§ 16. Лариса Михайловна Щербакова в борьбе за сына

 

Напряжение ее жизни; Л.С.Шейнин; свидания на Воркуте и в Москве; разрешение на пересылку научных работ; переписка с нач. ГУМ3; свидание в Озерлаге; причина перемещения в тюрьму; обещания Н.С.Тихонова; обращение к А. Т. Твардовскому

 

Я не умею передать страданий моей матери от беды, обрушившейся на меня. Боль матери от боли сына - нет, такие описания не для моего пера. Читайте "Софью Петровну" Л.К.Чуковской. Хотя умом она и была подготовлена к политическим невзгодами со мною (1949, 1953), иммунитет к несчастьям собственного ребенка не вырабатывается. Увольняя себя от задачи изображать ее чувства, обрисую только фабулу ее действий. Ибо она не позволила себе ПОГРУЗИТЬСЯ в страдания. Она со всеми присущими ей энергией и упорством стала спасать меня, не смущаясь отказами и неудачами. Сначала немного статистики. За 1957 год сохранилось квитанций ее передач и переводов во внутреннюю тюрьму на 1550 рублей. За 1958-1959 годы сохранилось 112 квитанций почтовых отправлений мне в Вихоревку и Анзёбу. За 1960-1963 годы сохранилось 167 квитанций почтовых отправлений мне и Ире. При этом писем было 315 мне - большинство простых, так что квитанции к ним не относятся. В среднем на Воркуту она слала почтовые отправления раз в 4,5 дня, позже из-за режимных препятствий частота снизилась до одного отправления в 5,5 дня, оставаясь выше, чем раз в неделю. Адвокату - по сохранившимся квитанциям - уплачено до денежной реформы 7640 рублей и 64 рублей после реформы. Сколько она тратила на поездки, не знаю, но поездка под Братск соизмерима с зарплатой. Она же еще подписывала меня на кучу журналов, а, например, помянутый в позапрошлом параграфе "Nature", который в репродуцированном виде тогда начали распространять по подписке, стоил 216 рублей в год, "Review of Modern Physics" - 48 рублей; цены после реформы. Суммочка набегала.

Для того, чтобы позволить себе такие траты, прежде всего надо было работать, хорошо зарабатывать. А работа ее была завучем, т.е. с людьми и идеологически ответственной. Людям надо было улыбаться, помнить об их просьбах, быть терпеливой и требовательной к недостаткам, рассуживать и школьные шалости, и неблаговидное поведение учительницы, составлять расписание без окон, правильно размещая предметную нагрузку и по возможности выкраивая учителям свободные дни, в ажуре держать отчетность для районе, вести собственный предмет "биологию" так, чтобы ученикам интересно было - а в ней тоже новые веяния - не забывать повышать свою квалификацию, ни в коем случае не допускать в учительской обсуждения "случившегося с сыном", ибо таковое обсуждение может повести к снятию ее с работы. А потому, в частности, приходилось отрезать себе возможность прибегать к телефону: дома у нее телефона не было до самой весны 1963 года, а школьным она не позволяла себе пользоваться. А ведь она еще больна - в очень тяжелой форме - бронхиальной астмой, т.е. перманентно задыхается, по два месяца в году на бюллетене. И гипертония. День за днем в ее записях пометы: "Давление 170/100, 190/110, 205/100..." Не раз ей казалось: вот, умираю, сегодня умру. Но и от этих мыслей она не раскисала, а спешила уладить житейские дела: написала завещание. На меня писать бессмысленно, не смогу ни в каком случае вступить в обладание наследством. Она договорилась с сестрой Зоей, написала завещание на ее имя, зная, что Зоя Михайловна передаст все, что сможет, мне.

 

Пару слов о ее сестрах. Зоя, жившая в Ленинграде, очень ее поддерживала. И не очень-то боялась контактов с тюрьмой. Она даже не препятствовала, а скорее научила свою семилетнюю дочку писать мне в лагерь. Само собой, никакой переписки у меня с Вероничкой по причине ее возраста не установилось, но все же бывало приятно получать к праздничным датам детское старательное поздравленьице. Я же отвечал примерно в стиле: "Учи лучше географию. Вот я плохо учил, не знал даже, где город Воркута расположен, поэтому сейчас и живу здесь, изучаю не по книжкам"¹⁰⁹. Московские же сестры гораздо больше тряслись за свое положение и ограничивались словесными передачами для меня приветов через мать. Женя послала мне рюкзак и шикарную мочалку - ту самую, что поминается в письме Вайля в §10, но категорически не позволила сообщать мне адрес ее сына Сергея, который как раз в 1958-1959 годах работал в каком-то студенческом строительном отряде под Братском. Точно так же от него мой адрес скрывался. Наташка пару раз ослушалась мамашу, прислала мне бесцветные, но милые поздравления. Это было тем неожиданней, что Наташка любила Сталина и расплакалась от огорчения, когда я в январе 1956 года отозвался о нем неуважительно. Вероника же Михайловна была вне себя, когда однажды Ира, зная, что моя мать в Москве и почему-то торопясь сообщить ей нечто, отправила на вероникин адрес письмо с обратным адресом лагеря. И со мной однажды был такой же случай, но на меня моя тетушка не столь разъярилась, а лишь шипела Ларисе: "Объясни же ему, что это невозможно!". Оно и впрямь по определенным критериям - критериям нелюдей - получение писем с такими обратными адресами было "невозможным" для В.М.Пименовой: жила он в коммунальной квартире, сама работала в аппарате О.В.Пеньковского (формально - в редакции БСЭ), муж ее И.Я.Чесноков находился на ответственной должности в Министерстве геологии. Чистый компрометанс.

Никаких срывов, истерик, слез на людях дозволять себе нельзя. Л.М.Щербакова даже написала заметку, опубликованную в "Вечернем Ленинграде", о некоторых школьных делах. Вполне приличную. Несколько полегчало ей житейски, когда летом 1959 года она сумела обменять комнату в самом конце Московского проспекта на комнату на Дзержинского, 64 - дом и даже лестница те, где жил Гришка Распутин, только ее квартира этажом ниже. Оттуда рукой подать было до школы, где она работала, тогда как прежняя квартира была у черта на рогах, никаким метро еще не пахло, а менять коллектив она осмотрительно не хотела.

