§ 11. И совсем уж беглым пунктиром

 

Данилов в Мордовии; Заславский углубляет разрыв со мною; Кудрова; Адамацкий; Шейнис; Таирова; Корбут и Канторович

 

Данилов раньше всех нас попал в лагерь, потому что не подавал на кассацию, уже в феврале. Работа у него была разнообразная, одно время он даже дневальным в бараке был. Окончил в зоне 10-й класс, перескочивши через девятый. Окончил курсы токарей. Зачеты у него шли, но случались и взыскания, аннулировавшие часть зачетов, так что он освободился позже моего отца, хотя срок у них был равный, а сел Данилов раньше. Кстати, познакомившись в лагере с моим отцом, он сдружился с ним. Вообще, он поддерживал дружеские контакты со всеми - кроме Заславского, не желавшего их. Даже несколько раз написал Ире, хотя переписка между заключенными запрещена и трудна. Одно из его писем пришло ей как раз в крайне трудную минуту и содержало именно те слова, в каких она нуждалась тогда; она долго с благодарностью воспоминала про это письмо от сентября 1959 года. Освобождаясь, Костя собирался поступать в Архитектурный институт. Писал Ире:

 

"Разве я могу забыть тебя, Револьта, Борьку? Ведь такое, как с нами, случается только раз в жизни!"

 

Вернулся в Курск, но никуда учиться не устроился. Вскоре за него вышла замуж машинистка - о, переплетенность нитей, - которая работала в курском УКГБ и в 1957 году перепечатывала материалы-рапорты о Данилове и Вайле! Ее прогнали с этой работы после такого замужества. Переписка с ним как-то заглохла.

Краткосрочные наказания пугают и перевоспитывают людей сильнее. Заславский тому ярчайший пример. В начале апреля его этапировали в Мордовию. Уже летом исполнились те 16 месяцев лишения его свободы, что составляли 2/3 срока, но у него еще не было зачетов. Работу ему определили учетчиком на лесобирже, причем с первых же недель расконвоировали, так что жил он за зоной, на частной квартире. Попытку избавить его от физического общего труда, сформулированную как ходатайство ЛОМИ о предоставлении возможности Заславскому заниматься математикой в рабочее время, лагадминистрация отвергла. Для него при кратковременности и расконвойности его пребывания в лагере этот отказ был не так уж существен, но на всех, думавших о моей научной работе, он произвел зловещее впечатление. Если даже ему, не имеющему 11-го пункта, с таким маленьким сроком, отказывают в ходатайстве института Академии наук, то на что же рассчитывать мне, с максимумом срока, с титулом "руководителя организации" и сразу водворенному на штрафной лагпункт? И еще в одном отношении его судьба наводила на мрачные размышления в аспекте моей будущности.

После освобождения в октябре 1958 года ему не позволили прописаться в Ленинграде; он прописался в Луге, хотя фактически жил у родителей в Ленинграде на Ковенском переулке. Но работы нигде не находил. Ни в Луге, ни в Новгороде, ни в Якутске, ни в одном из многих десятков городов, куда он и формально заявлениями и неформально через знакомых предлагал свои знания и квалификацию. В Новгороде и директор института и первый секретарь обкома лично заверяли его, что готовы принять его на работу, но зачисления не происходило. Так он мыкался больше года, и это, конечно, производило впечатление. И я это упомнил,

 

когда не стал дожидаться, чтобы времяисчисление пошло на "годы" при моих собственных заминках с трудоустройством после освобождения; см. §20.

Испуг и потрясение Заславского от следствия, суда, этапа, блатных на пересылке и в лагере были огромными. Он не успел воспринять лагерь как способ привычного существования; для него это было сугубо временное, считанные недели "перетерпеть". И уж, конечно, никогда не дать повториться такому! Поэтому, хотя в суде и в воронке он подчеркивал, что порвал со мной только в политическом отношении⁶⁵, а чисто дружественные связи он сохраняет - и даже выступил с трогательной защитой меня как ученого (см. §18 гл.1), - он уже летом 1958 года решительно отказался иметь со мной КАКИЕ БЫ ТО НИ БЫЛО КОНТАКТЫ.

