- 3 -

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рассказы Израиля Мазуса ходили по рукам еще в шестидесятых годах и тогда же запомнились мне. Есть в них «лица необщее выражение», какая-то своя собственная авторская интонация.

Читая первые страницы книги, невольно думаешь, какая это мальчишеская наивность и непосредственность порыва — и этот пыл, с которым юноша давал клятву подпольщика, и тогдашние, литературно неловкие, пламенные мятежные стихи, и весь дух тогдашней, антисоветской нечаевщины, беспомощно повторявшей пройденное — с таким революционным энтузиазмом, с такой готовностью к жертве! Наверняка не меньшими, чем у мучеников той, большой, удавшейся революции... Удавшейся, чтобы остаться в памяти великой неудачей, великой нелепостью. В чем же ценность энтузиазма? Что-то в нем все-таки есть. И не зря последние страницы книги похожи на первые, и шестидесяти с лишним лет Теплик-Мазус бросается к Белому дому с такой же готовностью, словно ему 18. Годы принесли термос с горячим чаем и зонтик, под которым немолодые и не совсем здоровые супруги коротали дождливую ночь. А сердце осталось прежним. Та же свежесть, теплота, чистота отклика. И сквозь мягкую усмешку светятся, как угольки из-под пепла, вспышки мальчишеского задора.

Люди часто забывают свое детство, стесняются его, становясь подростками — и забывают юность, став взрослыми. Они надевают возраст, как форменное платье, и вживаются в новый мундир, а старый отбрасывают. От этого их внутренний мир — как железнодорожная колея, на которой время переводит стрелки. Другие остаются большими детьми, слабыми и безответственными. Рассказчик этой книги прикапливал жизненный опыт и волю, и выдержку, но ничего не терял. Время только расширяло его внутреннее пространство, прибавляло ему способности понимать другого.

В последние десятилетия национальности стали партиями со своей партийной идеологией, со своей партийной дисциплиной. Рассказчик нарушает дисциплину. Он чувствует себя то евреем, то русским (для этого сейчас придумано новое слово — россияне). Ему и арабов жалко, огорчившихся после поражения в шестидневной войне. Он чувствует неловкость, назвав им свое имя — но что поделаешь, его зовут Израиль.

Он описывает с улыбкой свои лагерные злоключения и с трагической серьезностью — начальника лагпункта капитана Надеева. Некоторым даже показалось излишним такое сочувствие тюремщику. Другие бранили рассказ о Майбороде: зачем показываешь еврея, служившего в немецкой полиции? Затем, что встреча пора-

 

- 4 -

зила Теплика-Мазуса, осталась зарубкой в его судьбе. Затем, что без таких неправильностей жизнь укладывается в анкету и мир резко делится на тех, кого можно любить, и тех, кого надо ненавидеть. Спасибо, это у нас уже было, а рассказчика толкал писать книгу другой дух: дух жизни без постоянных предметов ненависти, жизни без злобы. Я не знаю другой такой беззлобной книги о нашей страшной жизни. Разве «Сандро», но Искандер не писал о лагере. Между тем автор не скрывает лагерной жестокости. Но он пишет не о ней, а о способности человека оставаться человеком рядом с ней.

В этом маленьком мире, уместившемся в тонкую книжку, нет деления на палачей и жертв. Один случайно попал в лагерь, а другой не попал. Один надел немецкий мундир, а другой до конца носил советский. Теперь оба, жуя общий ужин, вспоминают высотку, за которую сражались. Один защищал ее, другой брал. Стираются наклейки: советский, антисоветский, изменник, патриот. Остаются люди. Поэтому нет резкого разрыва между лагерем и волей. Рассказчик в лагере решительно тот же, что до и после лагеря. Этого мальчика лагерь не сломал и не развратил. Меня тоже — но я начал свое путешествие по Архипелагу в 31-32 года, сложившимся человеком, с опытом фронта, и первое сближение с женщинами было у меня не в бараке. Духовно неокрепшему существу излучения лагеря настолько же опасны, как ребенку — радиоактивный йод. Я видел это на наших общих с Израилем Мазусом знакомых (познакомивших, в конечном счете, и нас с ним). Они производили впечатление духовно покалеченных, и возвращение к условной свободе хрущевских времен было для них новой пыткой. Я писал об этом в «Снах земли» (Париж, 1985 г.). Теплик-Мазус вышел из ворот лагеря таким же духовно здоровым, как вошел в них, и конверсия получилась у него как-то сама собою: случайно стал работать строителем, понравилось, сдал необходимые экзамены, получил диплом. Только защитить диссертацию не удалось, хотя предлагали.

«— Здорово, — сказал Серов, — мне нравится. Немедленно защищай диссертацию.

— Не могу.

— Это еще почему? — спросил Серов.

— Из-за кандидатского минимума. Мне научный коммунизм сдать — все равно что блатному колючую проволоку в зоне разматывать. После этого он уже не блатной, а сука. Понимаешь?»