Все для сына. И хотя она чувствует - вся ее интуиция убеждает ее - что Ира как жена сыну не подходит, что ничего прочного из любви не получится (что и оправдалось, едва та освободилась), раз сын ее любит, раз он просит заботиться об Ире, то Лариса Михайловна пересиливает себя, пишет Вербловской намного чаще собственных ее родственников, шлет посылки, ездит на кошмарные свидания.

Но это, так сказать, "нормальное" поддержание сына и невестки. Хотя, увы, насмотревшись множество подобных случаев, я с грустью убеждаюсь, что эта этическая норма перестала быть нормой статистической. Однако моя мать этим не ограничивается. Она перепечатывает мои рукописи, получаемые из лагерей и тюрьмы, на

 

машинке. Когда - сама, никогда не учившись тому, когда - снося их машинистке. Квитанций об этом не сохранилось, но я знаю, что иногда в ЛОМИ ей печатали за плату, а иногда даром. Речь шла не о разовой перепечатке десятка страниц, а о систематическом напечатании многих сотен трудного - с непонятными терминами и странными оборотами - текста, написанного мельчайшим почерком, порой стершимся карандашом, порой на обороте и между строк другого машинописного текста. Сколько их - сравните списки в §§12 и 14. А потом надо вставлять формулы - математические, тензорные, многоэтажные... Опять же, где сама, где в ЛОМИ, когда даром, когда за плату, когда за коробку конфет - тогда они были доступны и относительно дешевы. А еще чертежи и рисунки... Но она преодолевает все это, и в нужный момент - а сколько их возникало таких "нужных моментов", когда с чувством "это есть наш последний и решительный" ожидался "окончательный ответ", которым "все решится" - у нее наготове, под рукой, не засунуто невесть куда, лежали кипы пронумерованных моих машинописей, перечни сочинений, копии отзывов. И отдавались очередному благодетелю, и чаще всего исчезали в провале времен.

Но она не ждала, когда же небо пошлет ей этих благодетелей. Она сама активно, не смущаясь поражениями, искала их, стучалась в их заматерелую совесть, твердила о пользе науки, повторяла слова "космос" и "сын". Поначалу она была незрячей в мире ученых мужей и юридических светил. Про того же Александрова она знала лишь то, что он самолично исключил меня из университета. Лишь постепенно Орловский просветил ее насчет размещения фигур в Геометрическом семинаре и об их отношениях ко мне. Но ведь это надо было еще привыкнуть к Эрнсту с его громовым голосом, воспринимаемым, как крик, с его бесцеремонностью, с его прямыми высказываниями, граничащими - по крайней мере в восприятии Ларисы Михайловны - с антисоветскими заявлениями, за которые посадили ее сына, а сейчас посадят ее за то, что она слушает Орловского, только вот того почему-то не сажают... До моего ареста она редко видела Эрнста, он чаще бывал на нашей с Ирой квартире. А сейчас отношения у них складывались тяжело. Вот Ира писала 13.11.62:

 

"Твоя мама жалуется на Эрнста, что он бесцеремонен и т.д. Пожалуй, было бы неплохо, чтоб ты посоветовал ему быть менее нахальным. А впрочем, не хочу ввязываться в их отношения."

 

Иногда она обижалась на него по анекдотическим - но таким понятным - причинам. Так, раз прислал я ей в письме стихи Пастернака "Гул затих", которые тогда не были опубликованы, которые Ира со слов Емельяновой или Санагиной написала мне. Из осторожности в письме я не упомянул фамилии Пастернака, которого тогда клеймили все газеты. Стихи матери понравились, из материнского тщеславия она приняла их за мои. Эрнст колебался - едва ли? Потом по письмам Вайля он точно узнал автора и ТОРЖЕСТВУЮЩЕ объявил Ларисе Михайловне, что прав был он, а не она! Она в слезы: "Вот, Вы всегда хотите меня чего-нибудь лишить...". Но чаще конфликты порождались серьезными расхождениями. Он все стремился к гласности, по всякому инциденту со мной рвался ПРОТЕСТОВАТЬ в прессу - тогда имелась в виду только советская, зарубежная и не снилась, а Ларисе Михайловне не протесты были нужны, а мое благополучие. И она дрожала, как бы за его юридически-ядовитое письмо местное начальство не стало мстить мне, беззащитному.

 

Как стало естественно для советского человека, моя мать искала заступников в среде фамилий, упоминаемых в газетах: "Литературная", "Известия", "Учительская", журналах - т.е. среди писателей. Первым она выбрала Льва Шейнина, который 06.09.1959 поместил в "Известиях" статью "Сила и вера" о случае, отдаленно похожем на наш - см. п.42 списка в §9:

 

"Три года тому назад, - а это время было сложное, только что был подвергнут серьезной критике культ личности И.В.Сталина, - органам государственной безопасности стало известно о том, что несколько молодых студентов, людей, не твердых в своих убеждениях, а главное, не связанных с жизнью, прошедших по ней слишком легко и с удобствами, подпали под вражеское влияние...

... надо было проявить мужество, чтобы отказаться от привлечения виновных к ответственности, приняв тем самым на себя немалую ответственность. ...

... новую систему работы наших органов безопасности, поставивших перед собой по велению партии поистине почетную задачу: предупреждать преступления, перевоспитывать людей, по тем или иным причинами сбившихся с пути, бороться за каждую человеческую судьбу."

 

Окидывая годы взглядом историка, трудно было бы найти более неподходящего адресата для просьб заступиться за меня, нежели Л.С.Шейнин. Он, бессовестнейшим образом состряпавший дело зиновьевцев в январе 1935 года¹¹⁰, он, публиковавший преисполненные гуманизмом советского следствия статьи и повести в ежовские 1937-1938 годы, он, сам загремевший в лагерь в 1950 году в ходе борьбы Маленкова против бериевского аппарата, он, теперь - после реабилитации в 1954 году - искал вернуться на хлебное место и одним из первых воспел хвалу КГБ, пришедшему стыдливо на место опороченного МГБ и шумно начинавшему разворачиваться под водительством только что возвысившегося "железного Шурика" Шелепина. Попозже оказалось, что именно такие похвалы гебистам не нужны, им более по сердцу пришлись Ардаматские и Семеновы, но это - потом. А сейчас Лариса Михайловна поверила Шейнину, что он против того, чтобы сажали молодежь. И отстукала ему трогательное и бестолковое послание на трех машинописных страницах через один интервал. На той самой машинке, что ей вернули по окончании следствия.