Повод был таков. Попав на Воркуту, я стал прикидывать, кто бы мог помочь мне в оформлении статьи о космометрии, см. §12. Естественно, вслед за Эрнстом следующей всплыла кандидатура Игоря: он тоже слушал мои лекции по космометрии в 1955 году, вносил ценные замечания, имеет опыт публикаций в журналах. Значит, сможет подсказать многое в редакторском отношении. И я сразу же - через Эрнста - обратился к нему с рядом вопросов. В ответ разразились проклятия:

 

"С Револьтом я категорически отказываюсь иметь какую бы то ни было переписку, во-первых, потому что достаточно ясно заявил ему в свое время, что всякие деловые связи между нами прекращены, во-вторых, потому что, как показывает его письмо, он ничего не забыл и ничему не научился. Снова деловые поручения, снова требования, излагаемые в повелительном наклонении, да еще с прибавлением слова "обязательно". Отвратительно то, что он пытается заставить меня исполнять его поручения, спекулируя на разнице в нашем положении. Он хорошо изучил мои слабые струны. Правда, его поручения касаются в основном математики, однако я хорошо знаю его умение переводить окрепшие деловые связи на нужные ему рельсы. Одним словом, я ему не слуга и не соратник, пусть ищет себе других компаньонов. На его письмо отвечать не буду и требую, чтобы ты мне его писем больше не пересылал. Письмо его отсылаю обратно. Я пишу о своем требовании только тебе, так как, по-видимому, только ты можешь выступить в роли промежуточного почтового отделения. Однако можешь сообщить о моем требовании всякому, кто, как ты будешь знать, намерен оказать мне подобную же услугу. (Да и вообще можешь не делать из этого тайны)..."

 

Далее следовали несколько строк о моих личных качествах, которые Эрнст мне не процитировал. На сию эпистолу Эрнст недоуменно развел руками:

 

"До сих пор я считал, что согласно грамматике в повелительном наклонении выражаются не только требования, но и просьбы и советы. И что, если человек решил заниматься только математикой, то вряд ли его можно против его воли перевести на что-либо иное."

"... тебе будет интересно иметь текст своего письма, когда будешь читать цитату из письма Игоря, где он промысливает к твоему письму то, чего в нем совсем нет."

 

Все лицемерие Игоря Заславского в его мотивировках разрыва отчетливее всего выявилось его изменением отношений и с Ирой Вербловской. Во время суда он распинался в хорошем к ней отношении, обещал ей писать-дружить и прочее. А в 1958-1959 годах во многих письмах она недоуменно спрашивает меня, почему это Игорь ей не пишет, не отвечает, чего он против нее имеет. А имел он одно - страх. Панический страх, что его снова обвинят в поддержании связи с антисоветчиком ("ничего не забыл и ничему не научился") Пименовым. Этот страх читал я на его лице, когда подходил к нему среди толпы людей. В 1964 году, когда он приезжал в ЛОМИ защищать кандидатскую диссертацию. В 1966 году, когда мы встретились на приеме в Кремле во время Международного конгресса математиков. Он пожимал мне руку, он чокался бокалом, но он жаждал удрать подальше от меня. Он даже отказывался "иметь дело с теми, кто поддерживает связи с ними (т.е. со мной и Вербловской) отношения", - так он писал нескольким своим корреспондентам. В частности, по той причине в одной из своих публикаций в 1965 году я "выразил благодарность И.Д.Заславскому". То-то небось страшно сделалось ему от такого публичного обнажения факта наших с ним связей!

Около 1960 года ему удалось наконец-таки устроиться в Математический институт Армянской Академии наук. С тех пор он безвылазно живет в Ереване, где и женился. У его семейства с давних лет были устойчивые связи с армянами из Закавказья, кажется, с выселенными около 1949 года из Тбилиси в 24 часа "лицами армянской национальности" в том числе. Не знаю я, что хронологически предшествовало: женитьба или оформление на работу. Сам я никогда не бывал в Ереване, а любопытно было бы посмотреть, как бы он повертелся при моем приезде!

Судьбы всех арестованных мы проследили, обозрим теперь свидетелей. Они жили той нормальной человеческой жизнью, в которой, как признавала Вербловская, ссора из-за невымытой посуды отнимает больше нервов, чем арест. Поэтому живописать их бытие труднее. Но вот совсем редким пунктиром.

