселым и радостным.

Наполнив половину тазика теплой водой, я поставил его около ее ног.

— Ставь ножки в воду. Ну, как — приятно?

— Ой, не то слово — божественно! Я никогда не испытывала ничего подобного.

Намылив руки земляничным мылом, я стал намыливать ее ногу до щиколотки. Каждый пальчик, ступню. И она закатилась от смеха. Закрыла глаза, откинула голову чуть-чуть назад и, слегка покачиваясь вправо-влево, ахала и охала, приговаривая:

— Боже мой! Боже мой! Что же это такое?

— Это, Марочка, начало обыденности, начало будничности. Страшные времена наступают. Умрем от скуки! Теперь, Марочка, подними ножки над тазиком, пусть вода стечет. Так, хорошо! Поставь ногу мне на колено. Так, вытираем. Нежно. Осторожно. Насухо. Теперь другую. Хорошо. Теперь... Что теперь, Марочка?

— Не знаю... Надо спать! Каждый будет спать под своим одеялом. Это Михална правильно сделала. Все, я ложусь. Завтра встать придется пораньше. Мой ноги и ложись.

Забравшись под свое одеяльце, я увидел, что она собирается спать, даже не пожелав спокойной ночи.

— Марочка! Какая муха тебя укусила? В эту первую великую ночь знаменательной, романтичной весны 1938 года, ты не хочешь сказать «доброй ночи»?

— Чем она великая-то? Ночь как ночь. Все они одинаковы.

— Нет! И ты это знаешь прекрасно. Последние полтора года мы с тобой так сблизились, так привыкли друг к другу. Редкую ночь я не сидел у твоей кровати. Мы целовались, как и твои соседки по комнате, у которых сидели Сережка и Шурик. Уходя от вас, мы все желали друг другу спокойной ночи. И вот здесь, когда мы с тобой одни, вдвоем, ты проявляешь странную отчужденность, и мне непонятно твое отношение ко мне. Если это твое истинное и искреннее желание не быть вместе, то завтра наши жизни поплывут по двум разным руслам. Куда? Сейчас сказать трудно. Все непредсказуемо.

 

— Слушай, о каких двух руслах с завтрашнего дня ты говоришь?

— Очень простых. Ты ведь не скажешь завтра главному инженеру, что мы спали вместе и что мы муж и жена. Он прекрасно видел и понял, что мы просто однокурсники, и направит нас по своему усмотрению на разные лесоучастки. И будешь ты в далеком лесу среди мужиков-лесорубов под постоянным контролем, вниманием и опекой этого Михаила Львовича.

— Нет, нет, нет, Павлуша, никуда я без тебя не поеду. Что ты еще придумал?!

— Это не я придумал. Так может получиться... Ну что с тобой происходит, Марочка? Сладкая ты моя, любимая до безумия! Скажи скорей.

— Не знаю, не знаю! Что со мной? Что-то странное, необъяснимое. Чего-то боюсь, почему-то страшно все. Никогда такого не было.

— Так куда мне ложиться? На пол?! — строго спросил я.

— Нет-нет, на пол не ложись. Иди сюда, ко мне. Обними меня. Дай я положу голову тебе на грудь и успокоюсь. Скорей, скорей.

Минут семь лежали мы в каком-то забытьи. Она лежала на моей груди, а ее рука лежала на моем сердце. Наши маленькие одеяльца тоже... объединились. Пальцы моей ноги начинают касаться панбархата ее ступни. Господи! Какие сладостные ощущения!!! Тело мое напряглось. В голове начинает туманиться.

Несколько мгновений, и мы сливаемся в одно существо. Одно-единое, хотя бьются два сердца!..

Утром, уже светло, сквозь сон слышим:

— Ты подожди, Савельич! Не шуми. Может, еще спят? Ну, конечно, спят. Как два голубка. Розовые. Небось, умаялись за ночь-то. Пусть еще полчасика поспят. Господи! Какое же это счастье — молодость и любовь!

Они тихонько спустились вниз, а мы замерли, еле дыша. Вскакивать сразу нельзя — мы же спали, не надо показывать, что мы слышали слова Михайловны. Через две минуты мы встали, зашумели (не очень громко), громыхнули чем-то и спустились вниз.

— А, проснулись, голубки? Как спали-ночевали?

— Ой, Михайловна! — начал я. — Спали-ночевали как в царских хоромах. И тихо, и мягко, и уютно. Никогда в жизни не было такого блаженства, как в вашей горнице.

 

— Да ты, я вижу, говорун, за словом в карман не полезешь. А ты, Машенька, что скажешь?

— Тетя Михайловна, а разве можно еще что-нибудь добавить к словам этого «говоруна»? Скажу только, что с ним согласна, а добавить придется, он этого не сказал, — спасибо вам огромное от нас обоих. Мы так хорошо нигде не ночевали.

— Садитесь теперь к столу — кашки пшенной на молоке и опять шанежки с топленым молочком. Ешьте хорошенько, а то когда и где теперь обедать придется?

Вскоре пришел Савельич, и мы с ним пошли в контору мехлесопункта.

Михаил Львович уже ждал нас в кабинете начальника МЛП.

— Как отдохнули, студенты?

— Нормально, — ответил я.

— Ты их куда определил, Савельич?

— К Михайловне. Ясно дело. Лучшего-то у нас ничего нет. Общежитие переполнено.

— Как к Михайловне? — удивленно и довольно строго спросил Михаил Львович. — У нее же только горница. Вы в горнице спали?

Он уставился на нас, подняв брови.

— В горнице, конечно! — опять я отвечал.

— Подождите, подождите! Вы что, муж и жена? Когда я записывал вас в «Северолесе», вы вроде не были мужем и женой. Ничего не понимаю!