Шейнин не захотел даже получать этого письма, редакция известила адресанта, что ее письмо переслано в МВД. Не дождавшись ответа оттуда, Лариса Михайловна напоминает редакции, та повторно обращается в МВД, из ГУИТК приходит извещение, что "заявление Щербаковой Л.М." переслано в Управление п/я ЖЩ-410, т.е. Евстигнееву. Оттуда ответа не было, да и что могла она ждать от него, она, уже съездившая в Озерлаг.

Едва определилось место моего пребывания - Воркута, как она собралась ко мне на свидание. Благо было лето, и у нее - законный двухмесячный учительский отпуск. Письма мои были взволнованные, и от общей истеричности моей натуры, и от сумятицы новых впечатлений после почти полутора лет одиночки, и - неосознанно для себя самого - отражающие неустойчивость состояния воркутинских лагерей, уже предназначенных к ликвидации, но ничего официально еще не объявлено, так что ходят слухи, один другого отчаяннее. Поэтому она торопилась. И хорошо сделала - приехала она 28 июля, а 31-го нас уже этапировали. Она

 

летела самолетом, а это было не так быстро и удобно, как нынче; косвенно это отражается формой тогдашнего авиабилета - на нем надпись: "Плацкартный. Сидячий." Прилетела, пока разыскала. Снегу, правда, уже не было: стаял. Но назавтра, кажется, пошел валить. Прежде всего оказалось, что в бараке для свиданий - старый многолюдный лагпункт, там не комната для свиданий, а целый барак - нет свободных комнат. А имеется довольно длинная очередь жен и матерей. Но начальство было человечное и, справившись, что я назначен в этап с ближайшей же оказией, о чем ни я, ни мать не подозревали, выгнали какой-то персонал из комнаты, не предназначенной для свиданий, и в ней дали нам часа три-четыре сегодня и столько же завтра. Без ночевок, но и без надзорсостава. Мы очень нервничали оба, и у меня не сохранилось в памяти никаких подробностей, кроме наплыва трагедии. Да картины, как конвоир один уводит меня из этого барака длинным голым полем к зоне, пообок идет моя мать с безумными глазами. И потом он же прикидывает, пропустить ли пару пачек чая в зону со мной или нет, а я еще не осведомлен о ценности чифира и плохо осознаю его действия.

При последней встрече мы уже знали про этап, им уже мотивировалось, почему завтра свидание не состоится. Но куда, конечно, держалось в секрете, как государственная тайна. Станция Воркута одна, поезда ходят даже не каждый день, так что когда нас посадили в Столыпины, она стала бродить по-над вагонами и выглядывать меня. Конечно, меня она не увидела, но я, взгромоздившийся на верхних нарах - где откидывающаяся крышка с дырой для пролезания, - напротив открытой верхней части окна, увидал ее, окликнул, и после непродолжительной заминки с наружным часовым она подошла к окну. Мы немножко поговорили, причем я в этот раз был бодр, голос мой заливался весельем. Конвоир даже разрешил передать шоколадку в окно - тогда не существовало статьи закона, согласно которой кормить заключенных есть преступление; см. §6, все зависело от его доброты-злобности. Но когда она начала выяснять, "удобное ли у меня место", "на какой я полке - нижней или верхней", я, заходясь от хохота, пустился растолковывать, что нас "в купе" свыше двадцати человек, что тут не разберешься "на какой полке". Вот тут конвоир не на шутку рассердился, захлопнул окошко и стал ее отгонять, не давши мне договорить фразу. Дружными усилиями и изнутри, и извне удалось его убедить, что "нарушение не повторится", и он открыл окно, подпустил ее. Но теперь разговор сделался хмурым, ибо иллюзия поездки-путешествия сменились осознаваемым ужасом этапа в неволе.

Мать двинулась тем же поездом, поэтому узнала, что он привез нас в Москву. Дорогой на остановках окна были зашторены, и ни она меня, ни я ее не видели. В Москве она остановилась у Вероники на Пушкинской, а затем побрела выяснять, в какой тюрьме разместили наш этап. Задача, согласитесь, не из легких, ибо смахивает на шпионскую деятельность. К счастью, время было не шпиономанское, и она обошла менее половины тюрем Москвы, как уже узнала, что я в этой - в Бутырках. И - о времена, о нравы - ей дали получасовое свидание со мной. По одну сторону десятка два заключенных, напротив - свидающиеся. По торцам надзиратели. Ни о чем толком мы не говорили, но иллюзия, будто мы вместе, крепла от такого "продолжающегося свидания".

На этом мы расстались на год.

За год она сочинила не менее десятка заявлений в МВД, отдельные из коих принесли полезные для меня плоды:

 

"лд-2

гр-ке Щербаковой Л.М.

г.Ленинград, ул.Правды, 20

Главное управление МВД РСФСР получило Ваше письмо, адресованное в прокуратуру РСФСР, по существу которого сообщает, что Ваш сын может пересылать свои научные работы в любое учреждение страны или отдельным лицам через администрацию исправительно-трудового учреждения, которая после ознакомления с содержанием документа принимает решение о порядке пересылки его.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ МВД РСФСР

подпись ТЕРЕШАТОВ

15 октября 1958.

№ 6/4-Ж-47657"

 

Но гораздо чаще приходили ответы иного, огорчительного толка:

 

"В главное управление ИТК МВД РСФСР поступило Ваше письмо от 25.12.58 г., адресованное в МВД РСФСР, в котором Вы просите о переводе Вашего сына Пименова в другое исправительно-трудовое учреждение и предоставлении ему возможности заниматься научной работой.

По сообщению администрации подразделения, в котором находится Пименов, случаев неприязненных отношений к нему со стороны администрации не установлено. Наоборот, в подразделении имеются возможности заниматься научной работой, он имел карандаши и бумагу, однако использовал Пименов эти возможности не для занятий, а для нарушения установленных порядков.