Да, работать. Да, строить любые секретные объекты. Это дело государственное. Но не сдавать основ марксизма-ленинизма. Какой-то свой личный зарок, оставленный лагерем. Без всякого осуждения других, которые сдавали. У них этого зарока не было. Здесь был свой путь, свой принцип.

 

- 5 -

До начала 60-х годов все вспышки сопротивления повторяли старые образцы революционных подпольных организаций. При Сталине другое было просто невозможно. В 60-м запахло другим. Появилась возможность принять советское общество как исходный пункт ненасильственного движения за демократические реформы. Власть увидела в этом опасность, власть преследовала оппозицию, нарушая свои собственные законы. Но оппозиция упорно держалась своего выстраданного ненасилия. Записки Израиля Мазуса рисуют нам один из эпизодов в этой переоценке ценностей:

«Я отказывался от всяких объяснений <в ответ на призыв войти в новую нечаевщину— Г.П.>, Неужели и так непонятно? Прежде всего не хотел быть недоучкой. Нет на земле такой профессии — революционер. Политика, обладание властью — тоже профессия. Этому учиться надо. Особенно много—юриспруденции, международному праву. Это хорошие науки, но у меня к ним душа не лежит. Поэтому дай мне Бог стать хорошим строителем, ну, может быть, еще и это мое желание сбудется — написать о том, что сидит в памяти».

Так рождалось чувство исчерпанности революционного пути, желание глубже войти в жизнь и вглядеться, чего хочет сама жизнь, а не навязывать жизни свою схему светлого будущего.

Эта книга — рассказ о жизни человека, видевшего много зла, но не копившего зла в своем сердце. От этого он и в лагере мог петь песни, и на воле мог не торопить жизнь и не злиться, что система живуча, что слишком медленно она идет к развалу. Это записки нравственно здорового человека о способности сохранять терпение в больное, гнилое время. Это редчайшая в наш век вывертов и чернухи книга о простоте и доступности крупиц счастья и заодно — памятник своего времени, история которого еще не написана.                                    

Григорий Померанц

 

Мне хочется добавить несколько слов к тому, что было сказано выше. Прежде всего — о названии книги. Оно повторяет название одного из рассказов, которым кончается лагерный период и который почти никакого отношения к лагерю не имеет. Рассказ этот с Израиль Мазус определяет как «запоздалый плач по матери». Удивительно лаконичный и емкий, он о детстве и юности, он о жизни и смерти. В нем — то единое, что соединяет разрозненные куски жизни человеческой в трудно обозримое целое. Рассказ этот пронизан тем тайным сердечным жаром, который получен от

 

- 6 -

матери и возвращается матери. Этот жар целомудренно укутан юмором. Он пронесен через годы не расплесканным и не остуженным. Постоянный подспудный разговор с матерью как бы ведется всегда. «Где ты был?» — вечный вопрос матери. Она постоянно задает его своему птенцу, то и дело выпадающему из гнезда. Птенец отвечает более чем кратко. Из него слова не вытянешь. Его ответ содержит только самую ничтожную часть правды. Об остальном он молчит. Это отнюдь не маменькин сынок. Он поступает так, как сам считает нужным. Но он всю жизнь озабочен тем, как ответить матери. Потому что это важно. Потому что любящему сердцу надо ответить. Это почти как ответить Богу.

«Может быть, в последние минуты жизни, когда утихнут все гулы вокруг меня, я снова увижу заполненные радостным светом глаза мамы и услышу: «Где ты был?»

«На земле», — отвечу я ей».

Так кончается рассказ. И, может быть, вся книга есть ответ на вопрос матери. Честный ответ на вопрос вечной любви, обращенный к сердцу. «Вот где и каким я был. Смотри на своего сына. Он весь перед тобой».

Думается мне, что секрет нравственного здоровья Израиля Мазуса о котором говорилось выше, — в этой всегдашней готовности держать ответ перед теми, кого он любит. Ощущение жизни своей как дара любви, который надо передать любимым все с той же любовью.

Но ведь это и есть религиозное чувство жизни. Жизнь — дар любви, и главное в ней — любовь.

«Адам и Ева говорили с Богом на одном языке. Теперь все смотрят друг другу в глаза пытливо, словно бы спрашивая: ты кто? Какого роду-племени?»

Автор книги очень четко говорит, какого он роду-племени, но главное для него — это поиск общего языка, возможного только через поиск общей глубины.

«Когда читаешь Библию и особенно когда вчитываешься в имена, понимаешь, до чего же величественнее жили наши предки, оставленные один на один с окружающей их природой и Богом. Их имена — как касание ветром морских волн, деревьев, огня, жилищ, холмов или травы. Как потрескивание поленьев в костре или как пение птиц...

Ло-хеш, Мал-лух, Ва-ан...

Однажды в Ленинской библиотеке я был совершенно потрясен видом человека, который нес книги. Одной рукой он прижимал к груди стопку книг, среди которых была «Гидравлика», а в другой была книжка с еврейской клинописью на обложке. Она лежала на ладони, как драгоценный хрупкий сосуд. Словно это и не книжица была, а ребенок.

