1969 год

Город Воронеж для меня особый. Я там никогда не бывал, но он часть моей жизни. Каждый раз, когда слышу это слово— Воронеж— почти физически ощущаю свое присутствие там. Все мои впечатления о Воронеже — тюремные, из рассказов воронежских однодельцев, с которыми судьба сводила на этапах. Я вижу демонстрацию 7 ноября 1948 года в Воронеже и говорливую группку студентов во главе с Белкиным, рядом с которой из-за недомолвок и смеха без всякой причины остальным демонстрантам отчего-то было тревожно. Вижу, как несется по лестницам Воронежского университета Семен Черепинский, спасаясь от ареста. Или как крадется в городских развалинах с пистолетом в руке Вася Климов, чтобы убить студентку Вольтер, которая порвала с организацией. Слава Богу, все обошлось, и ни на ком из нас нет крови. На той ноябрьской демонстрации был и Егор. Это единственный человек, фамилию и настоящее имя которого мне не хотелось бы называть. История нашего провала целиком связана с ним. Но он не предатель. Он просто испугался, приехав из Москвы к Белкину и вдруг обнаружив во время демонстрации, как все это опасно. Нет, он не пошел с повинной. Он просто убежал из дома, когда ему показалось, что приехали за ним. А потом, когда нас арестовали, он стал рассказывать обо всем, что знал. В Бутырской тюрьме перед прочтением приговора мы с ним оказались в одной камере. Я первый протянул ему руку, понимая, как ему тяжело. И все время, пока мы были вместе, до самой Кировской пересылки, я ждал от него объяснений, на которые он так и не решился. Сейчас он живет в другом городе, и, когда приезжает к своим родителям, я встречаю его. Он изменился. Много говорит о Боге. Иногда мне кажется, что пелена, которая разделяет нас, вот-вот упадет...

Однако эта запись, связанная с Воронежем, совсем о другом. В штабе строительства рядом с Раей, секретарем начальника строительства Сапожникова, стояла девушка сказочной красоты. Темные волосы крупными волнами

 

опускались до самых плеч. На прелестном, почти детском лице внимательные глаза, в них я страх и доброжелательность Одновременно.

— Послушай, Рая, откуда здесь у нас такое чудо?

— Ну вот, еще один влип, — засмеялась Рая, — познакомься, это моя племянница Юля, из Воронежа. Это был первый удар.

— Юля, — сказал я девушке, которая с улыбкой смотрела на меня, — тебе вообще-то известно, до чего ты прекрасна?

— Ну, конечно, — ответила Юля, — на меня на улице не только мужчины — женщины оглядываются.

— Будь осторожна с мужчинами, — серьезно сказала Рая.

— Мне пора на экзамен, — проговорила Юля.

— Сдает в Вахтанговское, - объяснила Рая. — Ну что? Правда, хороша девушка?- спросила Рая, когда Юля ушла.

— Очень, — ответил я, — такие красивые обычно рождаются от смешанных браков, особенно если папа еврей, а мама русская.

— А мы не знаем, кто ее папа.

— Вот как?

— Сестра родила ее в лагере.

По моему лицу прошла судорога. — А сколько ей лет? — я едва разжимал губы. — Семнадцать. — Точно?

— Нет, — удивленно посмотрела на меня Рая, — без двух месяцев.

— А в каком лагере сидела твоя сестра? — в уме я выполнил несложный арифметический расчет, который указал мне, что да, действительно, именно этих двух месяцев и не должно хватать до семнадцати.

— Не знаю, я тогда сама еще маленькая была. В тайге где-то.

Мамки... Так звали в лагерях женщин, которым посчастливилось родить ребенка. Именно что посчастливилось... Но не совсем из-за появления родного человека на всю жизнь, как это чаще всего бывает на воле. В лагере для женщины ребенок — это и есть сама жизнь в самом

 

прямом смысле слова. Пусть на год. Для лагеря год — это очень много. Ведь мамки освобождались от работы. Там так и говорили: день канта — год жизни. Когда я стал ходить по пропуску, однажды видел колонну мамок. Они шли кормить детей. Я пытался разглядеть каждое лицо... И по спине озноб — от какого-то еще никогда не ведомого волнения.

Когда Юля после экзамена — а это был второй уже тур — увидела в толпе родственников меня и Раю, она подошла к нам и спокойно сказала, что допущена к третьему туру, но радоваться рано и, судя по всему, в училище ее не примут. Эта ее недетская рассудительность приводила меня в отчаяние. Я смотрел на ее спокойное лицо, и у меня ныла душа. Рая ушла, и я позвал Юлю к нам в прорабскую. К тому времени мы переехали в дом на улице Федотова и занимали там уютную квартиру, в которой нам оставили много ветхой, но очень красивой мебели. В прорабской никого, сумрачно, и я включил настольную лампу. Юля сбросила туфли и уютно устроилась в старинном кресле. Сразу же стали говорить о ее будущем. Она немного рассказала о себе.

Теперь, когда я записываю ее слова, я вновь вижу перед собой ее прекрасное лицо, будто выточенное их белого мрамора.