Как следует из документов, Пименов, еще будучи в Ленинграде, а затем в Воркуте, мотивируя необходимость заниматься научной работой и спекулируя гуманностью работников советских учреждений, получал бумагу и карандаши, но использовал их не по назначению, систематически нарушал установленный в подразделениях порядок, за что в мае месяце 1958 года был направлен в подразделение со строгим внутренним распорядком. После перемещения в подразделение Иркутской области Пименов продолжал злостно нарушать внутренний распорядок, отказывался выходить на работу, наносил оскорбления административным лицам, выполняющим свои служебные обязанности, в результате чего в ноябре месяце 1958 г. он был водворен в подразделение с более строгим распорядком. Видимо, к этому времени и относится ограничение Пименова в посылке корреспонденции, что вытекает также из существующих положений.

Таким образом, напрашивается вывод, что видимо Пименов неискренен с Вами и совершенно неверно информирует Вас о порядках, существующих в подразделениях и о своем отношении к ним.

Следовательно, до тех пор, пока Пименов не прекратит нарушать установленные в подразделениях порядки и не станет честным трудом искупать свою вину перед Родиной, администрация подразделений не может гарантировать ему соответствующих возможностей для ведения научной работы.

Работники исправительно-трудового учреждения будут и далее стремиться помочь Пименову твердо встать на путь исправления, однако с Вашей стороны также потребуется полное содействие в этом путем поддержания письменной связи с администрацией и с Вашим сыном.

 

ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ МВД РСФСР

подпись БЕЗЗАБОТНОВ"

9 февраля 1959 года.

 

Конечно, цинизм этого ответа вызывает естественнейшее человеческое желание затолкать Беззаботнова сапогами под нары, как когда-то поступили с быв.прокурором РСФСР Крыленкой узнавшие его сокамерники в Бутырской тюрьме. Или хотя бы поместить его в одну камеру с Мамуловым. Но, преодолев в себе это истинно-человеческое чувство, Лариса Михайловна принимает "игру" в предлагаемых ей терминах и пишет:

 

"Вы ответили мне (письмо № 6/4-Ж-47657а от 9.П.59), что необходимо и мое материнское воздействие на сына. Кроме того, я обращалась к депутату Верховного Совета РСФСР Ковалевской Т.П. с просьбой в содействии в выполнении моего заявления. Начальник п/я, т.Комраков 27.7.59 сообщил¹¹¹ ей (№ 23/4-374), что с Пименовым ведется большая воспитательная работа, но пока это не дает результатов. Это меня волнует как мать и вынуждает использовать свой отпуск для того, чтобы повидаться с сыном.

Обращаюсь к Вам со следующими просьбами:

1.    Прошу Вас дать указание о разрешении мне свидания с сыном на протяжении двух недель, ежедневно по 2-3 часа, с тем, чтобы я могла беседовать с ним как мать и воспитатель.

2.    Представляю копии отзывов Математического института. ... поэтому прошу разрешить ему научную переписку в неограниченном количестве. С моей точки зрения необходимо перевести его в другой лагерь, предоставив ему такую работу, которая не помешает его научной деятельности.

3. Заниматься научной работой (а он не бросает ее, несмотря на тяжелые условия) при недостаточном питании в течение полугода очень ведь тяжело, поэтому прошу разрешить передачу посылок раз в месяц.

10.7.59 г."

 

Напористость ли ее, полное ли отсутствие пререканий, времена ли такие были, но только И.И.Беззаботнов подписывает отношение:

 

"Нач.умр.п/я-410

Евстигнееву С.К.

... при этом направляется на Ваше рассмотрение заявление гр.Щербаковой Л.М. о предоставлении ей во время ее отпуска длительного свидания с ее сыном... и создании условий для выполнения ему научной работы. Прошу Вас ознакомиться с личным делом Пименова и в пределах возможного удовлетворить просьбу его матери.

О результатах рассмотрения прошу сообщить заявителю..."

 

Я своей позицией отнюдь не облегчал матери хлопоты за меня. Вот, например, моя твердая установка:

 

"Пытался я тут устроиться учителем в начальную школу, имеющую открыться, но замполит но таинственным соображениям, имея в виду другую личность, отказал. Не помогли и эти характеристики. Но я все-таки твердо решил отвоевать себе

 

свободное время. У Уэлса есть хорошие рассуждения о том, чем могут заниматься "простые люди" и "талантливые" (это в главе "Потоп и спасательные станции"). Так вот видимо, я принадлежу к категории "талантливых" или просто упрямых. Мой план прост. До 01.11.58 я буду выходить на объект. Разумеется, работать буду, как прежде, над космометрией, а не над глиной. С первого же числа я отказываюсь. Для начала меня лишат переписки. Потом свозят несколько раз в изолятор. И только потом отправят на спец, на 450 г хлеба и на одно письмо в месяц и одну посылку в три (а вот как с бандеролями, не знаю).

 

... М-да, не понимаю я¹¹², что заставляет Иру работать, надрываясь, уродуя себя. Во имя чего? Вот сейчас я благодарен Луканкину, что он запихнул меня на штрафной. Попади я сразу на общий, я бы смотрел совсем иными глазами."

 

Или два года спустя, отвергая советы Залгаллера, переданные через Орловского:

 

"Я рад, что Залгаллеру понравилась пяти вариантная статья. "Разбрасываться" в этом смысле я всегда буду. Диссертацию писать? Все-таки Григорий Гершуни, его родственник, лучше понимал, что к чему. Хорошо будет, если я, отсидев 3650 дней, выйду. А раньше - только во сне. Как и когда мне "писать диссертацию"? Хорошо еще, если тоненькая ниточка моей научной работы еще не рвется вполне. Вот сейчас: орет радио, меня вот-вот сгонят со стола, чтобы "забить козла", десятка нужных для справки, на "полминуты" книг нет и мечтать о них не стоит."

Разъезды адвоката с целью добиться моего освобождения - самообман. Если бы он (и вы) приложили столько же усилий в направлении, намеченном мной осенью 1958 и подтвержденном летом 1959: добиться одиночного заключения в одной из "европейских" тюрем - это было бы давно достигнуто. И тогда я смог бы работать. Я снова повторяю: тюрьма всегда лучше лагеря (даже общего; на облегченном не был, не знаю.) По-видимому, этой осенью и зимой вообще не смогу работать. Останется только читать."..."