— Не были, а теперь муж и жена!

— Ну, дела! Переспали у Михайловны и стали мужем и женой? А как же свадьба, загс? У нас здесь загсов нет.

— Свадьба была в Москве, еще на третьем курсе, а загс будет, когда дипломы получим. Да и какое это имеет значение для нашей практики?

— А значение простое. У меня здесь два самостоятельных лесоучастка, и мне надо на каждый участок по одному практиканту.

И тут вступила в разговор Мара:

— Михаил Львович, милый! Не разлучайте нас. Давайте мы поработаем две недели на одном участке и две недели на другом. Будут и овцы целы, и волки сыты. — И она так улыбнулась ему, что он заерзал на стуле.

— Ну и Машенька! Прямо по Пушкину, — улыбаясь, ответил он.

— По Пушкину? А как по Пушкину, Михаил Львович? — продолжала Мара, с улыбкой глядя ему в глаза.

 

— А помните в сказке о попе и Балде: «Ум у бабы догадлив, он на всякие хитрости повадлив»? А Машенька, хотя и не баба еще, а девчушечка, но ум у нее догадлив. Ладно, вы мне оба нравитесь, и хоть для производства это неразумно — не буду вас разъединять. Поезжайте вместе в 54-й квартал. Скоро оттуда прибудет состав с лесом, и после разгрузки вы с этим составом уедете. Савельич! Организуй все. Здесь с отправкой и там, на участке, с устройством практикантов. Я думаю, им надо отгородить в конторе одеялами наподобие комнаты. Контора там большая, места много. Контора работает с девяти до шести. Они в это время будут уже на лесосеке бракеровать экспортный лес. Обговори все подробности с начальником участка, а я ему еще позвоню в обед. Завтра я уеду в леспромхоз, но через недельку наведаюсь к вам.

Как и рекомендовал Михаил Львович, на участке Савельич организовал наши бытовые условия, а после работы на профсоюзном собрании в столовой сделал информацию о задачах на весенний период и представил нас, студентов-практикантов, пожелав успешной практики и работы.

Медовый месяц — апрель, полный солнца, соснового воздуха и лесных птичьих голосов промелькнул, как падающая звезда с неба. Заключительным аккордом этой весенней лирической сказки 1938 года была неделя с 30 апреля по 5 мая, которую мы прожили в горнице-мезонине у Михайловны. Эта неделя была необычна еще и тем, что 1 Мая, международный праздник солидарности всех трудящихся, совпал с международным праздником всех православных христиан — Пасхой. А тут еще к вечеру 1 Мая на Двине послышался сильный шум и треск — река тронулась. В верховьях Двины, под Котласом и в других местах, где потеплело раньше, лед уже тронулся и давил вниз по течению все сильней и сильней. Льдины откалывались, вздымались ввысь и, падая, раскалывались на новые льдины. Весь высокий берег реки, на котором стояла деревня Косково, был заполнен людьми, которые праздновали сразу два праздника. Все были навеселе — к двойному празднику готовились давно, и браги было приготовлено с излишком. А брага эта — бражка, как ее называли люди, была и сладка, и градусна. Стаканчик выпьешь — и враз повеселеешь, и веселье это было действительно всенародным. Детвора бегала без остановки, с детворой и собаки, а их много здесь, мчались взад и вперед с постоянным громким лаем.

В наших отношениях с Марой появилось что-то новое. Вероятно, мы уже, как говорят, приелись друг другу. Ведь целый

 

месяц, каждый день одно и то же. Пребывание в лесу стало надоедать, время тянулось медленно, а дни становились все длиннее. Если после веселой, разнообразной московской жизни новая лесная идиллия захватила нас в свои объятия, то теперь жизнь стала скучной, однообразной, потеряла свою романтичную новизну и прелесть. Наши отношения утратили возвышенность, романтичность и жертвенность. Любовь заменила ежедневная физиологическая потребность.

Через несколько дней мы приехали в Москву и, пересев с пассажирского поезда «Архангельск—Москва» на пригородную электричку «Москва—Загорск», с радостью сошли с электрички и оказались в родном техникуме.

Жизнь вернулась в старое русло. Встречи с друзьями, разговоры, беседы, и т. д. Однако наши отношения с Марой по-старому уже не складывались. Все пошло сикось-накось. Встречались мы теперь только на подготовительных лекциях к госэкзамену. Она постоянно была занята чем-то или кем-то. Потом на десять дней уехала к матери, которая сильно болела. Однажды я взял ее под руку и увел в наш парк.

— Марочка, надо поговорить. Что происходит? Ты стала со всем другой. Чуждаешься меня, избегаешь. Скажи мне, что с тобой и что делать мне? Если нашей любви пришел конец, надо об этом прямо сказать. Я вижу, что ты охладела ко мне. Навязываться не буду, хотя мне невыносимо больно.

— Павлушенька, милый, хороший, ласковый! Я не знаю, что со мной. Мне ничего не хочется. Скорей бы сдать госэкзамены и уехать к маме. Больше я ничего не хочу. Ты всегда был добрым, отзывчивым, ласковым и нежным. И таким останешься в моем сердце навсегда. На всю жизнь. Не сердись на меня, прошу. Что будет дальше — ничего не могу сказать!

Это был наш последний разговор. Сдав экзамены, она сразу уехала к матери, а я, как только приехала комиссия Главного управления кадров НКВД СССР, чтоб отобрать 10—15 сильных, здоровых ребят для работы в лесных лагерях, тут же дал согласие. Получив подъемные, железнодорожные, попрощавшись с братом, который был студентом Центрального института физкультуры, уехал на ДВК в Юго-восточный лагерь, о котором я уже рассказывал в предыдущих главах.