Уже в 1957 году Ирма Кудрова стала разводиться с Борисом Гальпериным, а в начале 1959 года родила от другого - этот Леонард не имеет никакого касательства к нам всем, так что я о нем писать не стану, - дочку Катю. Но осталась жить одинокой матерью. В трогательных и наивных письмах к ней Эрнст предлагал удочерить Катю, но Ирме эти предложения были смешны, как и сам Эрнст. Ирма время от времени писала Ире и, кажется, Косте. Когда моя мать отправлялась ко мне на свидание в июле 1959 года, она передала с нею обширное тайное письмо для меня, где содержался анализ политической ситуации в стране. Анализ напирал на ПОРАЖЕНИЕ НАДЕЖД. Соответственно, она рекомендовала мне "принять меры по самосохранению", "смирись, гордый человек". Напиши, дескать, убедительно-правдоподобное покаяние, прошение о помиловании. Притворись. Дабы выжить. Дабы вернуться в строй. Я прочел - не стал у себя оставлять, возвратил матери - и написал в ответ, если не в стиле Джордано Бруно, то уж во всяком случае напирая на совсем другой АНАЛИЗ наличной политической ситуации в стране. "Анализ" с обеих сторон велся не в политологических и даже не в марксистских терминах, а в российски-погодных: "оттепель", "весна", "зима". Некоторое представление о том, ЧТО я писал, дадут стихи. Первое я сочинил три месяца спустя, в годовщину ухода из комсомола (всегда памятный для меня день), второе - под Новый год:

 

"Это было десять лет тому назад...

И никто из вас не был тогда со мной.

Снова осень. Снова пламенеющий закат.

Те же решетки вновь - перед лицом, перед душой.

 

Жест отчаянья? Вопль путника в пустыне?

Дело чести, совести и уважения к себе?

Радость видеть страхом перекошенные мины?

Шаг, прыжок, переворот в судьбе?

 

Как назвать, как оценить поступок?

Ведь оценка - всем известно - дело вкуса...

Что вы знаете про напряженность в вечность уходящих суток?

Как вам рассказать о дьявольских соблазнах и искусах?

 

Я в горах блуждаю, одинок.

Молнии-шары в двух метрах от меня.

Холодно и жутко. Весь промок.

Скатываюсь, собственное легкомыслие кляня.

 

Твой путь - трамвай, асфальт и лифт.

Мой путь - блужданье бездорожьем.

Его намечу сам, дыханье затаив,

А твой - тебе - другим - проложен.

 

Мы чужие, с самого начала.

Лишь на миг увлек экзотикой своей.

Помню: слякоть, мы на берегах Канала,

Мне Борис читал стихи из глубины души твоей.

 

Вот и все. Упала с глаз завеса.

Я сижу, верчу в руках твое письмо...

Пожелтели, падают, кружатся листья леса...

Осень - это так, хоть не смотри в окно!

 

Я третий год встречаю в заключеньи –

И каждый раз по-разному встречаю.

Хожу по камере в нелепом возбужденьи,

Как будто бы чего-то ожидаю.

 

Чего мне ждать? Ведь я законы знаю!

Не только те, что пишутся людьми!

Так для чего напрасно ожидаю?

Так для чего волнения мои?

 

Не лучше ль спать, как спят соседи –

Бушлаты сверху одеяла накидав,

Как снят сурки, как снят медведи –

Над головою руки разметав?

 

Не лучше ль было б мне идти путем покойным,

Остепениться и корову завести?

Пристроиться при ремесле при дойном,

Жить-поживать, потомство развести?

 

Не знаю, лучше или хуже было бы это,

Но не могу я спать - не мог я жить иначе.

Ну, Старый Год, не забывай, с приветом!

А с Новым вместе выпьем за удачу!

Ну, эти стихи я и не посылал Ирме, а письмо мое до нее не доехало. На обратном пути мать заехала к Ире в Суслове. Та прочитала ирмино письмо и мой ответ ей, и оба письма уничтожила. Не знаю, что уж моя мать наврала Ирме, почему я не ответил ей. Осенью 1963 года Ирма выражала мне обиду на отсутствие ответа тогда. [...]

Из круга Кудровой больше никто с нами не переписывался непосредственно. Изгнанный из аспирантуры Виктор Шейнис вернулся в Ленинград, где его никуда не брали, пока он не определился на Кировский завод - сначала учеником токаря, потом токарем, дойдя до высшего разряда и баснословных для интеллигента заработков. Алла Назимова через год-другой добилась-таки изменения мотивировки в постановлении об исключении: "Исключить из ВЛКСМ за пассивное членство в антисоветской организации" - сменили на "За утрату политической бдительности" или чем-то столь же банальным. Но это никак не сказалось на судьбе ее мужа, который токарил по-прежнему. В июне 1963 года Ира писала мне, что слышала из десятых уст, будто Шейнису "предлагали другую работу", но он раздумывает. Фактом остается, что он работал токарем до лета 1964 года и никаких покаянных статей в газету, наподобие Петрова, не сочинял. Соскин несколько лет проработал в провинциальном городишке, Псков или что-то подобное, а потом перебрался по специальности в Ленинград, где со временем поселился в уродливо выкроенных комнатах в бывшем дворце на Дворцовой набережной.