 

И мать знала, что переубедить меня нечего и пробовать. Правда, фактически мое решение октября 1958 года не сыграло никакой роли: я еще не успел начать проводить его в жизнь, как меня уже перевели на спец, безо всякого с моей стороны повода. Но это другое дело, намерения-то мои мать знала - процитированное "левое" мое письмо дошло, как дошли и указанные мною адреса поблизости для бесцензорской переписки.

Другой пример. Цензура не пропустила мне книг "Илиада", Cesar Borgia и французско-русский словарь как устаревшие, изданные до революции. Тык-мык я - не дают. Эрнст, узнавши, посылает письмо в "Крокодил". Мать в ужасе, что начальство на меня разозлится, запрещает ему, но остановить не умеет. Я поддерживаю Эрнста, даже прошу его так действовать и впредь. Из "Крокодила" приходит ответ: Ваше письмо переслали в учреждение № такой-то, но повторяем, что подобного материала наш журнал публиковать не может. В итоге "Илиаду" и словарь мне отдают, а книгу на французском языке возвращают моей матери (хотя посылал ее и обратный адрес значится - Орловский Э.С.).

 

Да, возвращаюсь к ее отношениям с Беззаботновым. Она, если говорить подробнее, не посылала своего заявления, а приехала в Москву и добилась приема Беззаботновым. Ей же на руки он выдал процитированную бумажку для Евстигнеева. Тот не подтерся этой бумажкой, а распорядился дать трое суток личного свидания. Прежде чем вспоминать свидание, расскажу о шоке, пережитом ею еще в Москве, при визите в ГУМЗ.

С нею беседовали почти по-светски, они это умеют - надевать человекообразное лицо. И в какой-то момент она, поверив, стала негодующе говорить о возмутительном случае, описанном мною ей в одном из левых писем. Больной заключенный получил из дому посылку с дефицитными лекарствами, которых и на воле-то не имелось в Иркутской области. И старшина тут же на глазах его и других - в том числе моих - ожидавших в очереди получения своей посылки, кинул в печку все эти лекарства. "Не положено". Отчаянные мольбы больного, что пусть он ему не будет выдавать, но в лагерную аптеку пусть лекарства сдаст - не помогли. И что же услышала гражданка Щербакова от замнач ГКМЗа? Что старшина поступил совершенно правильно. Что на сей счет издана инструкция. Беззаботное распорядился принести ему и дал ей прочесть типографски исполненный текст инструкции МВД, согласованной с министерством, именующим себя министерством здравоохранения, где черным по белому предписывалось УНИЧТОЖАТЬ НА МЕСТЕ ВСЕ МЕДИКАМЕНТЫ, присылаемые на имя заключенных в посылках или бандеролях. Это санкционированное варварство потрясло ее гораздо основательнее, нежели все, про что я писал прежде в письмах. Но оно же и подготовило ее - теперь она настроилась "ждать всего". Она, вспоминая слова Волохонского, "поверила в Советскую Власть."

Впрочем, оказалось, что готова она была "ко всему", но на поверку - не ко всему. С ней в Тайшетском управлении листали мое дело, и вот она видит чужую фотокарточку там.

— А это кто?

— Как кто?! Ваш сын!

Она всматривается. Боже, как изменился, до чего страшное каторжное лицо. Варнак, да и только. Что же они делают с человеком, что меньше чем за год доводят его до неузнаваемости?!¹¹³

А что делали, откровенно выразил полковник Бурдюк, навещавший нас в апреле:

— Наша задача сломать вас морально и физически. Мы вас на колени поставим.

Эта было сказано не мне одному, а перед строем заключенных, которых он осматривал. За плечами Бурдюка была слава начальника Степлага в 1952 году. Желающие полюбоваться, до чего доводят даже добренькие начальники лагпунктов даже не особо опасных преступников, пусть смотрят кинофильм "Вокзал для двоих".

Для свидания меня вывезли со спеца на общий лагпункт. Мигом стряслось недоразумение. Сопровождавшим дали распоряжение не допускать моего контакта с зоной. Как? Единственный способ - поместить меня в карцер ("изолятор"). Но раз так, то надо полностью перевести меня на карцерное положение, в частности, отобрать неположенное. Началось с того, что старательно остригли меня - на спецу не было парикмахера, стригли очень редко, так что волосы отрастали изрядные - затем стали

 

отбирать носовые платки и т.п. Мои попытки объяснить, что меня привезли не в порядке наказания, а на свиданку, успеха не имели: ври, мол, себе, посмеивался старшина, который и впрямь про свидание ничего не знал, да и не бывало таких прецедентов на этом лагпункте. А мои возражения и настойчивые разъяснения - как-то обидно было лишаться волос перед самым свиданием, дополнительно обезображиваться и пугать мать -квалифицировались как "пререкания". В карцере уже было семь человек, я - восьмой. И имел случай пережить въявь описанный у Мережковского в "Юлиане-отступнике" вселенский собор, на который язвительный император-вольнодумец повелел созвать в равном числе христиан ВСЕХ толков и разноречивых церквей. Эти семеро оказались верующими - но каждый в СВОЮ религию. Истинно православный, просто православный, баптист, иеговист исповедания "Башня стражи", иеговист старорусского толка ильинцев, католик, какая-то воинственная разновидность баптизма -все они, с порога узнав, что я неверующий, рванулись обращать меня всяк в свою веру, отпихивая локтями соперников, поливая их толкование грязью. Для полного сходства с Собором, изображенным Мережковским, не хватало только того африканца, что проповедывал, вращая дубину над своей головой, но дубинка в карцере была "не положена". Из всего их фанатического поучения запомнилось мне только предсказание иеговиста:

— 29 сентября 1960 года падет власть Антихриста, сиречь советская власть.

Сказано это было 19 июля 1959 года. Оговорюсь, что подобных безобразий у верующих я больше не встречал. Здесь же все они были как бы нарочно отобраны для компрометации религии. И еще. Я встречался порой с очень неприятными и просто мерзкими людьми - таковыми я их и описываю, если полагаю нужным про них упоминать. Но из этого НЕ ВЫТЕКАЕТ, будто бы я солидаризуюсь с теми, кто их арестовал и долгие годы "режимил" в лагерях - я не сторонник той доктрины, согласно которой "раз человек противный и нехороший, то и правильно его посадили."