 

- 7 -

Почему это происходит с нами? Не потому ли, что если каждый народ пойдет этим путем — назад и вглубь, — мы обязательно придем к тому, с чего все начиналось. К единому языку и единому Богу».

Вот она — главная забота Израиля Мазуса. Нахождение своего таинственного, не видимого на поверхности и общего всем людям корня. Он не только еврей. И не только русский (ибо он и русский: русская земля, русская культура, русские люди уже неотделимы от него). Прежде всего он человек. У сосны много веток, но все они — сосна.

И это чувство своей неизбежной общности со всеми другими ветвями связано с чувством жизни как дара любви и также есть органическая религиозность, не умещающаяся ни в какие названия и хорошо забытая людьми.

Люди нередко выдумывали себе братство. Это были благородные выдумки. Но истинное братство не выдумывают, его находят. Так же как и истинного Бога. «Бога нельзя конструировать, ибо он есть».

Великое сконструированное братство — это абстрактное человечество, абстрактный народ, абстрактный класс. Жизнь героя книги начинается с борьбы за такую абстракцию. Только в тюрьме он «стал по-настоящему понимать, до чего загадочна каждая отдельная человеческая жизнь и как беззащитна. Поэтому мой самый главный опыт заключается в том, что человечество состоит из отдельных людей».

Вот через этих отдельных людей, вглядываясь в них, ищет автор то, что всех связывает. И в книге сквозит и накапливается знание, что отдельный человек — не только отдельный человек, отдельный еврей, отдельный пролетарий. Есть что-то большее. Я не знаю, что это, но я знаю, что это есть, — вот невысказанная мысль, пронизывающая всю книгу. Это реальное и очень конкретное чувство. Когда в рассказе «По этапу» Теплик-Мазус встречается со своим другом Борисом — это действительно встреча двух братьев. И фашисту, твердо знающему свою абстрактную истину, не удается вбить клин между братьями, между всей компанией молодых людей. Потрясенный словами непрошеного оратора о сорняковой нации, еврейский мальчик замолкает, зная, что тут должны говорить другие — не «сорняки». Пока друзья молчат, проходят тяжелейшие минуты. Но затем они приходят в себя и отвечают именно так, как и должны были ответить. И как потом они все вместе смеялись! По-детски, как те, у кого еще не стерта из сердца заповедь о совершенно естественной любви к ближнему своему.

К сожалению, в книгу не вошел один устный рассказ, который я однажды слышала и запомнила. «Слушай, Изька, ты объясни мне просто и доходчиво, в чем разница между евреями и христиа-

 

- 8 -

нами. Из-за чего, как об этом речь, так всегда пыль столбом?» — спросил как-то Израиля Мазуса его русский друг Борис.

И получил ответ:

«— Евреи считают, что надо всегда око за око и зуб за зуб.

— А христиане?

— А, христиане наоборот. Они проповедуют прощение даже тем, кто по отношению к ним совершил зло.

— Но тогда отчего же они никак не могут простить евреев?»

Вопрос, по-моему, напоминает прозрение андерсеновского мальчика, что король-то голый... Прозрение? Да нет, просто видение естественными незашоренными глазами.

Такие глаза просвечивают сквозь всю книгу. Позиция автора более всего напоминает позицию андерсеновского мальчика, который не боялся видеть то, что есть, и говорить именно о том, что он видит.

Он не нуждается в придуманных теориях и мерках, накладывающихся на жизнь и искажающих ее. Жизнь как она есть. Точно на вопрос: «Где ты был?» — звучит ответ: «Среди людей, мама. Видишь, какие они? Может быть, не очень привлекательные, но живые и очень страдающие».

Автор этой книги — живой человек, никогда не утрачивающий способности страдать и сострадать. Живое сердце — полное сердце. Оно не нуждается в искусственном заполнении. Как часто люди действуют, чтобы заполнить пустоту. Опустошенные, выбитые из себя, они живут воспоминаниями о войне или лагере как о чем-то единственно значимом. Живут прошлым, выдумывают будущее и проходят мимо настоящего.

Израиль Мазус живет настоящим. В лагере, почти мальчиком, он впервые сошелся с женщиной и в неестественной ситуации сохранил сердечную теплоту, которая одна только и осталась в памяти. Теперь, после лагеря, он встретился с девочкой семнадцати лет, которая могла бы быть его дочерью. Она красавица, уже привыкшая к мужскому вниманию, и его внимание расценивает тоже как чисто мужское. А ему надо одно: докричаться до ее сердца и передать ей... Что? Вот, он уже узнал, что мать ее из другого лагеря, что Юля не его дочь, но... она могла бы быть ею. Может быть, так же, как каждый ровесник мог бы быть его братом, ибо все мы имеем общего отца...

Книга полна бережного внимания к этому невидимому общему, к нашему потенциальному родству, которое реальнее и важнее всего, что нас разделяет. И перед этим родством мы ответственны.

«Где ты был? Сберег ли ты свою душу?» — не к каждому ли из нас обращен этот горький и заботливый материнский вопрос.

Зинаида Маркина