Все свидетели - и Ирма тут явилась главным организатором - или почти все, но уж кружок Кудровой - Шейниса непременно, равно как и Орловский навещали мою мать в ее и в мой дни рождения всей компанией. У матери не было телефона дома, так что вообще-то она была ограничена в общении. Свидетели же организовали и сбор средств в помощь нам и нашим родителям среди себя и среди своих знакомых. Конечно, и тут не обходилось без природных человеческих черточек: то не дашь своей десятки, то из общественных денег израсходуешь на себя полсотни. Но при всех сиих несовершенствах натур человеческих баланс был все же в нашу пользу. А главное - активная самодеятельность общества. Общество не ожидало помощи от какого-нибудь "фонда", будь то солженицынский фонд или гонорары Сахарова. Общество само изыскивало средства. Именно в эти годы стал очень незаметно зарождаться и почти нечувствительно обращаться самиздат - преимущественно из редакционных портфелей журналов и издательств. Это тоже была самодеятельность и активность общества: люди садились за машинку и перепечатывали, а не ждали, когда к ним придет удобная типографски изданная книга.

Пожалуй все же, что свидетели как целое все заметнее рассыпались на собственные кучки. Кульминацией их сплоченности была свадьба Зубер и Грузова. Она случилась так. В коридорах суда шумно и "единодушно"

 

договорились, что в воскресенье 1 сентября 1957 года все компанией отправятся на пикник в лес. Но как-то все проспали, кроме Иры Зубер и Жени Грузова. В лес они поехали слабо знакомые, а вернувшись, уже потом в коридорах суда "ходили, держась за ручки". У Жени были жена и ребенок, но он их оставил, хотя формальный развод потребовал нескольких лет (до 1960 года), и в конце 1957 года состоялась многолюдная их свадьба, на которой присутствовали все свидетели - кроме Эрнста, которого Ира по смутному чувству неловкости (см. его письмо № 28 в §9) не позвала. Грузов довольно быстро отпал от общей компании, а Зубер то отпадала - тем более, что Ира Вербловская наотрез не пожелала вести с ней переписку, - то заявлялась к Эрнсту и помогала ему вписывать формулы в мои статьи, начинала слать посылки и бандероли Вербловской.

Так же быстро, примерно тогда же, женился Корбут, но на посторонней этому кругу девушке. Для его судьбы очень важно, что он стал работать у Канторовича.

Леонид Витальевич Канторович, почти ровесник А.Д.Александрова, едва ли не раньше него ставший доктором и профессором и получивший уже годам к 25 глубокие математические результаты относительно упорядоченных бесконечно-мерных пространств, в 1939 году, т.е. в свои 28 лет, обнаружил, что с применением математических методов - связанных с выпуклыми функциями - можно успешнее решать те экономические задачи, в которых требуется обеспечить максимум продукции при минимуме затрат. Попутно обнаружилось, что никакая "трудовая теория стоимости" не участвует в таком решении, а "теневая стоимость" или "теневая оценка", автоматически возникающая у Канторовича и помогающая эффективно решать экономические задачи, по своему политэкономическому смыслу соответствует так называемой "теории предельной полезности", раздербаненной основоположником в одном из своих шизофренических томов. Неудивительно, что в том же 1939 году Канторовича Л.В. вызвали в ленинградское управление НКВД, отобрали все экземпляры его сочинений и велели держать язык за зубами. Он так перепугался, что никто из нас, студентов, не подозревал, что Канторович, читавший на матмехе курс функционального анализа, имеет какое-нибудь отношение к экономике. После 1945 года, когда фон Нейман переоткрыл результаты Канторовича и тем положил начало тому, что нынче принято называть "линейным программированием" или "математической экономикой", положение Канторовича лишь ухудшилось: ведь теперь в глазах министерства "безопасности" он выглядел апологетом "американского шпиона" Неймана, не даром "фона", сочинившего свою "теорийку" в антисоветских целях подрыва великого учения Маркса...