История с "пререканиями" имела продолжение. По окончании свидания для какой-то проформы нас обоих вызвал в свой кабинет кап[итан] Степанов, начальник этого лагпункта, - я был так взволнован, что даже номера его не узнал. И в процессе разговора втроем я упомянул, что помещен в карцер. Мать удивилась: как это ни за что, только из-за свидания? Капитан спасая честь мундира, наговорил ей, что не "ни за что", а за "оказание сопротивления надзорсоставу по прибытии на этот лагпункт". И, не чинясь, стал при ней оформлять акт о моем буйстве три дня назад. Мать с вольной непосредственностью отметила, что такой акт должен был бы быть составлен сразу, а не задним числом. Капитан, вспомнивши, что она ведь имеет заручку наверху, не случайно ей такое длинное свидание предоставили, что, конечно, пойдет жаловаться и тут окажется даже формально права, снисходительно порвал акт после того, как он был подписан всеми, кроме меня. И освободил меня от отбытия дальнейшего наказания в карцере - по акту мне было выписано 7 суток, я пробыл трое, если считать те трое суток, когда у нас с ней было личное свидание и я жил с нею в комнате для свиданий. А если не считать, то только несколько часов перед свиданием да несколько после. И тут, в самый-пресамый распоследний момент она едва не подвела меня. Я вынул платок, и она с материнской заботливостью углядела, что он надорван, почти разорван.

— Что это у тебя, почему рваный? - воскликнула она. Я неохотно пожал плечами, повел глазами в сторону порванного акта, на капитана и промямлил:

 

— Да вот так.

— А, это с этим старшиной, - догадалась она. И мгновенно все мы трое осознали, что платок и ее реплика доказывают, что НЕПОВИНОВЕНИЕ и СОПРОТИВЛЕНИЕ имели место. Что акт был справедлив. Начальник свысока ухмыльнулся. На ее лице отразился ужас, что предала собственного сына. Что читалось на моем - не знаю. Но последствий это не возымело. Меня сразу увезли назад на наш спец. Там мне отдали скопившиеся еще с марта письма, которых прежде не давали. Она поехала на свидание к Ире. Сначала навела справки, вот из ее записной книжки:

 

"Из Вихоревки брать билет до Москвы, доехать до Тайшета, сесть на красноярский поезд, выйти в Суслове, пожить, потом закомпостировать. Чтобы поезд шел через Тайгу. На 93 км от Мариинска, в 9-22. В Мариинске проходит в 11-29."

 

Добралась, пожила у Иры сутки. Поехала назад. Или вперед? Возвратясь домой, сочинила длинное послание Беззаботнову, существенные выдержки из коего я приведу:

 

"... до того, как увидеть сына, я беседовала с его непосредственным надзирателем капит.Никитиным, нач.полит.части тов.Скорлупиным и многими другими. Никто мне не сказал, за что конкретно сын находится на спец.режиме. Капитан Никитин прямо сказал, что за все время Пименову не было никаких замечаний.

У меня создалось впечатление, что держат его на этом режиме по материалам дела. На мой вопрос нач.тов.Комракову: "За что Пименов на этом режиме?" - он показал мне приговор и стал говорить, что он, видите же, что делал, видите, за что осужден, и все в этом духе.

... он вообще и не был на общем режиме. Сразу, по распоряжению ленинградской прокуратуры он был отправлен в Воркуту на строгий режим. В Воркуте к нему относились исключительно хорошо, он не имел ни одного замечания. Я лично беседовала с нач.лагеря (не помню его фамилии).

1 августа сын мой был направлен в Сибирь, в Вихоревку и здесь временно его поместили на 410/4-011, до разбора кого куда поместить, т.к. партия была большая. Там он пробыл около месяца. Ежедневно выходил на работу (это же можно проверить по графику), один раз, когда у него разбились очки (в медицинской карточке у него записано, что требуется консультация окулиста для установления трудоспособности, но добиться этой консультации не удалось), он сказал об этом лейтенанту Ильину (нач.отряда) и не мог выйти на работу. Это было в середине октября.

... он сразу был переведен на спец.режим. Ему объяснили, что держат его здесь по составу преступления, "понадобится, будем держать весь срок".

... Я сама была свидетельницей того, как задним числом составили акт о том, что мой сын оказал сопротивление при обыске за 5 минут до свидания со мной. Это свидание было 19/VII, а акт составили 21/VII, но благодаря моему присутствию и любезности кап.Степанова, который прочитал мне этот акт в присутствии сына и лиц, составлявших акт, удалось установить, что ничего этого на самом деле не было.

Так ведь это потому выяснилось, что я мать, вольный человек была там, а кто же стал бы слушать объяснения заключенного да еще такого, который на спец.строгом режиме....

 

Когда я добивалась узнать, что же делает, как нарушает дисциплину сын, мне прямо рассказали, что в ноябре он обратился к начальнику со своими характеристиками и просил, чтобы его назначили учителем. Это расценили как отказ от общих работ и сопротивление. Чему? Я так и не поняла толком.

За все время пребывания на спец.строгом режиме (с начала ноября по февраль в Анзёбе, а потом в Вихоревке) сын не имел никаких замечаний. Почему же он второй год находится в таких условиях?

... тов.Ковалевская... ей ответили, что у него есть такие условия. А разве это правда?

Он пишет лежа с больными глазами, у него опухли руки от этого. Он лишен переписки, чернил, книг и пр.

... прошу... выслать мне копию характеристики на сына, присланной Вам из лагеря.

11 января 1960 год."

 

Ясно, что в этой ситуации логического тупика, в который была загнана лагерная администрация, ей оставалось только долбануть по мне как можно сильнее, продемонстрировав, что она стоит выше всех доводов разумного и справедливого. Кабы и не было заявления Лосенкова, администрации надо было бы выдумать его, дабы оправдать свои действия по отношению ко мне. Не удивился бы я, кабы архивными раскопками выяснилось, что исходной причиной перемещения меня на Владимир послужило заявление моей матери тому же Беззаботнову от 27 июля 1960 года:

 

"... Вами было дано указание начальнику лагеря о создании условий моему сыну для научной работы.