— Знаете, я очень Горького люблю, — говорила Юля, совершенно не обращая на меня внимания, словно она в комнате одна и говорит сама с собой. — Я выучила «Песню о Соколе», «Песню о Буревестнике» и «Макара Чудру». Но уже на первом туре поняла, что здесь это не звучит. Что это очень провинциально. Здесь читают такие странные стихи, о которых я никогда не слышала, и, если бы я их выучила, я просто не смогла бы их прочитать. Я их не понимаю. Я спросила одну девушку, которая читала такие стихи, как их надо понимать. Она засмеялась и сказала, что я наивная. Вот вы говорите, я неглупая и внешность у меня незаурядная. Внешность у меня есть, это правда. А связей — нет. Получается, ты внешность предлагаешь— это некрасиво. Ее обязательно кто-то другой должен предложить. Хотя связи тоже разные бывают. Самые крепкие связи у актеров. Поэтому я успокоилась. Как любит говорить моя мама: поезд ушел. Конечно, вы

 

правильно все говорите. Если есть талант, он себя проявит. Только вот в чем? Я не хочу быть талантливой портнихой, например. А вот талантливой актрисой хочу! Поэтому я и говорю, что иметь талант в актерской семье намного лучше, чем неизвестно где, как у меня. У меня в Воронеже была очень хорошая учительница литературы. Я ей во всем верила и старалась подражать. Она нам часто говорила, что самое главное в жизни — это умение отличать моду от истины. Потому что истина — вечная, а мода — временная. Если бы она услышала, о чем здесь все говорят, она бы умерла от ужаса. Одна девочка здесь мне так и сказала: «Что есть истина? Истина есть жизнь, а жизнь — это всегда мода». Сегодня я читала «Макара Чудру» и чувствовала — он меня совершенно не волнует. Это от тех, кто меня слушал, передалось. И теперь я думаю, учительница моя, конечно, хороший человек, но очень узкий. Есть много книг, о которых она нам никогда не говорила. Я, правда, и без нее знала, что у нас в стране есть много книг, о которых не говорят, но их обязательно надо прочитать, чтобы быть современным человеком. У моих знакомых в Воронеже таких книг не было. А у кого такие книги были, к таким меня не звали.

Когда Юля говорила, она немного кокетничала, и это меня задевало. Но она ведь понятия не имела, что творилось в моей душе. Конечно, все мои расчеты— просто совпало. Хотя чего в жизни не бывает. Мне всегда самыми страшными представлялись сюжеты, в которых после убийств и насилий вдруг выяснялось, что это, о Боже, отец, сын, мать, дочь...

— Послушай, Юля, — сказал я, — но есть поэзия, которая всем хорошо понятна и всегда тревожит. Хочешь, я дам тебе переводы из немецкой народной лирики времен Тридцатилетней войны. Это XYII век. Нет, ты неправа, так нельзя говорить — глубокая старина. Я тебе сейчас концовку прочитаю одной баллады, и ты все поймешь. Вот, слушай. Приехал в один дом на постой солдат. Он был сын хозяина и хозяйки, но они не узнали его. Солдат весь вечер дразнил их, показывал много денег, которые вез с собой. А о том, что он их сын, решил рассказать утром. И они ночью убили его. Приехал на коне его товарищ и сказал им, что это был их сын.

 

 

«Тут разговор пойдет иной.

Знай: это был ваш сын родной,

С войны он возвращался.

Эх, деньги, деньги! Из-за них

Мы губим сыновей родных,

Любимых наших деток».

Услышал муж — и с ног долой,

Жена — в колодец головой. Беда!

Три смерти за день.^[1]

Как это страшно?! Верно, Юля?

— Не знаю, надо подумать...

— И вообще, Юля, я хотел тебе кое-что сказать, — робко начал я.

— Не надо, — прервала меня Юля, — я догадываюсь, о чем именно.

«Да не о том! Совсем не о том!» — хотелось мне крикнуть, и я с трудом одержал себя.

Третий тур она действительно не прошла.

— Ну вот, — сказала Юля, стоя на дощатом настиле, по которому проходил тротуар вдоль училища, между старым Арбатом и проспектом Калинина, — что и требовалось доказать.

К тому времени я уже знал от Раи, что ее сестра отбывала срок совсем в другом лагере. Юля сильно переживала свой провал. Мне вдруг показалось, что именно теперь я просто обязан рассказать ей о лагере, о том, сколько порядочных людей забрасывала туда судьба. И что одним из этих людей вполне мог быть ее отец. И что эта встреча у нее, может быть, впереди...

Я снова позвал Юлю в прорабскую. Но на мое приглашение она ответила неожиданным отказом.

— После того раза я много думала о вас, — сказала Юля. — У нас с вами, простите, нет никакой перспективы. Вы не думайте, дело не в вашем возрасте, хотя это тоже имеет значение. Но вы достойный человек, и я хочу вас предупредить, у меня уже есть мужчина, который опекает меня...

Ax, как мне хотелось в эти минуты шмякнуться головой об стену и заорать на весь проспект: «О чем ты говоришь, дура?! Давай разберемся, может быть, я отец твой!» И тогда из нее наверняка посыпалась бы к ногам вся та словесная штукатурка, которой ее так ловко обмазала учительница литературы. И она бы заревела, размазывая по лицу всю свою химию. Но я на это не решился...