Несколько помог Канторовичу Залгаллер, вместе с ним применивший, без лишних фраз, его формулы к задаче наиболее экономного раскроя "ткани"-металла на некоторых важных заводах. Заступничество этих влиятельных производственников, сэкономивших тысячи тонн дефицитной листовой стали, членство в КПСС - все это держало Канторовича на плаву, хотя и тут случались тяжелейшие срывы психики, кончавшиеся помещением в сумасшедший дом, где он кидался на психиатров и кусал их. Хозяйственники свели его с Косыгиным, тот выхлопотал Канторовичу Сталинскую премию в 1949 году. Но словосочетание "математическая экономика" оставалось запретным. В 1956 году, среди прочих разумных деяний, правительство дозволило применять гласно математические методы к экономике. Канторович организовал несколько совещаний, в 1958-1960 годы появились первые в СССР публикации по математической экономике. Из осторожности они все

 

же именовались длиннее и расплывчатое: "Применение математических методов к экономике". Официальная политэкономия социализма рассматривала эти "применения" в точности, как Церковь в XVI веке теорию Коперника: как курьез, который позволяет математически быстрее вычислить результат, хотя, конечно, Земля неподвижна, а Солнце ходит вокруг нее, т.е. стоимость есть результат труда, то бишь воплощение общественно необходимого времени... В 1958 году Канторовича избрали член-корреспондентом АН СССР по специальности "экономика" по Сибирскому Отделению. Но связей с Ленинградом он не утрачивал, бывал там не реже, чем в Новосибирске.

Подталкиваемый моими высказываниями в пользу матэкономии против "политэкономии", Корбут пошел специализироваться к Канторовичу. Он быстро стал одним из эрудированнейших знатоков. Организовал составление библиографического указателя по матэкономическим публикациям. Довольно скоро, но я не помню даты, защитил кандидатскую диссертацию. Положение его в этом быстро расширявшемся в те годы мире стало устойчивым и авторитетным. Вместе с тем прикосновенность его шефа к правительственным сферам побуждала и его, и всех его сотрудников к предельной осторожности в поступках, высказываниях, круге знакомств. Корбут отнюдь не рвал с нами, наподобие труса Заславского, но и не афишировал былой близости. Зачем было "демонстративно" помогать пострадавшему хорошему человеку, коли в правительстве готовились чудесные мероприятия, после проведения которых вообще не будет "пострадавших", а для проведения которых так важно "не напугать противников реформ", "не дать им предлога"?

А реформы - в самом деле - готовились. Косыгин всерьез верил в математическую экономику, и Канторович в 1963-1964 годах был одним из главных разработчиков намечавшейся экономической реформы, своевременная и быстрая реализация которой, думается мне, не дала бы советской экономике докатиться до брежневского состояния к восьмидесятым годам. В 1964 году Канторович избран академиком, в 1965 году получил Государственную премию. Примерно тогда же он разработал формулы для численной оценки различных рент, в том числе трудно учитываемой "экологической ренты". Но, как известно, разговоры о реформе нужны были только для того, чтобы оторвать Косыгина от Хрущева, и ничего серьезного сделано не было. Разве что в 1975 году Канторович получил еще Нобелевскую премию за математическую экономику и в интервью в Осло отмежевался от Сахарова - этим исчерпались его успехи по внедрению. Невежественное и злобное противодействие казенных политэкономов, державших десятилетиями в руках подбор таких же кадров, довело до того, что при Андропове в июне 1983 года ЦК принял специальное постановление против "чрезмерного" применения математики в экономике. Так главное дело жизни и осталось за бортом жизни у Канторовича - поневоле откусишь ухо психиатру, уж не обижайтесь, Наталья Николаевна!

Адамацкий работал на "Электросиле" токарем IV разряда. В 1959 году заново вступил в комсомол, слегка покаявшись. Его избрали в цеховое бюро, он стал учиться на курсах комсомольских пропагандистов, получил от завода и от ВЛКСМ блестящие характеристики для поступления в вуз. Женился. Поступил на вечернее отделение филфака ЛГУ. Потом - через пару курсов - вдруг побил все в доме, поджег квартиру, а после того, как его выписали из психбольницы, развелся с женой и уехал жить за город. Дальнейшая его биография - это предыстория "Лепты" и "Круга".