Мой сын оправдал Ваше доверие и за этот короткий срок, несмотря на тяжелую физическую работу в карьере - сумел окончательно отредактировать одну из своих работ в области математики (космометрии) для опубликования ее в "Докладах Академии Наук СССР".

Работа Пименова одобрена к печати академиком Смирновым В.И.

... Прошу Вас принять меры к изменению режима содержания моего сына, ибо, несмотря на Ваши указания он до сих пор содержится на спецстрогом режиме."

 

Вполне возможно, что Беззаботное матюкнулся и распорядился Евстигнееву: сделай, чтобы я больше ничего не слышал о Пименове! И тому оставалось только выпроводить меня за пределы Озерлага, а Дубравлаг брать меня не хотел, естественно. Оставалось единственное, описанное в §14. Подчеркну, что БЕЗ ЛИЧНОГО УМЫСЛА НАПАКОСТИТЬ. Ведь - в пределах доступного - местная администрация максимально облегчила мне жизнь с марта 1960 года: мне поручили заведывать кабинетом КВЧ, это отдельная камера, где я проводил большую часть дня в одиночестве. Всех-то моих обязанностей было выдавать книги - преимущественно солдатам-охранникам - да письма-бандероли разносить по камерам - капитан Мешков, ведавший КВЧ, по ленности отдавал мне всю пачку невскрытыми-нераспечатанными. А так по нескольку часов в сутки я был свободен сидеть за столом и писать. Но изменить спецстрогий лагпункт и режим - это администрация МВД была не властна.

На обратном пути мать заехала к Ире, добилась и там свидания - с кем? Официально ни с кем! Но добилась, провела сутки, обстановка женского лагеря поразила ее еще страшнее, мутяще, нежели мужского.

 

Душа перевернулась. Но Ира была в восторге - первое вольное лицо за почти полтора года.

В лето 1960 года я уговорил мать не приезжать ко мне, дабы не пугать ее еще раз своим отощавшим видом. Благо предлог был убедителен и оптимистичен: ведь в результате ее ходатайств мне вот-вот сменят вид режима, переведут в другой географический пункт, чего же ради ей тащиться за десять тысяч километров с риском не застать меня? Вот устроюсь на новом месте, напишу ей, тогда она и приедет! В самом деле, приехала она ко мне на НОВОМ месте - на получасовое свидание в тюрьму. Тогда еще не додумались до свиданий через стекло, сидели за одним столом и даже за руки держались. Это - та льгота, которую от себя дозволяла вертухайка Исаева, проводившая свиданку. Вот такие-то тонкости различения того, ЧТО ПРОИСХОДИТ и того, ЧТО МОЖНО о происходящем РАССКАЗЫВАТЬ, и составляют суть тюремной - и только ли тюремной? - жизни! А вольные фраеры, и пуще всех советологи, этого не понимают. Из Владимира мать опять приехала к Ире в Мордовию на этот раз. И снова переживала, потрясалась, а потом, отдыхая на теплоходе по Волге, писала: "Никак не могу войти в людскую колею".

Месяц от месяцу направленность действий Ларисы Михайловны становилась все четче. Если в первые по моем аресте два года ее заявления обо мне адресовались почти на деревню дедушке: "В Райисполком", "Начальнику К.Г.Б.", то теперь она уже стала разбираться в этих иерархиях и взаимосвязях бюрократических сфер. Усвоила первые уроки в тонкой науке, кто на кого имеет право выходить. Хотя, конечно, от человеческой наивности и определенно свежести восприятий так и не избавилась. Этот грех сохраняется за каждым из нас, как бы не терла и не скоблила нас жизнь, ибо мы все-таки люди, а не нелюдь.

Про затею с помилованием посредством депутата Верховного Совета РСФСР я уже рассказывал в §12. Получив отказ, моя мать пишет М.А.Суслову (23 марта), Председателю Верховного Суда РСФСР Рубичеву (4 апреля), Н.С.Хрущеву (8 апреля 1960 года). Пишет она и завотделом науки Бюро ЦК по РСФСР (27 июля). Я называю не все ее обращения. В ноябре того же года выходит она на адресата, который наконец, ОТВЕТИЛ ей - на писателя Н.С.Тихонова. Четыре страницы машинописного текста через полтора интервала уже на другой, с хорошим шрифтом, машинке:

 

"Николай Семенович!

Обращаюсь к Вам как к нашему депутату и как к писателю, который так хорошо разбирается в человеческой душе.

Я смирилась с тем, что он виноват, что осужден, смирилась с непереносимо тяжелым горем (у меня никого нет, кроме сына), но невозможно смириться с несправедливо тяжелым наказанием. Невозможно видеть, как погибает человек для общества, для науки.

Помогите мне добиться смягчения наказания для сына. Помогите добиться опубликования его работ.

Прошу Вас только не пересылать мое письмо в лагерь. От этого администрация лагеря озлобляется и тогда уж совсем невозможно становится жить.

Чтобы Вы не подумали, что я только как мать обращаюсь к Вам, я пересылаю отзывы о его научной работе.

Работаю я зав.учебной частью 320-й средней школы.

Л.Щербакова

Ленинград, ул.Дзержинского, д.64, 17.

30/XI-60

 

Тихонов принимает ее. Некоторое время спустя пишет ей:

 

"Тов.Щербакова!

Должен Вам сказать, что за время, прошедшее со дня нашей встречи, мне удалось выяснить некоторые важные возможности движения в известном Вам деле.

Я прошу Вас по получении этого письма, написать мне, были ли какие-либо Вам письма за это время от Вашего сына, каково его настроение, и изменилось ли что-нибудь в его окружении. Это нужно мне знать для того, чтобы я помог предпринять некоторые шаги по его делу.

Не позже апреля месяца я надеюсь, что смогу сообщить Вам кое-что новое.

Я не забыл этого дела и буду держать Вас в известности по поводу тех шагов, которые я хочу предпринять.

С уважением разборчивая подпись

20 марта 1961 г."

 

Бальзам на душу - взялся помогать! Как обстоятельно пишет! И ужас - ведь сына в это же время перевели в тюрьму "за нарушения". Как затруднилась борьба за его освобождение! И вдруг Тихонов поверит вранью лагадминистрации и отшатнется как от "неисправимого?!

Осторожный Тихонов давал ей советы преимущественно в устной форме, но об их содержании можно отчасти догадываться по ее письмам:

 

"Николай Семенович!

Следуя Вашему совету, я послала письма В.И.Смирнову и товарищу сына. Он (товарищ) пишет, что М.В.Келдыша в Ленинграде по-видимому не будет (его доклад, назначенный на 10 июля, отменен).

Предполагаю, что В.И.Смирнов не сможет с ним переговорить.

На съезде профессор Розенфельд, знающий почему и где мой сын находится, в конце своего доклада, на вопрос из зала, сказал, что недавно он читал в рукописи весьма интересную работу очень талантливого автора Револьта Ивановича Пименова, но она нуждается в доработке, частично ее основные мысли были доложены автором на прошлом съезде. ...

21/VII-61."

 

Здесь речь шла о IV Математическом съезде, а ниже - о XXII партийном:

 

"Николай Семенович! Здравствуйте!

Простите, что я опять беспокою Вас. В июле я послала Вам копию вторичного письма ЛОМИ начальнику тюрьмы. Сейчас посылаю копию отказа.

Я так жду Вашей помощи, Вашего письма.

И еще я хочу написать Вам об одном. Я прочла материалы съезда. Лишь сейчас выяснилось, что в 1957 г. антипартийная группка имела большинство в Президиуме ЦК и пыталась сорвать все важнейшие мероприятия партии по преодолению последствий культа личности, навязать партии старые методы работы. И то, что были люди, которые возмущались тем, что культ личности преодолевается медленно, то такие люди оказали лишь помощь партии в преодолении антипартийной группы.

Естественно, в 1957 г. никто из рядовых людей не мог знать, кто из членов Президиума ЦК выступает за сохранение методов культа личности, а кто за их

 

преодоление. Поэтому могли быть допущены отдельные резкости и по адресу членов Президиума, занимавших правильную позицию. Именно так было у моего сына, (приводит мою кассационную жалобу 1957, см.§1)

…

Вы знаете, Николай Семенович, что сын не бросил своей научной работы. Он закончил свои исследования, находясь в ужасных условиях заключения. Не как обычный осужденный, но как "опасный государственный преступник". Пять лет заключения на строгом сиецрежиме. За что же осудили его на 10 лет? За то, что он осуждал тех людей, которых осудил XXII съезд? Если он и был виноват, так уж искупил свою вину пятью годами научной работы в условиях заключения?

Что же мне делать, к кому теперь еще обращаться? Помогите мне, Николай Семенович! Похлопочите!

12 ноября 1961.

 

"Уважаемая Лариса Михайловна!

Ознакомившись с Вашим последним письмом от 4 марта с.г. я узнал, что за это время у Вашего сына ничего не изменилось. Должен Вам сказать, что предпринятые в свое время мною действия не могли быть продолжены, поскольку академик Несмеянов, выразивший желание принять участие в этом деле, ушел с поста президента Академии Наук СССР.

Мне кажется, что может быть Вам стоит предпринять еще одну попытку. Я пересылаю Вам копии Ваших материалов, заключающие отзывы таких крупных ученых, как академик В.И.Смирнов, член-корреспондент АН СССР А.Д.Александров, которые дают совершенно определенную оценку математических работ Р.И.Пименова. Из этих отзывов ясно, речь идет о подающем большие надежды математике. Что если бы эти ученые, для которых в этом вопросе нет сомнений обратились бы сейчас с письмом к новому президенту Академии Наук СССР академику Келдышу, в котором ясно изложили бы кратко все дело, приложив ту документацию, что я Вам возвращаю. Может быть сегодня, с приходом нового руководства Академии Наук СССР и в развитии новых положений связанный с решениями XXII съезда КПСС можно будет сдвинуть это дело с мертвой точки.

Думаю, что на тов.Келдыша отзывы очень компетентных лиц произведут известное впечатление. Если в результате вновь предпринятых хлопот не удастся снизить меру наказания, или изменить его форму, то может быть удастся создать подходящие условия для научной работы Вашему сыну.

С уважением Разборчивая подпись¹¹⁴

20 марта 1962 Н.Тихонов

 

Послание свидетельствует об отказе Тихонова заниматься этим делом далее. Мне неясно, действительно ли Несмеянов высказывал намерение "заняться этим делом", "занимался" ли или же всего-навсего Тихонов надеялся, что ему при случае удастся убедить Несмеянова "заняться" - как тут нехватает в русском языке побудительных залогов глагола, таких обильных в грузинском языке! Надеюсь, что к XXV веку прочтение архивов Тихонова и Несмеянова поможет разрешить сей вопрос.

Совет обращаться к Келдышу припоздал, ибо уже 15 марта Лариса Михайловна самостоятельно сочинила письмо к М.В.Келдышу со ссылками

 

на те самые отзывы, приложив даже проект ходатайства в Президиум Верховного Совета СССР в Комиссию по частным амнистиям от имени Президиума Академии Наук. Не знаю, в какой форме это обращение было отослано, но можно умозаключать, что до Келдыша оно не дошло¹¹⁵.

Следующим писателем, к которому обратился моя мать, был Твардовский:

"Александр Трифонович!

Может быть Вы, как писатель, понимающий душу человека, вникните в это дело и, как член ЦК, поможете мне!

Никита Сергеевич говорил: "Грубые нарушения, аресты и ссылки без суда и следствия порождали неуверенность среди населения, вызывали страх, озлобленность."

Это общий социальный закон, а мой сын явился индивидуальной иллюстрацией к этому закону.

Александр Трифонович!

Прошу Вас, займитесь этим делом. Спасите человека!

Я работаю завучем 207 одиннадцатилетней школы...

декабря 1962.

К этому заявлению она приложила опять мою кассационную жалобу. Выходит, все-таки не напрасно трудился я ее писал, подавал: с ней ознакомилось много народу, а не одни судейские крысы. Вот, скажем, Эренбург был в курсе ходатайств Твардовского по моему делу - давал ли тот ему ее? И кому еще? И кто тогда был секретаршей у Эренбурга? Очень вдохновляющая тема для отдельного конкретно-исторического разыскания!

Но со взываниями моей матери к Твардовскому мы подошли к кульминационному фазису борьбы за мое освобождение.