 

В 1959 году Виля Шрифтейлик познакомилась с Александром Гиттельсоном и обрела в нем идеального соавтора. Их пьесы, одно время бывшие на грани постановки в театрах и предвосхитившие всю "бытовую" тематику-проблематику Трифонова (только с более глубокой, чем у него, постановкой), так поглотили ее время и душевные силы, что вся история с Вербловской и мною отступила на периферию ее сознания, почти как и не было. В то время начинала свое бытие будущая "квартира на Пушкинской" - тогда еще на Загородном. Тогда еще - только Наталья Викторовна Гессе и Регина Моисеевна Этингер. Эта квартира вскоре превратилась в "салон", "открытый дом" для половины свободомыслящих Ленинграда⁶⁶, и перед нею мелкой дробью умалялось связанное с нами, отходящее в далекое прошлое впечатление. Вилена стала бывать там. Из круга Кудровой-Шейниса там как-то никто не прижился, кроме одного Радика, который не был проявлен следствием по нашему делу. Впрочем, Вилена, едучи в туристское путешествие во Владимир в 1962 году, помнила о моем существовании и даже подумывала, не посмотреть ли снаружи на тюрьму, внутри которой томится Револьт. И когда в 1960 году они с Гиттельсоном писали "Сорок дней" (пьеса о Бруно), она немножко примеряла его ко мне.

После двухлетнего молчания вдруг объявилась Марина Таирова, сменившая было фамилию на Митрофанову, но уже разводившаяся с этим самым Митрофановым, только что родившая дочку и сходящаяся новым браком с, в свою очередь, разводящимся супругом. Она посыпала письмами в мой и Ирин адреса:

 

"... Это нелепый кошмар... Я всегда помню тебя, добрую, светлую. Помню твою комнатку, провалившийся диванчик, кровать, покрытую рваным одеяльцем, стеллажи вдоль стен, подгоревшие котлеты и дешевый винегрет. Как нелепо, что все это кончилось!..".

 

Что можно отвечать на эти ахи после всего, описанного в §8? Как сопереживать, что она потеряла своего возлюбленного чеха? По словам Эрнста, Марина писала стихи не хуже, а лучше стихов Н.Слепаковой, но я никогда не видывал их. Даже при встрече в 1963 году Марина мне о них не упоминала. Но если она вправду писала стихи, то ничего удивительного, что в свой день рождения, 2 июля 1962 года, когда ей исполнилось 22 года, она сделала попытку отравиться, попала в психбольницу. Кажется, у нее и туберкулез обнаружили. Работала она в детском саду или яслях, нянечкой, у Витебского вокзала. Жила у родителей на Васильевском острове. Я ее видел последний раз числа 30 декабря 1963 года, садившейся в трамвай на Первой линии навстречу какому-то своему новому счастью. А потом и не слышал. В связи с ней припомню один курьезный загиб мыслей.

Перед моим первым тюремным Новым годом мать моя терзалась: поздравлять или нет? Ведь поздравление "напомнит ему, что все люди празднуют, а он - в камере". Марина же зашла много дальше:

 

"... этим летом она договорилась, даже до того, что-де вообще всякое письмо напоминает вам, что вы в заключении. И поэтому, хотя она очень хочет писать тебе и Ирэне, но не будет. Вот это логика!",-

 

восклицал Эрнст 13 декабря 1958 года. Не спорю, и такой мотив присутствует, когда достаешь письмо из конверта или тебе вынутым его протягивает замполит. Но самодовлеющее выделение этого обертона в

 

диктующее поступок чувство - такую самоубийственную чувствительность душевной кожи - встречал еще только у Рида Грачева. В таком же антилогичном завороте.

Никите Дубровичу - в которого, к слову, повально влюблялись женщины из-за сказочной его красоты - мать запретила всякую переписку с нами, да он и утратил, как мне кажется, сам к тому интерес, поступив на физфак ЛГУ.

Греков убрался в свою родную Одесскую область. Передавали, будто там в районной газете он поместил заметку "У кого я учился мастерству библиотекаря", в которой, дескать, перечислил фамилии всех известных ему лиц, причастных к нашему процессу.

Кудрявцев только летом 1963 года смог поступить на филфак ЛГУ.

Миролюбов, помыкавшись, году к 1963-1964 заново вступил в партию и допущен к идеологической работе - вколачивает в нас марксизьм.

Невструев, так ни в чем и не признавшийся и не повинившийся, никак не пострадал и работал в Курске референтом общества "Знание".

Вольняшин отличился. Однажды вечерком, выходя из кино "Октябрь", он свернул с Невского на Литейный, вошел в подворотню, расстегнул ширинку и стал поливать стену. Дружинники потребовали прекратить безобразие. Он распалился:

— Да вы знаете, кто я такой?!

Для выяснение личности они доставили его в милицию. После этого его выгнали-таки из судей. Он подвизается теперь в ролях защитника. Боже, несчастная наша адвокатура!